Ловушка для вратаря

Г р е й с

Один из дней я посвящаю приборке. Мой дом теперь больше похож на дом из моих воспоминаний – вещи наконец-то расставлены по своих местам, и я не удержалась от небольшого шоппинга, прикупив новый плед и постеры. Мне хотелось внести новую жизнь в эти знакомые стены. Кстати, о стенах: кое-где краска уже облупилась, и я на полном серьёзе задумываюсь, не перекрасить ли мне их.

Но как бы я не пыталась себя занять, мысли то и дело возвращались к одному кудрявому голкиперу.

Вот моё новое официальное признание: я ненавидела чувства. Возможно, потому что ненавидела терять контроль. Чувства часто переполняли меня, слишком громкие и внезапные, как ураган, из-за чего я придерживалась одной простой стратегии: не влюбляться. И, вспоминая прошлое, у меня почти получилось. Почти – до второго курса колледжа.

Сейчас, спустя годы, я предпочитала считать, что эта была симпатия, поверхностное увлечение, да хоть всплеск гормонов. Потому что мне было страшно признавать, что я могла испытывать нечто серьёзное к человеку вроде… моего бывшего.

Мне хотелось верить, что я была не столько влюблена, сколько одержима самой идей влюбиться. Как будто, если отдать себя кому-то без остатка, то всё внутри, что до этого трещало по швам, наконец, собралось бы в единое целое.

Это оказалось плохой идеей. Это и, видимо, тот факт, что я росла без отца, сделали из меня человека, который лучше анализирует чувства, чем испытывает их. Человека, что предпочёл бы потратить время на наблюдения и размышления, чем на настоящую близость. Мы с мамой с каждым годом говорили всё реже. Она закрытая, сильная женщина, всегда занятая, всегда правильная. И чем старше я становилась, тем чаще между нами висела тишина, непонятная и натянутая. Всё это оставило во мне вечный голод: по признанию, принятию и… теплу.

После Джо я ввела правило, которое одинаково хорошо работало и с покойниками, и с бывшими: о них либо хорошо, либо ничего. И я предпочитала следовать этому «ничего».

Джо не был плохим… наверное. Он просто не подходил мне: слишком несерьёзный и громкий, слишком самовлюблённый и, как оказалось, двуличный. Всё в нём было «слишком», и я поняла это слишком поздно.

Ради всего святого, его любимым фильмом был «Полный расколбас» – и мне стоило бросить его в тот же момент, когда я узнала об этом. Ну, и теперь я ненавижу его имя. Джоны, Джорджы, Джоши – они автоматически вызывали во мне лёгкое раздражение, хоть и не были виноваты в этом.

И вот сейчас, думая о другом человеке – сдержанном и внимательном – я начинала бояться, что снова делаю то же самое. Что снова не вижу человека, а рисую замки. Тлею надеждой, придумывая историю. Снова идеализирую, на этот раз Элайджу Рейвена.

Он казался совсем другим. В нём было что-то… настоящее. Удивительное. Он не давил и не тянул на себя одеяло, и я пока не могла понять, нравится ли мне эта его нерешительность. Но всё же он был тем, кого было невозможно не заметить, когда он входил в комнату. Или в твою жизнь.

Он слушал, замечал и молчал, когда это было необходимее всего. И, может быть, эта его сторона и пугала меня.

Потому что, кажется, он мне действительно нравился.

Не как увлечение. Не как красивая история, которую можно написать или обсудить с подругой, и не как способ пофантазировать.

Он нравился мне по-настоящему, до этой саднящей боли в груди, из ниоткуда взявшихся бабочек в животе, и до желания вытащить его из головы, потому что внутри становилось слишком тесно.

И если раньше я боялась почувствовать… теперь же я боялась потерять это чувства, и это было гораздо страшнее. Потому что если он не тот, если я ошибаюсь, тогда дело действительно во мне.

А если он тот самый – вдруг я всё испорчу? Вдруг мы оба слишком осторожные и закрытые.

Я падаю лицом в подушку, зажмурившись, будто этим смогу остановить поток мыслей. Но образ Элайджи остаётся в моей голове и никуда не исчезает.

И впервые за долгое время, это не только невыносимо… это и одновременно прекрасно. Потому что я чувствовала, как во мне сталкиваются две части.

Одна – та, что выросла на самоиронии, дистанции и самовнушении вроде «всё под контролем». Та, что давно поняла, что чувства могут быть опасны, что влюблённость – это не романтика, а уязвимость.

А вторая часть… хотела впустить его. Хотела верить, что не все истории заканчиваются, как раньше. Что, может быть, в этот раз получится и всё может быть по-другому с нужным человеком.

Я чувствовала, как она растёт, эта вторая часть, тихо, но уверенно.

С каждым его сообщением, с каждой мыслью о нём. С воспоминанием, как он смотрел на меня.

Но так же я знала себя. Я умела отступать, убегать раньше, чем станет больно. Запрещать себе чувствовать, решать, что это не то и не тот. И я боялась этой своей части. Что всё испорчу, сама сломаю и оттолкну его.

Всё потому, что Элайджа мне нравился, надо начать признавать это. Нравился не из-за красивого лица или перспективной карьеры. А потому что я рядом с ним я впервые за долгое время не чувствовала себя лишней.

Я на мгновение закрываю глаза, в комнате тихо, только равномерный шум города за окном напоминал, что жизнь не остановилась. Мне хотелось укрыться с головой, будто под одеялом можно спрятаться не только от холода, но и от собственных мыслей.

Где-то внутри меня всё ещё пульсировал страх, но рядом с ним было и тепло.

И я не знала, куда это ведёт.

Глава 7

Г р е й с

Дом престарелых располагался в старом кирпичном здании с высокими окнами и белыми колоннами у центрального входа. В ясные солнечные дни, как сегодня, тихий ухоженный сад кипел жизнью. Внутри пахло выпечкой и лекарствами – довольно странное сочетание запахов, но ещё здесь пахло домашней атмосферой – старыми книгами, мятным чаем и запахом шерстяных изделий. В холле звучала музыка пятидесятых, а сиделки улыбались каждому. Думаю, не каждому было по карману нахождение здесь, но дедушка был одним из счастливчиков.

Белая дубовая дверь слегка приоткрыта, благодаря чему я мог видеть часть комнаты. Грейсон сидит за письменным столом у окна, в старом синем свитере, который я помню ещё с детства, и всматривается вдаль, возможно, ожидая моего прихода. Я тихо стучу костяшками пальцев.

– Входите! Но только если вы не страховщики!

Я улыбаюсь, дедушка как всегда в своём репертуаре.

– А если я продавец мороженого?

– Тогда два шарика шоколадного и один дельный совет, – говорит он и оборачивается, и я вижу его улыбку.

Дедушка всегда казался выше остальных, даже сидя, как сейчас. Его осанка всё ещё хранила привычную прямоту и упрямство, седые волосы зачёсаны назад, а очки в квадратной оправе как и раньше сползли на кончик носа. Его взгляд сосредоточенный, словно привыкший наблюдать за миром хоккея с трибун арен и через объектив своей правды.

– Привет, старик, – я подхожу ближе и тут же обнимаю его. Кажется, он похудел но, глядя в его серые глаза, точь-в-точь, как мои, я вижу, что в них ещё кипит жизнь. В них ещё горят воспоминания и нежность от совместных моментов. С годами он стал худощавым, почти хрупким, что я могла почувствовать во время объятий, но в нём, в его взгляде по-прежнему ощущается сила – уже не физическая, а внутренняя, упрямая. Когда он говорит, голос у него низкий, чуть охрипший.

– Я тебе дам старика, – он крепче обнимает меня, отчего я заливаюсь смехом. – Вот и моя Грейсон, – он чмокает меня в лоб, совсем как в детстве, когда помогал укладывать меня перед сном. – Ты правда привезла мороженое?

– Шоколадное, – я не могу перестать улыбаться, видя в глазах Грейсона восторг.

Он занимает место в кресле у кровати, а я сажусь за письменный стол, невольно бродя взглядом по комнате. Мало что изменилось с моего последнего визита сюда – разве что добавилось количество книг на полке у стола и фотографии из дома. Рядом с ним поблизости всегда есть блокнот и ручка, а ещё я готова поспорить, что он по-прежнему делает заметки на полях газет.

– Значит, ты вернулась, – дедушка распаковывает своё мороженое. – На совсем?

– Пока не сбегу снова, – киваю. – Всё может быть.

– Не сбегай, – впервые слышу, чтобы он просил меня об этом. Когда мы с мамой уезжали во Флориду, казалось, тогда он перенёс наш отъезд достаточно легко. – Этот город – не просто место. Это ты. Здесь началась ты.

Я кусаю губы, не в силах подобрать слова, и расплываюсь в улыбке. Он всегда говорил нужные слова. Он мог быть скуп на похвалу, обычно её нужно было заслужить, но в его взгляде я всегда могла разглядеть безусловную любовь и поддержку. Несмотря на сферу деятельности, он не расточал словами, а метко использовал их.

– Как ты тут? – снова разглядываю комнату. Здесь светло и чисто, в углу, возле кресла стоит шахматная доска с уже начатой партией.

– Лучше, чем кажется.

– Нет отбоя от поклонниц? – смеюсь, замечая красную валентинку на столе среди бумаг.

– Ага, я и тут популярен, девчонки от меня без ума, – говорит он с привычным лукавством.

– Хочешь, свожу тебя на игру?

– С этого и нужно было начинать, дорогая, – он буквально оживает. – Меня часто приглашают «Гардианс», но у них сейчас выездная серия. Но «Портленд Сентинелс» тоже подойдут. Позволь мне сделать пару звонков – достанем хорошие места.

– Но я могу купить их, – начинаю было возражать.

– Мне всё ещё нужно, чтобы меня считали важным, Грейси.

Грейсон был одним из самых успешных спортивных журналистов на Восточном побережье в своё время. Местная знаменитость – в Бостоне, в Портленде, в мире хоккея. Не удивительно, что даже здесь он был в курсе расписания игр, особенно любимых команд, и продолжает чувствовать себя частью этого мира.

✗ ഠ 🎔 ✗ ഠ

Больше всего в хоккее я любила его атмосферу, и лучше всего она передавалась в играх на домашней арене. Но следить за игрой, когда рядом находился дедушка – совсем иное. Он не мог не следить за спортом и не комментировать происходящее в своей особой, язвительно-меткой манере.

Домашняя форма «Портленд Сентинелс» была насыщенного тёмно-зелёного цвета, глубокого и немного сурового. Рукава джерси пересекали светло-серые и белые полосы. Логотип – щит с буквой «S» – располагался по центру, а над ним шло название команды.

Мне нравилось, как они сохраняли преемственность, их форма перекликалась с формой основы – у «Бостона» прослеживалась та же концепция «щита-хранителя», только с другой палитрой: тёмно-синий как основной и жёлтый с белым в качестве акцентных.

– Что, если я напишу роман? – спрашиваю я перед началом игры, уже после разминки. Я так и не сказала Элайдже, что буду на его первой игре за новую команду.

– Про мальчиков-хоккеистов? – быстро понимает Грейсон. На его шее красуется шарф «Сентинелс» в фирменных цветах команды – один из многих в его коллекции. – Я помню, как случайно прочёл один из таких. Хотел узнать, какой у тебя слог, а наткнулся на описание члена.

– О боже, – я стону, мгновенно краснея, не желая вспоминать о своих пятнадцати. – Мы же договорились, что никогда не будем вспоминать об этом. Ты вообще не должен произносить слово на букву «Ч»!

– Я старый, мог и забыть эту часть сделки, – он смеётся.

– Смотри-ка, – я указываю головой на куб, в котором показывают дедушку. – Местная знаменитость.

– Они уже должны мне денег за мою преданность и всевозможное продвижение команд в прессе в своё время.

– Напомни им об этом в следующий раз, – я смеюсь, и вскоре нас прерывает сирена.

С трибун арена казалась шумной, но всё равно моё внимание снова было сосредоточено лишь на 59-м номере. Элайджа Рейвен. Как и во время раскатки, стоило ему только выйти на лёд, мои глаза сфокусировались только на нём. Даже если я старалась смотреть на игру объективно, как зритель, как фанат, как человек, который вырос на хоккейных аренах, мой взгляд всё равно возвращался к нему. Я автоматически напрягалась, стоило игре оживиться в зоне ворот. Элайджа же, казалось, двигался с уверенностью, которая зацепила меня в нём – она не была напыщенной, его уверенность была врождённой, будто лёд был его родной стихией.

Каждое его движение – ловкое, точное, будто заранее вымерянное до дюйма. Когда он касался шайбы, ловил её, моя сердце сжималось от боли, волнения и гордости, словно от его игры зависела моя жизнь. Я не могла объяснить сама себе почему так завишу от его игры, почему воспринимаю его победу как свою, а возможный проигрыш как свой собственный. Это было странное, личное чувство, которого я раньше не наблюдала у себя. Обычно я могла трезво мыслить, анализируя игру – да, у меня были любимчики, за которых я могла переживать или радоваться, но в последние годы из-за занятости и колледжа хоккей ушёл на второй план.

– Хорошо стоит. Спокойно, – комментирует дедушка, когда Элайджа отражает очередной бросок. – Уверенный, пластичный, быстро читает намерения.

Грейсон сидит на краю кресла, нагнувшись вперёд, с прищуром следя за движением шайбы. Я не видела дедушку таким живым уже давно. В нём проснулся азарт, с которым он раньше работал, он тихо, вполголоса комментирует происходящее на льду, будто вот-вот готовый записать некоторые заметки для будущей статьи. Теперь он редко отправлял свои статьи на публикацию, несмотря на то, что их ждали и ценили, всего два-три раза в год.

Он комментирует игру с тихим одобрением, ещё не зная, что говорит о парне, в которого я, кажется, влипла. Я будто нахожусь в двух реальностях, в одной – этот парень, новый вратарь любимого клуба, а в другой – он тот, с кем я без умолку болтала в баре, без стеснения флиртуя. И эта мысль, что я знаю Элайджу вне льда, делала всё происходящее ещё более волнующим и сводящим с ума.

– Видишь, как он не теряется?

Я улыбаюсь, переводя взгляд с дедушки на 59-й номер. Вижу, как он в очередной раз ловит ловушкой шайбу и быстро передаёт её защитнику. Счёт по-прежнему 2:0, Элайджа как стена играет в воротах, и складывается ощущение, что он в своей стихии и никакая смена клуба не подорвёт его подготовку.

– Рейвен, – перебирает его имя Грейсон, вытягивая шею, словно желая разглядеть Элайджу поближе. – Интересный парень. Кажется, он из «Гаррисберга». Я помню его. Я бы назвал его тёмной лошадкой, но у него есть стержень. И хватка.

Я слышу в его голосе одобрение – редко, когда ему так сильно нравится игрок, обычно он раздаёт своё одобрение дозированно, тем более молодым игрокам.

– Да, это его первый матч за «Портленд».

– Грейс, – он поворачивается ко мне, – он же прекрасно впишется в Бостон. Ты только посмотри, как он ведёт себя в воротах!

– Ты такой фанат, – я дразню его, кивая, стараясь не выдать слишком много. Мне очень хочется сказать что-то вроде: «Да, я знаю, это Элайджа, и он просто феноменален. Я знаю его больше, чем ты думаешь, Грейсон. Я видела, как он улыбается, пишет странные сообщения, флиртует и скрывает уязвимость под маской сарказма. А ещё он мне нравится, дедушка». Но вместо этого я лишь добавляю: – Кажется, ты нашёл себе нового любимчика.

– Я только присматриваюсь, – он хмыкает. – Но я готов рассмотреть его кандидатуру в моём личном топе. Парень умеет держать удар, это вижу даже я, наполовину ослепший.

Я почти произношу: «Хочешь познакомиться?» – но останавливаю себя в последний момент.

Когда звучит финальная сирена, вся арена заполняется счастливым гулом болельщиков. 4:0. Большой день для Портленда.

Грейс:

«Вратарь у вас ничего такой. Может, и правда так хорош, как о нём говорят».

Чуть позже, когда мы с Грейсоном покидаем трибуны, мы задерживаемся в вестибюле, потому что дедушка встречает своих знакомых и не может не поговорить с ними, когда мне приходит ответ.

Элайджа:

«Ты смотрела?»

Грейс:

«Разве я могла пропустить?»

«Поздравляю с первым шатаутом в рядах «Сентинелс».

Тут же вижу, что сообщение прочитано адресатом, а затем и надпись, что пользователь печатает ответ. Она то появляется, то пропадает.

– Грейси? – меня окликает дедушка. – Кажется, Уилли только что уболтал меня взять интервью у капитана, – он смеётся, кивая на зрелого мужчину рядом. – Ты как, со мной? Хочешь посмотреть на красавчиков поближе?

– Прекрати смущать меня перед незнакомцами, – щёки заливаются краской.

– Твой дедушка был моим наставником, когда я только начинал, – говорит мужчина, которого Грейсон назвал Уилли, и я замечаю, что у того висит бейдж пресс-службы клуба.

Элайджа:

«Я бы не отказался увидеть тебя после игры. Можем встретиться в Бостоне».

Грейс:

«Ты же, наверное, устал. Тебе отдыхать надо».

Я пишу ответ, но сама думаю о возможности, открывшейся нам с Грейсоном.

– Ладно, пойдём, посмотрим красавчиков.

– Если хочешь, и жениха тебе выберем, – Уилл задорно улыбается, направляясь в сторону коридора для персонала. Он печатает что-то в телефоне, а затем одобрительно улыбается. – Никто не будет против, что легенда спортивной журналистики проберётся без предварительного согласия.

– Уилли, если я захочу, я пройду в саму раздевалку даже без разрешения.

Ответ от Элайджи приходит быстро.

Элайджа:

«Мне нужно хотя бы пять минут нормальной реальности. Без клюшек, льда и камер. Пять минут с кем-то, кто не ждёт от меня безупречной игры».

Это сообщение практически разбивает моё сердце. Оно быстро стучит, пока мы идём по длинному коридору, а Грейсон и Уилл обсуждают сегодняшнюю игру.

Грейс:

«Я знаю, ты сказал, что хочешь нормальной реальности, но я уже в пути».

Элайджа:

«Скажи когда и где».

Грейс:

«Прямо сейчас».

Это последнее, что я успеваю напечатать, прежде чем Грейсон сталкивается с тренером «Сентинелс», с которым, конечно же, оказывается знаком, и который тут же провожает нас в победную раздевалку. Вернее, провожает он Грейсона и Уилла, а я просто плетусь хвостиком.

Запах мокрой формы, льда и победы ударяет в лицо с первого моего шага внутрь. В раздевалке стоит гул голосов, смех и хлопки по плечам. Здесь больше десятка полуголых мужчин, но мой взгляд всё равно ищет одного. А ещё я заливаюсь краской, явно смущённая вниманием, которое мы быстро привлекаем.

– Так-так, – бормочет дедушка, но по нему видно: он в своей стихии. В его глазах всё по-прежнему: горит огонь от азарта и интереса.

– Грейсон Старр! – раздаётся голос капитана команды, и к нам тут же направляются двое игроков. – Вы были на трибунах сегодня?

– Я бы не пропустил, – он с улыбкой пожимает руку мужчине, а Уилл незаметно исчезает среди игроков, явно охотясь за интервью.

Мой взгляд скользит по раздевалке, пока не находит его.

Элайджа сидит на лавке, всё ещё в экипировке. Влажные волосы прилипли ко лбу, а капли пота всё ещё стекают по вискам, а на губах слабая, но настоящая улыбка.

Э л а й д ж а

Раздевалка, которая ещё вчера казалась чужой, сегодня была полна громких, довольных возгласов и ощущением, что впереди меня ждёт что-то большее.

Форма насквозь мокрая, а руки немного дрожат от выброса адреналина, пока в голове всё ещё слышен гул трибун. Первая игра. Первая победа. И, чёрт возьми, я снова чувствую себя живым и среди своих. Наконец-то спало напряжение.

Кто-то уже переодевался, кто-то ещё сидел в экипировке, облокотившись на стены, с красными от напряжения лицами и потными волосами. В воздухе – эйфория от сухой победы. Сегодня лёд был наш.

– Эй, Рейвен! Ты грёбаная стена, мать твою! – кто-то орёт через раздевалку и швыряет в меня перчаткой.

Я ловлю её на автомате, и улыбаюсь, пока внутри всё гудит. Стараюсь впитать в себя этот момент.

Проверяю телефон – пара сообщений от сестры. Отвечаю ей быстро, и ровно в этот момент приходит ещё одно уведомление.

Грейс:

«Вратарь у вас ничего такой. Может, и правда так хорош, как о нём говорят».

Я замираю. Пару секунд тупо пялюсь на экран, а потом… снова эта тяжесть появляется внутри меня. Это не тревога или боль от удара. Это что-то тёплое, обволакивающее тебя, проникает как дым – в твои лёгкие и кровь, вот только это чувство не только парализует, но и даёт надежду. Оно останавливает всё, кроме сердца. То стучит чуть быстрее.

Я набираю ответ, затем стираю его, набираю другой, но и он не нравится мне, снова не то. Это уже не просто флирт или подкол. В итоге я отправляю короткое сообщение, и как раз в этот момент тренер начинает речь. Слушая сначала тренера, а затем и капитана, я отвечаю на сообщения, когда выдаётся возможность. Я не хочу проявлять неуважение к игрокам или тренерскому штабу, но и не могу перестать надеяться как можно скорее получить от Грейс ответ на каждое своё сообщение.

Кто-то орёт: «За Рейвена!» – и на этот раз в меня прилетает уже не перчатка, а бутылка воды.

Товарищи похлопывают меня по спине, поздравляя с «сухим» матчем в мой первый вечер в воротах Портленда. Но почему-то мысли всё равно возвращаются к сероглазой брюнетке – со мной такое впервые. Я всегда был максимально собран, но что ещё хуже – кажется, что меня не тревожит моя новая «одержимость», и я не хочу избавляться от неё.

Медленно качаю головой. Этот город всё ещё кажется чужим, а команда – временной, небольшим перешейком перед чем-то большим. Но сейчас, в этот момент, с каждым новым появляющимся на экране сообщением, я чувствую, что рядом уже есть то, что может стать домом.

В коридоре раздаются голоса, но я слишком занят тем, что смотрю на экран, снова перечитывая её последнее сообщение. Она пишет:

Грейс:

«Прямо сейчас».

Что она имела в виду? Она прямо сейчас выезжает? Или уже поблизости? Плечи тянет после игры, я чувствую, что устал, но мне хочется увидеть её. Этот день может закончиться ещё лучше, чем это возможно. Мысли путаются.

Я снова перечитываю это сообщение, будто в нём скрыт тайный смысл, подсказка или намёк, как вдруг я слышу знакомый голос поблизости.

– Привет, незнакомец.

Я поднимаю голову от телефона и всё. На пару секунд я теряюсь, весь мир куда-то проваливается. Передо мной стоит она. Вживую, здесь.

Вроде бы это была всё та же девушка, с которой я флиртовал в баре совсем недавно, но теперь всё было по-другому. Грейси выглядела так, словно не боялась видеть меня настоящим: уставшим, с мокрой шеей от формы, в раздевалке, где пахнет потом и победой.

На ней шарф цветов команды. Она не кричит об этом, не делает пафосных фото, просто стоит в нём, как будто это естественно. Как будто она здесь, со мной, с нами, а не просто гость на трибуне.

И в её взгляде – нечто опасное. Будто она может меня прочитать.

– Ты правда умеешь выбирать момент, – говорю я, глядя на Грейс, не в силах поверить, что она сейчас здесь, стоит передо мной. Что за сумасшедший день. Мой голос мне кажется чужим. Я не ожидал встретить её здесь. – Ты правда тут? Это… сюрприз.

– Надеюсь, приятный? – она улыбается, заправляя прядь волос за ухо, и этот невинный жест оказывает на меня какое-то странное влияние.

– Не то слово, – качаю головой, не в силах поверить, что Грейс правда здесь. В голове лишь один вопрос: как? – Я не ожидал… но, чёрт, я рад тебя видеть.

– Я старалась, – она улыбается, её голос звучит мягче, и мне кажется, что я слышу в нём лёгкую неуверенность. – Не знала, обрадуешься ли ты.

– Я?.. – не успеваю закончить, потому что позади неё замечаю несколько журналистов, берущих интервью у капитана, а один из них – седой мужчина, с тёплым, уверенным взглядом – подходит к нам.

– Так вот ты кто, номер пятьдесят девять, – он подходит ближе. Он не нуждается в представлении. Он и есть представление.

– Элайджа, познакомься, это мой дедушка, Грейсон Старр, спортивный обозреватель, – говорит Грейс, и всё становится на свои места.

– Подождите… Грейсон Старр? Из «The Globe»?

– В прошлом, – он усмехается, протягивая руку. – А ты, похоже, в настоящем. Отличная игра, мальчик. Тебя зовут Рейвен?

– Элайджа Рейвен. Это честь для меня, сэр, – я пожимаю ему руку, крепко, почти с благоговением, и мне всё равно, что он только что назвал меня мальчиком. – Я вырос на ваших статьях.

Это правда. Я с упоением читал все его обзоры, хранил архивные статьи о великих хоккеистах прошедших десятилетий, которых он застал вживую. Читал о старых матчах, как о мифах. Грейсон Старр в каком-то видении был легендой. А теперь он стоит передо мной – и говорит об отличной игре. Моей игре.

Я не знаю, что сказать. Просто киваю, всё ещё находясь в лёгком шоке. Я думал, меня сложно удивить, но семейство Старр явно преуспело и в этом.

– А теперь ты – один из тех, о ком стоило бы написать, – спокойно замечает он. – Если бы я ещё писал, конечно.

Перевожу взгляд на Грейс. Она смотрит на нас так, будто для неё это тоже важно. Будто она гордится мной.