Гаргантюа и Пантагрюэль

Весь наш экипаж сильно опечалился; сильный ветер рвал стеньги. Но брат Жан отнюдь не поддавался меланхолии, но утешал то одного, то другого нежными словами, указывая, что вскорости мы получим помощь неба, и что он видел Кастора над верхушкой мачты.

– О, если бы богу было угодно, – сказал Панург, – чтобы нам быть в этот час на земле, и ничего больше, и будь у каждого из вас, столь любящих морское плавание, по двести тысяч экю, – я бы откормил для вас тельца и к нашему возвращению заготовил бы сотню фаготов. Идет, я согласен никогда не жениться; сделайте только, чтобы я был спущен на землю и чтобы у меня была лошадь для возвращения: без слуги я обойдусь. За мною никогда так не ухаживают, как когда у меня нет слуги. Плавт отнюдь не солгал, сказав, что число наших «крестов», то есть огорчений, докук, неприятностей, соответствует числу наших слуг, даже если у них нет языка, – самой опасной и дурной части в слуге, из-за которой одной были изобретены для них все пытки, допросы и геенны огненные.

В этот час прямо к нам вплотную подошел нагруженный барабанами корабль, на котором я узнал нескольких пассажиров, людей хорошего общества, – и между прочим Анри Котираля, старого товарища, который носил на поясе большую ослиную голову, как женщины носят четки; в левой руке у него был большой, жирный, старый, грязный колпак какого-то паршивца; в правой же была большая капустная кочерыжка. Как только он нас узнал, он закричал от радости и сказал мне:

– Не у меняли она! Глядите, – и он показал ослиную голову, – вот истинная Альгамана: эта докторская шапка – наш единственный эликсир, а вот это, – продолжал он, показывая кочерыжку, – это Lunaria major[310]. Мы ее обработаем к вашему возвращению.

– Но, – сказал я, – откуда вы? И куда? Что везете? Пробовали ли вы море?

Он отвечал:

– Мы из Квинты; в Турень; алхимию; вплоть до зада.

А какие люди, – говорю я, – с вами там на палубе?

– Певцы, – отвечал он, – музыканты, поэты, астрологи, рифмоплеты, геоманты, алхимики, часовщики; все они из Квинты, и у них есть оттуда рекомендательные письма, прекрасные и подробные.

Не успел он окончить этих слов, как Панург в раздражении и негодовании сказал:

– Вы, кто делаете все, вплоть до прекрасной погоды и маленьких детей, почему вы не возьмете за нос нашего корабля и не выведете без промедления на морское течение?

– Я собирался это сделать, – сказал Анри Котираль, – сейчас, сию минуту, тотчас вы будете сняты с мели.

Тогда он велел пробить дно у 7 532 810 больших барабанов с одной стороны и этот бок приложил к шканцам и, туго привязав канаты, прикрепил нос нашего корабля к корме и привязал его к якорным битенгам. Потом одним толчком снял нас с песков с великой легкостью и не без приятности, ибо звон барабанов, смешиваясь с мягким шуршанием гравия и криками команды, казался нам не менее гармоничным, чем музыка звезд, которую Платон, как он говорит, слышал иной раз по ночам во сне.

Мы, страшась показаться неблагодарными за это благодеяние, поделились с ними своими колбасами, наполнили их барабаны сосисками и выгрузили на их палубу шестьдесят две бочки вина, но тут два больших кита напали на их корабль и тотчас бросили внутрь его больше воды, чем ее есть в Виенне от Шинона до Сомюра, заполнили все их барабаны, замочили все их мачты и залили их штаны через воротник. При виде этого Панург пришел в такую неистовую радость и так надрывался от смеха, что колики у него продолжались больше двух часов.

– Я хотел, – сказал он, – угостить их вином, но они получили очень кстати воду. Пресная вода им не впрок: они ею только моют руки. А вместо буры им послужит эта прекрасная соленая вода с селитрой и аммиачной солью из кухни Гебера.

Нам не удалось дольше разговаривать с ними, так как первый порыв вихря отнял у нас возможность свободно управлять рулем, и лоцман просил нас впредь оставить руководство кораблем и не докучать себе ничем другим, кроме угощенья. С этого часа нам следовало плыть по ветру и повиноваться течению, если мы хотели в безопасности достигнуть царства Квинты.

ГЛАВА XIX. Как мы прибыли в царство Квинтэссенции, именуемое Энтелехией

Благоразумно следовали мы вихрю в течение полусуток, и на третий день воздух показался нам более прозрачным, чем обычно, и в добром благополучии мы сошли в гавани Матэотехнэ, на небольшом расстоянии от дворца Квинтэссенции. Сходя в гавани, мы встретили на берегу большое число лучников и воинов, охранявших арсенал. Сперва они нас почти испугали. Ибо они велели всем нам оставить оружие и грубо спросили нас:

– Кумовья, из каких стран вы прибыли?

– Кузен, – отвечал Панург, – мы – уроженцы Турени. А едем из Франции и жаждем оказать почтение госпоже Квинтэссенции и посетить преславное королевство Энтелехии.

– Что вы говорите? – спросили они. – Вы говорите: Энтелехия или Энделехия?

– Прекрасные кузены! – отвечал Панург. – Мы люди простые и преглупые, извините грубость нашей речи, так как, вообще, сердца наши открыты и честны.

– Без причины мы вас не спросили бы об этом различии, так как проезжало здесь много других из вашей области Турень, которые показались нам добрыми олухами и говорили правильно; но из других краев к нам наезжали какие-то спесивцы, гордые как шотландцы, желавшие вступать в препирательства с нами уже при входе. Мы их хорошо отчистили, хотя они и корчили противные рожи. В вашем мире ведь у вас столько лишнего времени, что вы не знаете, на что его использовать, иначе как на разговоры, диспуты и нелепые писания про нашу госпожу королеву! Было нужно, чтобы Цицерон оставил свое «Государство» для того, чтобы заняться этим предметом, да и Диоген Лаэрций, и Теодор Газа, и Аргирофил, и Виссарион, и Полициан, и Бюде, и Ласкарис, и все эти дьяволы, мудрые сумасброды; число их не было бы достаточно велико, если бы недавно не пополнилось Скалигером, Биго, Шамбрие, Франсуа Флери и не знаю уж там какими другими юными господчиками. Жабу бы на них, чтобы она заткнула им горло с гортанью вместе! Уж мы их! Но что там, черт!..

– Однако они льстят чертям, – сказал Панург сквозь зубы.

– Вы не призваны сюда поддерживать их в их безумии, и у вас на это нет полномочия, – так не будем и говорить больше о них. Аристотель, первого сорта человек, образец всякой философии, был крестным отцом нашей госпожи королевы. Он очень хорошо и точно назвал ее Энтелехией. Энтелехия – настоящее ее имя. Пусть убирается к черту, кто называет ее иначе. Кто иначе ее называет, блуждает по небу. Вам же наше «добро пожаловать»!

Они обняли нас, чем мы все были обрадованы. Панург сказал мне на ухо:

– Товарищ, тебе нисколько не было страшно во время этой выходки?

– Немного было, – отвечал я.

– А мне, – сказал он, – было страшней, чем некогда воинам Эфраима, когда их колотили и топили галаадиты за то, что вместо «шибболеф» они говорили «сибболеф».

Затем капитан отвел нас во дворец королевы в молчании и с большими церемониями. Пантагрюэль хотел с ним кое о чем поговорить, но тот, не будучи в состоянии из-за высокого роста Пантагрюэля достать до него, потребовал лестницу или огромные ходули. И затем сказал:

– Баста! Если бы наша госпожа королева захотела, мы бы выросли с вас. Это и случится, когда ей будет угодно.

В первых галлереях мы встретили большую толпу больных людей, которые были расставлены по разным местам, соответственно болезням: прокаженные отдельно, отравленные – в одном месте, чумные – в другом, венерики – в первом ряду, и так далее.

ГЛАВА XX. Как Квинтэссенция лечила больных песнями

Во второй галерее нам была капитаном показана дама – молодая, хотя и имевшая по крайней мере восемьсот лет от роду, прекрасная, изящная, пышно одетая, в кругу своих фрейлин и кавалеров. Капитан сказал нам:

– Теперь не время разговаривать с ней. Будьте только внимательными зрителями того, что она делает. В ваших королевствах имеются иные короли, которые фантастическим образом излечивают от некоторых болезней – как-то: от золотухи, эпилепсии, злокачественной лихорадки простым наложением рук. А эта наша королева излечивает от всех болезней без прикосновения, а только тем, что играет песенку в соответствии с болезнью.

Потом он показал нам органы, играя на которых, она производила свои удивительные исцеления. Они были очень странного устройства: трубы были из кассии в виде стволов; верхний брусок – из бакаутового дерева, пластины – из ревеня, педаль – из молочая, а клавиатура – из аммония.

Пока мы рассматривали эту удивительную и новую структуру органа, – ее абстракторами, сподизаторами, масситерами, прегустами, ьтабакинами, шашанинами, нееманинами, рабребанами, нерсинами, розюинами, недибинами, неаринами, сагаминами, перазинами, шезининами, саринами, сотринами, аботами, энилинами, аркасдарпенинами, мебинами, жибуринами, и прочими ее офицерами были введены прокаженные. Она им сыграла песенку, уж не знаю и какую, и они внезапно и совершенно излечились. Затем были введены отравленные; она сыграла им другую песню – и люди встали на ноги. Потом – слепые, глухие, немые и даже апоплектики. Это нас испугало, и не напрасно, и мы упали наземь, простершись, как люди, пришедшие в экстаз и восхищение при созерцании той силы, которая на наших глазах исходила от госпожи королевы; не., в нашей власти было произнести хоть слово; мы так и оставались ниц на земле, когда она, дотронувшись до Пантагрюэля красивым букетом из распустившихся роз, который она держала в руке, привела нас вновь в чувство и заставила встать на ноги. Затем она сказала нам шелковыми словами, такими и подобными тем, которые хотела Парисатида слышать в тех случаях, когда говорили с Киром, ее сыном, – или, по крайней мере, словами из кармазинной тафты:

– Благородство, светящееся вокруг ваших особ, дает мне возможность судить с уверенностью о добродетели, таящейся внутри ваших душ; и, видя медоносную сладость ваших скромных изъявлений почтительности, я без труда убеждаюсь, что сердце ваше не терпит порочности, бесплодности либерального и высокомерного знания, а, напротив того, богато многими иноземными и редкими учениями, – а их теперь гораздо легче желать, чем встретить, вследствие грубых нравов невежественной черни; вот по какой причине я, господствующая, в силу прошлого опыта, над всякими пристрастиями, не могу сейчас удержаться, чтобы не сказать вам обыкновенного слова, то есть – «добро, добро, в высшей степени добро пожаловать».

– Я не ученый человек, – сказал мне тихонько Панург, – отвечайте вы, если хотите.

Но и я не ответил; не дал ответа и Пантагрюэль, – и мы пребывали в молчании. Тогда королева сказала:

– По этому вашему молчанию я узнаю, что вы не только вышли из Пифагорейской школы, от которой берет корень, в постепенной и последовательной преемственности, древность моих прародителей, но также и то, что в Египте – в этой знаменитой кузнице высокой философии – много лун тому назад вы грызли ваши ногти и скребли голову пальцем. В Пифагорейской школе молчание было символом познания. Молчание и египтянами было обожествлено в их хвалах; и первосвященники Гиерополиса приносили жертвы великому богу в молчании, не производя никакого шума, а равно и не произнося ни слова. В намерения мои не входит лишать вас благодарности, – но, наоборот, я хочу в живейшей форме выразить вам мои мысли, хотя бы их сущность и ускользнула от меня.

Кончив эту речь, она обратила свои слова к своим чиновникам и сказала им только:

– Табакины, к панацее!

При этом слове табакины сказали нам, что мы должны извинить госпожу королеву, если мы с нею не будем обедать. Ибо она ничего не ест, за исключением некоторых категорий, абстракций, разновидностей, видимостей, мыслей, мечтаний, трудностей, шарад, задних мыслей, антитез, метемпсихоз и трансцендентных пролепсисов.

Затем они нас отвели в небольшой покой, весь убранный алгебраически; там нас угостили бог знает как. Говорят, что Юпитер на дубленой коже козы, которая вскормила его в Кандии (этою кожею он пользовался вместо щита в борьбе с Титанами, за что и был прозван Эгинхус), написал все, что делается в мире. Жаждою моей клянусь, пьяницы, друзья мои, что на восемнадцати козьих шкурах нельзя было бы записать тех прекрасных кушаний, закусок и угощений, которые нам подавали, даже если писать такими маленькими буквами, какими Цицерон, по его словам, видел написанной «Илиаду» Гомера, – так что ее можно было покрыть одной ореховой скорлупой. Со своей стороны, будь у меня сто языков, сто ртов и железный голос и сладкоречив Платона, я не сумел бы в четырех книгах изложить вам трети и половины этого. А Пантагрюэль говорил мне, что ему кажется, когда королева говорила своим табакинам: «К панацее», она произносила условленный между ними символ верховного пиршества, – как Лукулл говорил слово «Аполлон», когда хотел особенно угостить своих друзей, хотя бы те его заставали врасплох, как иной раз Цицерон и Гортензий.

ГЛАВА XXI. Как королева проводила время после обеда

По окончании обеда мы были отведены одним из шашанинов в залу королевы и видели там, как, согласно обычаю, после обеда она вместе со своими дамами и принцами двора просевала, провеивала и проводила время через большой и красивый шелковый, белый с голубым, мешок. Потом мы заметили, что они, в воспоминание старинных обычаев, играли вместе в кордас, эммелию, сициннию, ямбику, персику, фригию, никатизм, фракию, калабризм, кернофор и тысячи других игр и танцев.

Потом по ее распоряжению мы осмотрели дворец и увидели в нем столь новые, удивительные и странные вещи, что я и теперь, думая о них, мысленно восхищаюсь. Однако ничто не повергало нас в такое изумление, как искусство ее придворных, абстракторов, перазинов, недибинов, сподизаторов и других, которые нам откровенно и без утайки говорили, что госпожа королева делает невозможное и исцеляет неизлечимых больных, тогда как они, ее чиновники, лечат остальных.

Там я увидел, как некий юный перазин лечил венериков, – я хочу сказать, чрезвычайно сложные случаи, в роде как руанские, – только дотрагиваясь троекратно до позвоночника больных обломком подковы.

Я видел, как другой отлично вылечивал страдающих водянкой, коликами и болезнями мочевого пузыря, ударяя их по животу обоюдоострой тенедосской секирой девять раз под ряд без перерыва.

Еще другой тотчас излечивал от перемежающейся лихорадки, только привязывая к поясу больных с левого бока лисий хвост (по-гречески называемый «хеналопекс»).

Один лечил от зубной боли, трижды обливая корень больного зуба бузинным уксусом и потом оставляя его сохнуть на солнце в течение получаса.

Еще один лечил все виды подагры – острой, хронической, прирожденной и случайной – только тем, что заставлял подагрика закрывать рот и открывать глаза.

Я видел еще одного, который в несколько часов вылечил девять дворян от болезни святого Франциска, освободив их от всех долгов и каждому из них прикрепив к шее веревку, на которой висела шкатулка, наполненная десятком тысяч экю с солнцем.

Еще один при посредстве чудесной машины выбрасывал через окна дома: таким образом они очищались от зараженного воздуха.

Еще один излечивал все три формы чахотки, худосочия, сухотки и атрофии органов, не прибегая ни к купаньям, ни к молочной диете, ни к средствам для уничтожения волос, ни к осмолению, ни к другим медикаментам, а только делая больных монахами на три месяца. Он утверждал, что если они не пожиреют, будучи монахами, то уж ни природа, ни искусство никогда не заставят их потолстеть.

Я видел еще одного, в сопровождении множества женщин, шедших двумя группами: в одной были девушки – хорошенькие, молоденькие, белокуренькие, нежненькие и, как мне показалось, доброжелательные, другая состояла из старух – беззубых, с гноящимися глазами, морщинистых, коричневых, трупного вида. Пантагрюэлю сказали, что он переплавляет старух, заставляя их таким образом молодеть и благодаря его искусству делаться такими, как присутствующие там девушки, которых он в тот день переплавил и восстановил вполне в красоте форм, в изяществе, в росте и во всем телосложении, такими, как они были в возрасте пятнадцати – шестнадцати лет, – за исключением только пяток, которые у них остаются гораздо короче, чем были в их первой юности.

Это было причиной, почему они с того времени при всяких встречах с мужчинами становятся очень покорными и легко падают на спину. Группа старух ожидала своей очереди с большой верою, настойчиво приставая к нему, ссылаясь на то, что это невыносимо по природе, когда недостает красоты, а охота большая. И он в своем искусстве имел непрерывную практику и заработки более чем посредственные. Пантагрюэль спрашивал, делал ли он плавлением молодыми также и стариков. Тот ответил, что нет; но что способ помолодеть для них – это пожить с переплавленною женщиною: от нее он заражается тою пятой разновидностью венерической болезни, которая именуется чесоткой, по-гречески «офиазис», благодаря которой меняют и волосы и кожу, как это ежегодно бывает со змеями; в них возрождается юность, как в аравийском фениксе. Это истинный источник юности. Тогда тот, кто был дряхлым стариком, вдруг становится юным, веселым и проворным, как это случилось, по словам Эврипида, с Иолаем; как это произошло с прекрасным Фаоном, столь любимым Сапфо, по милости богини Венеры; с Тифоном при посредстве Авроры; с Эзоном благодаря искусству Медеи, – а равным образом и с Язоном, который, по свидетельству Ферекида и Симонида, был ею восстановлен и омоложен; и, как говорит Эсхил, то же произошло с кормилицами доброго Бахуса, а также и с их мужьями.

ГЛАВА XXII. Как чиновники Квинтэссенции упражнялись в различных вещах, и как королева удержала нас в должности абстракторов

После того я видел многих из этих вышеназванных чиновников, которые в короткий срок делали белыми эфиопов, растирая им живот дном корзины.

Другие пахали песчаный морской берег на трех парах лисиц в одном ярме и не теряли семян.

Иные мыли черепицы и смывали с них краску.

Другие извлекали воду из наждака, который вы называете пемзой, – долгое время толкли его в мраморной ступке и изменяли его состав.

Некоторые стригли ослов и получали очень хорошую шерсть.

Другие собирали виноград с шиповника и фиги с чертополоха.

Некоторые доили козлов и собирали молоко в сито с великой пользой для хозяйства.

Кое-кто мыли голову афром и щелока при этом не теряли.

Некоторые ловили ветер сетями и набирали в них декуманских раков.

Видел я молодого, сподизатора, который искусно извлекал газы из сдохшего осла и торговал ими – пять су за локоть.

Другой гноил навозных жуков. О прекрасное кушанье!

Но Панург с отвращением схватился за грудь, увидав некоего аркасдарпенина, который гноил добрую порцию человеческой урины в лошадином навозе со значительным количеством и христианского… фу, безобразник! Тот нам ответил, тем не менее, что сие священное очистительное он поставляет королям и великим князьям, и этим ему удается продлить им жизнь на добрый туаз или два.

Другие обдирали угрей с хвоста, и названные угри не кричали раньше, чем оставались без кожи, – точь-в-точь как меленские угри[311].

Другие из ничего делали нечто великое, а великое превращали в ничто.

Третьи резали огонь ножом и черпали воду сетями.

Кое-кто делали фонари из мочевых пузырей, а из туч – медные печи.

Мы видели двенадцать других чиновников, пировавших под лиственным навесом и пивших из обширных и красивых круглых сосудов вина четырех сортов, – свежие и сладкие во всех отношениях. Нам было сказано, что этим они улучшали, по местному обычаю, погоду, и что таким способом когда-то улучшил погоду Геркулес вместе с Атласом.

Иные делали из необходимости доблесть, и их дело мне показалось прекрасным и нужным.

Иные зубами производили алхимические опыты.

Другие в большом цветнике тщательно измеряли прыжки блох; они уверяли меня, что это более чем необходимое дело для управления королевствами и республиками и для ведения войн, ссылаясь на Сократа, который первый свел филоэофию с небес на землю и сделал ее из праздного и любопытного занятия полезной и выгодной вещью, посвящая половину своих трудов измерению скачков блох, как свидетельствует один из квинтэссенциалов, Аристофан.

Я видел также двух жиборинов, отдельно на верхушке высокой башни стоявших на карауле; нам было сказано, что они стерегут луну от волков.

Я встретил в углу сада еще четырех других, которые яростно спорили и готовы были вцепиться друг другу в волосы. Спросив, отчего возник спор, я услышал, что уже четыре дня прошло с тех пор, как они начали разбирать три высоких и сверхфизических положения, от решения которых они ждали золотых гор. Первый вопрос был о тени осла-самца; второй – о дыме от фонаря; третий – о шерсти козы, – есть ли она именно шерсть. Потом нам было сказано, что им отнюдь не кажется странным, если две противоречивых вещи сразу истинны по модусу, по форме, по фигуре и по времени, – положение, из-за которого парижские софисты скорее позволят раскрестить себя, чем признают его.

Мы с любопытством наблюдали удивительные деяния этих людей, когда появилась королева со своей знатной свитой; в это время уже засияла ясная вечерняя звезда. При приходе королевы мы снова почувствовали себя испуганными и ослепленными. Она тотчас же заметила наш страх и сказала нам:

– То, что заставляет человеческую мысль блуждать в безднах изумления, вовсе не есть превосходство результатов, в рождении которых от естественных причин они убеждаются при посредстве искусства мудрых мастеров: это есть новизна опыта, овладевающая их чувствами, – ведь они не предвидят легкости дела, когда ясное суждение соединяется с настойчивым изучением. Однако придите в себя и освободитесь от всякого страха, если вы подверглись ему при рассмотрении того, что сделали мои подчиненные. Смотрите, слушайте, созерцайте по свободному выбору все, что есть в моем доме, – и вы мало-помалу освободитесь от рабства невежества. Я очень желала бы этого. Но чтобы дать вам не ложное доказательство тому, я, видя любознательность в сердцах ваших, которую вы достаточно доказали, удерживаю вас отныне в должности моих абстракторов.

Мы поблагодарили ее, смиренно и молча приняв предложение.

ГЛАВА XXIII. Как королеве был подан ужин, и как она ела

Королева, окончив эту речь, повернулась к своим дворянам и сказала им:

– Пищевод, общий посол, служащий для питания всех органов, как низших, так и высших, докучает нам необходимостью восстановлять путем доставления сообразной пищи то, что ими потеряно вследствие непрерывного действия естественной теплоты в первоначальной влажности. Сподизаторы, шезинины, нееманины и перазины, вам остается только быстро поставить столы, изобилующие питательными веществами всех законных сортов. Также и вы, благородные прегусты, совместно с моими милыми масситерами, уже давшие доказательство вашего искусства, заботливости и усердия, так как не успею я дать вам приказание, как вы уже за исполнением своих обязанностей и всегда начеку! Я только напоминаю вам, чтобы вы делали то, что делаете.

Проговорив эти слова, она удалилась на некоторое время с частью своих фрейлин, и нам было сказано, что это для того, чтобы принять ванну, что у древних было так же обычно, как у нас сейчас мыть руки перед обедом. Проворно расставили столы и покрыли их весьма драгоценными скатертями. Порядок был такой, что владычица ничего не ела кроме небесной амврозии, и ничего не пила, кроме божественного нектара. Но вельмож и придворных дам и нас вместе с ними угостили столь редкими лакомыми и дорогими кушаньями, какие и Апициюн никогда не снились.

К концу обеда принесли миску со всякой всячиной на случай если бы голод не был утолен. Она была такого объема и такой величины, что ее едва можно было бы покрыть золотым подносом, который Питий Битин подарил царю Дарию. В ней находились различного рода похлебки, салаты, фрикассе, рагу из горошка и из дикой козы, жаркие, вареное мясо, мясо, жаренное на углях, большие куски солонины, копченая ветчина, божественные соленья, паштеты, тартинки, масса кур, приготовленных по-мавритански, сыры, сладкие кремы, желе, фрукты всевозможных сортов. Все это казалось мне очень хорошим и вкусным, но я, однако, и не притронулся к этому, так как был сыт до-отвала. На дне миски я заметил множество костей, игральных карт и тарокки, игру в луночки, шахматы и шашечницы, а также чаши, наполненные экю с солнцем, для тех, кто хотел бы поиграть.

Наконец, внизу я усмотрел множество мулов, хорошо оседланных, в бархатных попонах, а также иноходцев под дамским и мужским седлом, уж не знаю сколько носилок, обитых бархатом, и несколько феррарских экипажей для тех, кто пожелал бы с приятностью прокатиться.