скачать книгу бесплатно
Вот они с тятей так же и начали.
И пошло дело!
Собрался капиталец небольшой, артель образовалась знатная: и дома на заказ строили от фундамента до крыши, а потом и вовсе – церкви каменные затеяли ставить. И работы достаточно, и денег, а более всего – уважения.
Тут, конечно, по молодости да по глупости случился грех: загулял Ивашко. Очень уж ему хотелось не только труда да пота в жизни попробовать! Хоть малость самую…
В то время тятя еще в полной силе пребывал, неразумия такого не потерпел и быстро оженил Ивашку на дочери своего товарища Федора; девка в деревне росла, через два двора от их избы. Глазастая и задастая, она спервоначалу не сильно глянулась высокому, статному и пригожему лицом Ивашке, но с тятей, который сказал, что такие как раз для семейной жизни самые справные, он спорить не стал. Обвенчали, сыграли свадьбу. Был Ивашко – мальчишко сам по себе, да топерича вышел весь. Откедова взялся-появился Иван, свет Николаевич, любезный муж-господин Анны Феодоровны?
Свадьбу на Красную горку играли, почитай, всей деревней: кто не родня – так свояк, кто не свояк – так друг-товарищ. Подружки невесты жалобно и высоко выводили: «Она красно красовалася, она баско наряжалася у родимого батюшки, у родимой матушки…» Невеста плакала взаправду. Ивашкины сестры, лукаво переглядываясь, супротивно затянули: «Тятя милой, тятя милой, не жоните брата силой…»
Иван Николаевич с удовольствием посмотрел на супругу свою, дородную Анну Федоровну, и подумал: «И стерпелось, и слюбилось! Вон и сами-то детей нарожали, слава Богу, почти все живы… И внучата-онучата…»
Он чувствовал себя крепким стволом большого дерева, уходящего многими своими ветвями прямо небо, и ветвей этих – не сосчитать!
А в родной земле покойно лежат до Страшного суда его, Ивана Николаевича, корни: тятя Николай с мамушкой, дед Иван и все иные Сомыловы…
Про фамилию дедушко Ивашко внуку своему Ивашке рассказывал так: «Появился в сельце Жилино, что рядом с нашей деревенькой, настоятель храма, батюшка. Шибко не любил он, когда робятню нарекали Поспелком да Первушкой, Жданком да Зуем. Он-то нарекал младенчиков строго по святцам: Агапит, Евфимий, Малахия, Трифон… Вот и назвал он прадедку-то нашего Самуилом, по праотцам. Только ни сам честной отче, ни вся прадедова родня нипочем не могла выговорить такое мудреное имечко. Вот и пошло: Сомыл да Сомылко… А дед-то ужо Сомылов был».
Наконец фотографу удалось всех расставить вокруг главы семейства и все замерли: все семейство Сомыловых внимательно всматривалось в фотографическую камеру и в будущий двадцатый век.
Зимой мальчишки ради смеху делали обманки: выроют ямку, набросают чего-нибудь сверху, припорошат снегом, следы заметут, а сами схоронятся за сугробами и ждут, чтобы подсмотреть: кто, да как в эту обманку попадет.
Николай Иванович, пятидесяти семи лет отроду, аккурат в такую обманку и угодил. И, как на грех, попал ногой, пораненной еще в 15-м году. Теперь он сидел на лавке рядом с печкой, растирал сильно ушибленную ногу и сердился, поглядывая на жену, Александру Михайловну, и старших девок, прибирающих после рождественского разговения.
День, хоть и праздничный, а с самого начала не задался.
Николай с Александрой давно уж рассчитали, что Рождество в этом году выпадет на воскресенье и что можно будет сходить в храм на Праздник.
На Меланжевом работали помногу, по две смены кряду иногда, но вот уже больше года воскресенья частенько бывали выходными. Работникам из «пожилых» советская власть впрямую не запрещала посещать церковь, особенно в последнее время. Ограничивались общественным осуждением несознательного элемента активными партийцами на профсоюзных собраниях. Да и пусть себе лают!
Вот приготовились, как прежде бывало, на Рождественскую обедню, взяли с собой маленькую внучку Галю – причастить; старших-то нипочем нельзя, комсомолия загрызет…
Галя, малая да глупая, ну, кричать:
– Мы идем в цирк! В цирк!
Дед ей:
– Цыц, притыка! Не в цирк, а в церковь!
А она не унимается, голосит: «В цирк! В цирк!», да еще и приплясывает. Дед не сильно, но резко ткнул ее кулаком в лоб, чтобы она в разум вошла да и чтобы прочая ребятня хоть чуток страх Божий поимела.
После службы Саша, оставив Галю на попечение деда, заспешила к одной своей товарке. Та пообещала достать где-то, в одной ей знаемом месте, два ржаных покрытых сахарной глазурью пряника – настоящие рождественские козули. Александра давно задумала порадовать ими внучек.
Повел дед Николай Галю домой. На полпути повстречался им земляк и тезка, Николай Петрович. Они поздравили друг друга тишком с Праздником, негромко обменялись:
– А что, Николай Иванович, правда ль, что в нонешном году Пасха-то на Георгия падает?
– Правда, Николай Петрович, чистая правда!
И оба многозначительно посмотрели друг на друга.
Потом Николай Петрович сказал, что получил от своего сына грамотку с фронта, и зазвал Николая Ивановича письмо это почитать: он знал, что Сомылов – грамотей, читает бойко, не по складам. Но Галю дедка в дом Николая Петровича с собой не взял: мало ли какие там вести с фронта-то; он велел ей стоять на улице и ждать его. А она, окаянница, не послушалась, удрала.
Когда Николай вышел на улицу, то увидел: внучки и след простыл. У него сердце оборвалось…
Пропала! Еще одна девка пропала! Беда!
Николай всю округу обежал, разыскивая эту шельму. Тогда и попал он в обманку-то. Мальчишек он, конечно, не догнал: и стар, и ногу повредил сильно.
Вернувшись в конце концов домой, Николай Иванович еще в дверях закричал во весь голос: «Эта сволочь – тут?»
Александра Михайловна молча заслонила собою внучку.
– Ты, Александра, совсем потаковщицей заделалась! Попосле хватишься! – в сердцах крикнул он жене.
…Да что там день, вся жизнь у Николая и Александры пошла не так! Прожили они вместе без трех годков сорок лет, а сколько из них Сашенька не плакала? Разве что в самые первые и сладкие их годочки! Николай винил во всем себя, хотя умом понимал: не в его человечьих силах было уберечь жену свою ни от смерти детей, ни от войны, ни от нужды, ни от беззакония вселенского…
В 15-м с фронта по ранению вернулся – сразу в деревеньку свою, к Саше, к Вере маленькой. Он уже нутром почувствовал, что из большого города утекать надо, что только у земли можно прокормиться и выжить как-то. А тятя и Лука дело да дом питерский пожалели. Остались. Там и упокоились. Слава богу, Михайло с Антоном уцелели!
Работы Николай никакой не боялся, все жилы из себя вытягивал. Начали они с Александрой обживаться хозяйством, начали детей родить. Да только что толку-то, если власть решила хозяина земли лишить, да со свету сжить?
В канун Рождества в начале 29-го года вернулся он из Костромы в свою деревню не с подарками жене и детишкам, а с плохими вестями: мужиков вовсю агитируют в колхозы вступать, кто покрепче – кулаками объявляют, мироедами. Значит, и к ним в деревню придут, видит Бог – придут! Все разворуют, да по миру пустят. А может, вообще жизни лишат.
И надумал Николай бежать.
Завербовался на строительство Меланжевого комбината в Иваново и рванул туда с женой и детишками. Эх! Прощай, земля родная! Ни кормиться больше от тебя, ни в тебе упокоиться!.. Старшей Вере, мамкиной помощнице, тогда девятнадцатый годок шел, Любушке – тринадцать, Надежде – десять, Паньке – восемь, Сонюшке – чуть поболее пяти годков, Николаше – три; а младшую Анюточку Саша еще от груди не отнимала! Страшно уходить, хозяйство бросать, а остаться – еще страшнее!
Что же он, Николай, не так сделал? Что ж ему надо было делать, чтобы Николашенька не помер? Чтобы Любушка не сгинула?
Сгубили девку! Чует он, чует, что ее облыжно оговорили, схватили, неправедно осудили, убили! Чует: убили! Не надругались бы…
Только Сашеньке он этого сказывать не будет. Она, голуба душа, все молится о здравии рабы Божией Любови… Да и то верно. У Бога-то все живы.
Лишь бы война сына, Паню, у них с Сашей не прибрала, лишь бы он живой домой вернулся!
Аня открыла глаза. Светло, а она в постели лежит! Не порядок. Но двинуться нету никакой возможности.
Белый потолок, белые стены. Большое окно. За окном – дерево, ветки голые хлещут по стеклу. Зима.
В южном городе, в котором Анна прожила почти полвека, снег в новый год случался не часто, а если и случался, то лежал не долго, исчезая под дождем и ветром. И не знал этот город такой зимней тишины и чистоты, какие водились там, где Аня выросла. Ей не хватало больших снежных сугробов, раскидистых покрытых инеем елей, морозного воздуха и звенящего поскрипывания снега под валенками. Нет, не под «валенками», а под «валянками». Обувка из детства.
Но она по-советски крепко любила новый год – краткий миг иллюзии всеобщего счастья большой, размером со страну, семьи.
К Ане подошла женщина в белом халате, поглядела, что-то спросила, ушла, вернулась вместе с мужчиной в очках и тоже в белом халате. Что им всем от нее надо? Вот опять ее тормошат, оголяют и рассматривают ее руки, о чем-то переговариваются… Капельницу поставили. Похоже, она в больнице. Сущая нелепица: оказаться в больнице в новый год!
Аня очень хотела выучиться на врача, хотела поехать учиться в Ленинград, следом за братом Паней, но папа запретил. Он нередко повторял маме: «Народили мы с тобой, Саша, девок – что грязи. Чего их учить? Для девки-то одна наука хороша – родителей слушать, да с родительского благословения замуж вовремя выйти».
По молодости Аню отеческие слова сильно обижали, а сейчас, вспоминая их, рассудила по-другому: «Ну вот выучилась, хоть и не на врача… Полжизни сама училась, потом полжизни других учила, только вот не вспомнишь, чему… Так, ерунде всякой. Выходит, прав папа!»
От этих мыслей ее отвлекла сестра Соня, которая неожиданно вошла в палату. Соня держала за руку мальчика лет шести – семи.
– Соня! Сонюшка! Ты! Хорошо-то как, что ты приехала ко мне, выбралась! А как же тебя пропустили?
Сестра усмехнулась, всем своим видом показывая, что она пройдет везде, где захочет. Она такая, что правда, то правда.
– Вот, видишь, выбралась. Так ведь и сборы не в тягость, и дорога недолга…
– А кого ж ты ко мне привела, Соня?
– А ты сама не узнаешь, что ли, Анечка? Это ж Николаша!
– Как Николаша? Что ты, Соня, такое говоришь? Николаша ведь умер давно!
– Аня! Аня! Ты сама – что говоришь? Может и я умерла?
– А что, Сонюшка, не умерла разве?
Соня засмеялась, а братец Николаша молча глядел на сестер ясными небесными глазами.
«Господи, Иисусе Христе! Так я, наверное, помираю», – со страхом подумала Аня.
Точно. Смерть пришла.
– Аня – бояка! Аня – бояка! Аня – бояка! А Соня – забияка!
Детская дразнилка зазвенела в ушах. Кто, кто их с сестрой так дразнит? И чего она, Анна Николаевна, всегда так боялась?
Всего боялась. Всего и всегда. Всю жизнь. И всякий раз Ане казалось: вот она зажмурится, и все страшное само собою исчезнет, и все будет хорошо…
Но сегодня она зажмуриться не захотела.
Аня с Соней незадолго до Сониной смерти в прошлом году созванивались так часто, как позволяли им их физическое и финансовое состояние. Старшая сестра на полном серьезе рассказывала младшей, что ее постоянно навещает вся усопшая родня: и родители, и сестры Вера и Надя, и любимый брат Паня. Анна Николаевна не знала, каким образом правильно реагировать на все эти рассказы: они и пугали, и занимали ее; она и верила Соне, и одновременно не верила. Еще Аню очень удивляло, что к Соне почему-то никогда не приходили сестра Люба и брат Николаша.
Сама Аня про Любу помнила очень хорошо, хотя вспоминала редко. Не любила вспоминать из-за темного липкого страха, накрепко связанного с Любой. Сейчас же против воли все закрутилось перед глазами: вот Аня закончила восьмилетку и определилась на Меланжевый комбинат. Отец там работал. И Вера, которая уже успела овдоветь, там работала. И незамужние Люба с Надей там тоже работали. А бойкую и схватливую Соню тогда послали от комбината учиться, и она уехала в Кинешму, кажется. Или еще куда-то. Не работала на комбинате только мама: ей и дома дел хватало. Мама вела хозяйство, присматривала за Вериными малолетними дочками Валей и Галей, осиротевшими в первый же год войны, да молилась потихоньку за всех своих живых и умерших детей.
Сестры, сестрички: Вера – заботливая и добрая, Люба – красивая, Надя – величавая, Соня – открытая и веселая, и еще она, Аня, самая младшая – тихая, послушная и пугливая…
Что же случилось с Любой? С двадцатипятилетней красавицей, что?
Собрались утром затемно пятеро, ушли из дома на работу, а вечером отец, Вера, Надя и Аня вернулись домой, а Люба не вернулась. Пропала! И никто из родных ее больше не видел.
Отец искал ее весь вечер и всю ночь, до начала утренней смены. Отработав смену и обязательные сверхурочные, он опять искал дочь. Все, что он, вернувшись под утро домой, смог сказать жене, бросившейся к нему навстречу, было только тихое, малопонятное кому другому, деревенское: «как хмыл взял!»
И еще Аня помнила: отец и Вера с Надей много дней кряду ходили, обивали разные пороги, стучались в разные двери, но не узнали о Любе и ее судьбе ровным счетом ничего.
За эти дни отец почернел лицом, постарел.
Вот сидит он за столом, к ложке не прикоснулся, голову руками обхватил. Потом прохрипел: «Мать, налей мне чарку», – выпил водку залпом и заплакал без звука. Остальные все замерли; в доме – безмолвие и страх.
Вдруг отец вскочил с лавки, подлетел к комоду, где у зеркала стоял вырезанный Аней из газеты портрет Сталина. Он смотрел на портрет, как будто увидел его в первый раз. Потом резко плюнул Сталину прямо в лицо, схватил его, бросил на пол и пустился в ярости топтать ногами. Тут Ане показалось, что тятя топчет самого Иосифа Виссарионовича, живого и усатого, и ее охватил такой невыносимый ужас! Она захотела убежать, спрятаться, но ноги стали ватными и не слушались.
А отец, обводя взглядом жену и потомство, тихо и глухо сказал:
– Если какая сволочь эту гадину с пола подберет – убью!
Аня помнила, что сталинский портрет долго лежал посреди комнаты, грязнясь, истрепываясь и покрываясь плесенью. Мать и сестры не прикасались к портрету, даже когда мыли полы. В то время никого из чужих не впускали в дом дальше сеней: страшно боялись, что кто-нибудь донесет на них. Но отца все же боялись больше.
Почему, для чего Аня вспоминает сейчас именно об этом? Ведь у нее такая длинная жизнь: война закончилась нашей победой, Аня выучилась, встретила Бориса, вышла за него замуж, родила свою девочку…
Но все, все ее покинули! Одна Аня на белом свете!
Веточка голая стучит в окно…
«Ирочка, доченька, мне бы тебя увидеть! Иду, иду к тебе, деточка моя ненаглядная!», – жарко и больно рвануло в мозгу… или в сердце?
Брата Николашу Аня помнила плохо: он старше ее всего-то на два года, а умер лет пяти – шести, наверное. Мама говорила, что Николаша родился в канун зимнего Николая, в декабре 25-го года.
Вот всё, что Аня наскребла в своей памяти о так мало пожившем братике: крепкий и звонкий, светловолосый голубоглазый Николаша, не снимая валянок, вбегает из сеней и зовет сестер: «Соня! Аня! Пойдем на улицу! Пойдем снег копать, бабу лепить!» И яркое солнце светит в окошко…
Соня, разумеется, гораздо лучше Ани помнила Николашу: она-то родилась летом 23-го. И память у Сони отменная – молодые завидовали! Телефонные номера всей родни на память до самой смерти помнила! Однако рассказала о брате Николае Соня всего один раз, на маминых поминках; осиротевшие сестры сидели тогда вчетвером в обнимку и плакали.
Соня вспомнила, как проснулась ночью и увидела: братец Николаша в новой рубашке с пояском лежит на лавке под иконами, под зажженной лампадкой; мама стоит у него в ногах и что-то непонятное читает вполголоса по толстой старой книге, рядом с ней беззвучно плачет старшая сестра Вера.
Соня слезла с печки, подошла к брату и стала звать его: «Вставай, вставай, Николаша! Не лежи тут! Пойдем на печку спать!»
Мать погладила ее по голове, сказала тихо: «Угомонись, Софья! Сестер побудишь! Николаша-то не будет топерича жить с нами в дому, он будет жить далеко от нас… За всех нас Господу молиться…»
А тятя подхватил Соню на руки – да и прям на печь! Цыкнул только – и всё…
Тятя очень строгий был.
Аня помнила, что когда за стол садилась вся семья, то всё происходило по раз и навсегда установленному порядку: сначала садился отец, после него – брат Паня, потом девки по старшинству, в конце, поставив на стол общую миску с едой (кашей ли, похлебкой ли), садилась мама. Строго соблюдая субординацию, зачерпывали ложкой еду из миски. Мясо разрешалось брать только в самом конце трапезы. И если кто из малышни по нетерпению залезал в общую миску вперед своей очереди, то сейчас же получал вразумление от тяти в виде полновесного удара по лбу ложкой. А ложка-то большая, деревянная! Аня и сама пару раз схлопотала, а Соня сколько раз – не сосчитать.
Тятя. Папочка. Сгорел. Мама его, почитай, лет на сорок пережила.
– Папа, скажи, почему ты нас с сестрами любил меньше Пани?
– Дурная ты, Анька! Ишь чего надумала – любил вас мало! Ты вот мне ответь: кой в вас, девках, прок? Я на вас, окаянных, мать оставил, а вы чего вытворили?
– Папа, ты о чем? Мы ж маме…
– Мы ж! маме! Деньги каждый месяц слали! Поздравительные открытки на советские праздники! Молчала б лучше! Не уберегли мою Сашу-то! Втянули мать в распрю с Панькиными детьми за наследство, за московскую квартиру! Да я у нас в деревне-то птичник построил просторнее, чем та квартира!
– Папа, папа! Это ж не мы! Это ж Константин, Надин муж…
– А вы куда глядели? Скажешь: не знали! А должны были знать! Про то, что родную мамку обманывают, сирот братовых обижают! Вот я и говорю, кой в вас, девках, прок? К кому облокотилися, к тому и прилипилися, там у них и семья! Корешки посохшие!
