Дочь царского крестника

Заходя в Тыныхэ, каратели принялись стрелять. Для устрашения и для собственной храбрости. Прекрасно понимали, куда пришли. Казак в каждом доме. Каждый воевал. Если не в Первую мировую, то в Гражданскую точно. Кто у белых, кто у красных, винтовку, шашку в руках умеют держать. Стреляли каратели поначалу в воздух, грозно заявляя о себе…

У бабушкиного брата, Семёна Ивановича Госькова, лошадь под седлом стояла, куда-то ехать собирался… По рассказам бабушки, он всегда ходил в казачьей форме, высокий, стройный. При первых выстрелах вскочил в седло… В соседях у него жил двоюродный брат Алексей Николаевич Госьков, георгиевский кавалер, ему в Первую мировую войну император Николай II лично именное оружие вручал за героизм. Семён Иванович крикнул брату:

– Садись сундалой!

Вдвоём, значит. Они на одной лошади поскакали. Каратель заметил беглецов, выстрелил. Пуля попала Семёну Ивановичу не в сердце, выше. Он упал и говорит Алексею Николаевичу:

– Убегай, брат.

Тот не смог:

– Нет, ты же из-за меня остался.

Успели ускакать из деревни три казака и один тунгус. Ушли от карателей Инокентий Екимов, Андрей Бронников и ещё один казак, запамятовал фамилию. Пули их не достали.

Деревню казаки основали на солнечной стороне, у горы Харахашун, стоявшей подковой. Речка Тыныхушка рядом. В разливе – метров двадцать шириной, а как вода спадёт – метра три в русле. За деревней озеро, метров сто в диаметре. По берегу били ключи, из них брали воду. Озеро соединялось протокой с Тыныхушкой. Тунгус и трое казаков, все, кому удалось уйти под пулями карателей, поскакали в сторону протоки. Тунгус только миновал её, как под ним подстрелили лошадь… Везло тунгусу в тот день. Вовремя рано утром поднялся уезжать из гостей, и конь, когда раздались первые выстрелы, стоял под седлом, и пуля не в него, в коня угодила. Рухнул конь, и снова удача не отвернулась – не успел тунгус испугаться, к нему подбежал Гнедко – казачий конь моего деда Павла Артемьевича. Заржал, ударил нетерпеливо копытом… Он пасся у протоки, услышал стрельбу, увидел всадника в беде… Тунгус вскочил на него, вцепился в гриву, через Тыныхушку вплавь переправился и ускакал в горы.

Командовал карательным отрядом Мойша Жуч. Человек тёмный, двуликий. Воевал и за красных, и за белых. В Гражданскую ухитрился служить у барона Унгерна. Унгерн не переносил евреев, Жуч сумел втереться в доверие. С карательным отрядом, набранным сплошь из бурят, уничтожал казаков, воевавших за красных. Жучу было всё равно красных или белых казаков изводить… Проводил операции по озлоблению населения. Переодевались в красных и нападали на деревни, дескать, вот что коммунисты делают. Потом работал на красных. Был в Маньчжурии разведчиком-чекистом после Гражданской. Появлялся в Харбине, подолгу жил в Хайларе, со многими водил знакомства. Его хорошо знали жители Хайлара, не представляя, что за зверь скрывается за этой личиной.

Мойша Жуч носился по Тыныхэ на лошади, кричал, угрозами сзывая всех:

– Выходите, не то гранату брошу!

Бабушка бежала по двору, когда к их воротам подошла невестка Клавдия Сергеевна – Ивана Матвеевича Госькова, троюродного бабушкиного брата жена. Была она дочерью Сергея Афанасьевича Таскина, члена Государственной Думы II и IV созывов от Забайкалья. В Гражданскую он в Чите был главой Правительства Российской Восточной окраины, которое создал атаман Семёнов. В двадцатом году с семёновцами ушёл в Маньчжурию, жил недалеко от Тыныхэ, на станции Якэши.

Клавдия Сергеевна сказала бабушке:

– Моська Жуч, сволочь, чуть не сбил меня! Летит на лошади по улице!

Жуча Клавдия Сергеевна знала по Хайлару.

Всех мужчин сгоняли к срубу строящегося маслодельного завода. Два маслодельных завода работали, казаки строили третий. Скота в Тыныхэ держали по многу, молоко шло на переработку. Мужчин сгоняли к срубу, а женщин – к озеру. Заместителем командира карательного отряда был Клавдий Михайлович Топорков. Наш родственник в сватовстве. Его родная сестра Наталья Михайловна была за Иваном Кулаковым. Кулаковы родственники Бородиным, мой родной дядя Федя был женат на Бородиной. Топорков узнал, как проехать к сестре, поскакал к ней и честно сказал, с чем пришёл их отряд. Наталья Михайловна упала на колени, со слезами просила пожалеть мужа.

– Мужа не могу, спасай себя и детей! – Топорков бросил ей три отреза материала (каратели повсеместно занимались в Маньчжурии грабежом), пришпорил лошадь и поскакал к срубу, куда сгоняли казаков.

Он подлетел к Жучу, осадил коня и решительно бросил:

– Оставим женщин и детей!

На что тот грозно возмутился:

– Приказ – от мала до велика!

Казаки, оставшиеся в живых, рассказали о том споре командира и заместителя. Подкорытов остался живой, дед Волгин, Федя Баженов – подросток или парень молодой, а Иван Матвеевич Госьков умер в больнице… Топорков повторил три раза:

– Оставим женщин и детей!

Жуч категорически возражал. Топорков с перекошенным лицом схватился за гранату, что висела на поясе:

– Оставим женщин и детей!

Жуч сверкнул глазами:

– Ты ещё пожалеешь об этом!

В конце тридцатых Топоркова расстреляли как врага народа.

Бабушка, переговорив с Таскиной, заспешила в барáку (у нас говорили так – барáка) к мужу. Скомандовала Павлу Артемьевичу и работнику Сашке (не из нашей деревни) лечь на нары и накрыла их потниками.

Предупредила: не выходить!

Сашка, парень небольшого ума, через пару минут вылез:

– Есть хочу!

Высунулся из барáки, но услышал выстрелы и назад, на беду мимо летел Жуч на лошади. Осадил коня, закричал:

– Выходи, хозяин, не то гранату брошу!

Бабушка ему:

– Никого нет, хозяин ушёл!

Жуч:

– Как нет?! Выглядывал!

Бабушка Сашке:

– Вышел, так иди!

Тот забасил:

– Не меня зовут, хозяина!

Остался жив, а дед ушёл к срубу.

Согнали туда восемьдесят казаков и повели за деревню. Бабушка за ворота вышла, колонна мимо идёт, дед впереди. «Стою, – вспоминала, – надеялась, обойдётся, но сердце подсказывает: быть беде». Дед попросил у бабушки:

– Дай рукавицы.

Не верил в худшее. Бабушка метнулась в барáку, схватила овчинные голышки (шерстью вовнутрь), передала деду.

Гонят каратели казаков, торопят «быстрей-быстрей», раненный Семён Иванович Госьков и дед Мунгалов (на костылях, потерял ногу в Первую мировую) начали отставать. Семён Иванович обессилел от потери крови, ему стало плохо, дед Мунгалов попытался поддержать, оба упали. Каратели подскочили и штыками закололи обоих.

Казаки, увидев скорую расправу над станичниками, поняли, хорошего ждать нечего. Во главе колонны шёл полковник Аникиев, а сзади – георгиевский кавалер Алексей Николаевич Госьков, бабушкин двоюродный брат, крестник моего прадеда Ивана Никитича Госькова. Казаки начали перешёптываться: что-то на сход не похоже… Созывали их на сход, дескать, собрание, казачки, проведём, поговорить надо. Казаки перешепнулись, договариваясь наброситься на карателей. Хоть те и кричали «разговоры прекратить», Аникиев передал: он скомандует впереди-идущим, а Госьков – тем, кто сзади… Сопровождало колонну человек, может, тридцать карателей, на лошадях, с винтовками. Накинься казаки, навались разом, сдёрнули бы из сёдел… В середине колонны шёл старик Волгин и надо было ему вылезти:

– Так нас же на сходку позвали!

Старческая осторожность и какая-то детская наивность внесли сомнения среди казаков. Они прекрасно понимали, начни заварушку, пощады не будет. Если даже и удастся одолеть карателей, многих казаков положат… У красноармейцев винтовки, гранаты, лошади… Замешательство обернулось потерей момента для атаки… В распоряжении казаков всего-то минут пять и было, а как вышли в отпадок, стало яснее ясного… Аникеев бросил в сердцах:

– Дождались, твою мать!

В отпадке стояла группа карателей с пулемётом.

Жуч дал команду казакам сесть. Кто-то из них крикнул:

– За что расстреливать? С Советским Союзом не воюем! Живём мирно!

Жуч расплылся в довольной улыбке. Тоже побаивался, знал, не с мужиками от сохи дело имеет, с профессиональными военными. Но всё сложилось вон как удачно, ни одного выстрела в сторону его бойцов. Жуч из седла бросил казакам:

– Знаем, какие вы мирные! Вы же ненавидите советскую власть! Вам только дай! Сразу достанете оружие! Сплошная контра!

Оружие у казаков было. Что за казак без него. Из России привезли и тайно закопали. За двором моего деда, Павла Артемьевича, сделали схрон. Стоял сенник, а под ним оружие. Бабушка перед самой смертью рассказала. Ей одной из всех женщин деревни доверили. Знали, никому не скажет. Шестьдесят лет молчала. С двадцать первого по восьмидесятый год. Закопано было, как она говорила, в военных ящиках. Станковый пулемёт, винтовки, шашки. «В корзинах были бомбы». Наверное, гранаты имела в виду. С чем пришли, всё закопали. По сей день лежит там.

Жуч закричал:

– Огонь!

Пулемёт заговорил и тут же смолк. Заело. Две-три пули вылетело, и перекосило ленту. Ни туда, ни сюда. В невинных стрелять и Бог не позволил. Будто бы давал последнюю возможность карателям опомниться. Да куда там, кровью безоружных они были порчены в пограничных деревнях на Аргуни. Там зверствовали, не жалея ни грудных детей, ни женщин, ни стариков.

Жуч дал команду стрелять из винтовок. Мой дед, Павел Артемьевич, был в первом ряду, пуля вошла прямо в сердце. В пятом ряду сидел Подкорытов, герой Первой мировой, под расстрелом был в Гражданскую. Красные никак не могли взять городок. Озлобились и, когда ворвались, защитников принялись поголовно уничтожать. Одних порубили шашками, Подкорытов попал в плен. Подогнали их группу ко рву и начали расстреливать. Ставят по пять человек… Было уже сумеречно. Подкорытов упал перед пулей. «Над головой, – рассказывал мне, – прошла». Расстрельщики, закончив своё дело, спустились в ров, добивать, но не заметили прикидывающегося мёртвым казака. Ночью Подкорытов выбрался изо рва и ушёл.

В Тыныхэ тоже упал перед пулей. А каратели пошли добивать и мародёрствовать. Снимали венчальные кольца, перстни. Подкорытова, как и сбежавшего тунгуса, угораздило приехать накануне в гости в Тыныхэ. Жил с семьёй в Хайларе. Мойшу Жуча, того в Хайларе звали Моськой, хорошо знал, как и тот его. Мойша увидел золотой перстень на мизинце Подкорытова, наклонился, начал снимать. Да не первый раз мародёрствовал, опыт имел солидный, знал – с живого пальца или с мёртвого сдёргивает. Выругался в мать:

– Ты ещё живой, сукин сын!

Оскалившись, выстрелил в рот казаку из нагана:

– Получи, собака!

Наверняка хотел прикончить. Кипящая злоба к опасному свидетелю подвела, рука дёрнулась, пуля пошла не в мозг, в щёку, и под углом, ближе к уху, вышла…

Таких глаз, как у Подкорытова, я за семьдесят лет жизни ни у кого не видел. Долго в них не посмотришь. Смерти два раза в упор глядели. Не в атаке, а в упор, когда, казалось бы, всё – конец, нет спасенья. Глубоко посаженные, проницательные… На тебя смотрят, и хочется скорее отвести взгляд, а не можешь… Я учился в школе в Хайларе, мой друг Вася Чекаркин жил у Подкорытова, комнатку занимал. Я когда смотрел на Подкорытова, лица не видел – только глаза. Сам он среднего роста, в спине прямой, волосы светлые, ни одного седого. Всегда серьёзный. Георгиевский кавалер. Хорунжий. Было у него хозяйство, скот держал. Дочь в пятидесятых годах уехала в Швейцарию, он года через два перебрался к ней. В Швейцарии умер в доме престарелых.

Жуч выстрелил в рот Подкорытову и боковым зрением заметил, как дёрнулась рука казака, что лежал рядом с Подкорытовым – доходил бедняга. Жуч развернулся к нему, удостовериться, что тот готов, и увидел ещё одного знакомого – Ивана Матвеевича Госькова, троюродного бабушкиного брата, он с золотой медалью окончил гимназию в Хайларе. Госьков был легко ранен в ногу. Жуч выхватил у карателя винтовку, шагнул к Госькову, вонзил штык в живот и с остервенением провернул два раза. И этот свидетель ему был не нужен.

Иван Матвеевич жил в Тыныхэ, учительствовал. Молодой, всего год как женился на Клавдии Сергеевне Таскиной…

Похороны

Первыми к месту расстрела пришли бабушка Пелагея с соседкой бабушкой Мусорихой на следующее утро. Ночью, боясь карателей, все женщины с детьми ушли из деревни за реку. Ночевали у зародов, стожков. Только моя бабушка да бабушка Мусориха остались в деревне. Утром они вдвоём пошли к месту расстрела, но не по низу, как вели каратели казаков, а через гору Харахашун. И увидели малого Павла, дедушкиного родного брата. Тот столкнулся с карателями, когда пошёл за конём. Красноармейцы задушили казака его же уздечкой. С дьявольским вывертом задушили… Были среди карателей знатоки-палачи. Петлю из повода сделали, накинули на шею, вторым концом связали руки и ноги со спины, подтянули к голове – получилась как тетива лука. И бросили на поляне – души себя, казачок… Помучился бедняга… Бабушка рассказывала – выбил траву до земли в круге метров пять в диаметре… Пытался ослабить натяжение уздечки, ну и вертелся на животе, боку. Ногтей все выломал…

Бросив его умирать, каратели спустились с горы и, стреляя, начали охватывать с трёх сторон деревню… Павел Артемьевич оказался первой жертвой из казаков Тыныхэ…

Бабушка как увидела побоище – в глазах потемнело. Лежат мужики, кто на спине, кто скрючившись. Был среди карателей тунгус, он, добивая казаков, перерезал горло… Мусориха закричала… Они по росе пришли. Бабушка в поисках своих пошла между убитыми, под ногами хлюпало, роса перемешалась с кровью…

Подкорытов и дед Волгин (его и пуля не задела, и карателей сумел обмануть, прикинувшись убитым) могли ночью уйти из отпадка, но побоялись, вдруг красноармейцы караулят, остались среди убитых. Федька Баженов, молодой парень, был тяжело ранен. Иван Матвеевич Госьков (рана от удара штыком в живот была страшной) стонал, то приходил в сознание, то терял его…

Бабушка нашла мужа. На груди у Павла Артемьевича расплылось кровавое пятно. И маленькая дырочка… Положила руку на лоб, холодный…

Маме в 1929-м исполнилось десять лет, брату её Алёше – одиннадцать. Мама, прибежав с братом и другими женщинами на место расстрела, поначалу воспринимала происходящее, как сон. Сознание отказывалось верить, что отец убит, дяди мёртвые. Лежат в крови… Женщины заголосили… Одна душераздирающе кричит, другая в исступлении волосы на себе рвёт, кто-то сидит в невменяемом состоянии. Маленькие дети понять не могут, гладит малыш по голове отца… Клавдия Сергеевна Таскина как увидела мужа Ивана Матвеевича Госькова, так и повалилась без памяти… Мать Ивана Матвеевича от вида страшной раны на животе сына растерялась, не знает, что делать. Бабушка ей:

– Запрягай тройку, вези в Хайлар, в больницу!

Бабушка, сильной воли человек, начала отдавать женщинам распоряжения. По русскому обычаю следовало обмыть покойников, обрядить в чистое бельё, могилу выкопать. Настояла, хоронить здесь же, в братской могиле, не на кладбище. Могилу копали подростки и женщины. Сына Алексея бабушка отправила домой за лошадью, воду возить. На телеге в двух бочках возил с родника. Мама подавала воду, Алексей носил, бабушка обмывала покойников. Она обмыла семнадцать покойников: двенадцать своих, пятерых, помогая другим женщинам. Хоронили без гробов. Оборачивали тела в простыни, скатерти, что было у людей.

Физически бабушка была крепкая женщина. Она и в семьдесят пять лет с ходка (телеги на железном ходу) брала мешок картошки перед собой и несла… Бабушка носила покойников, укладывала на дно могилы… Прочитала молитву, прежде чем отдать команду закапывать могилу.

Памятник установили через несколько лет. Он представлял из себя чугунный крест на каменном постаменте. С четырёх сторон постамента железные плиты с фамилиями расстрелянных. Китайцы в культурную революцию памятник снесли. Могила в 1992 году, когда мы приехали туда с братом Петькой из Австралии, была ещё различима. По периметру шла канавка. По рассказам бабушки, глубина могилы меньше двух метров – метр с небольшим. «Мои, – говорила, – лежат в правом углу». Фамилии всех наших родственников были написаны на одной плите. Перед отправкой в Австралию, в 1963 году, мы приехали в отпадок всей семьёй. Постояли у памятника, положили цветы. Бабушка прогнала нас:

– Идите, я поплачу.

Мы отошли, она встала на колени перед плитой с фамилиями родственников. Долго стояла. Потом поднялась, обошла могилу и опять опустилась на колени в той части, где муж, братья похоронены.

В 1992-м не было ни креста, ни плит. Только камни от постамента валялись тут и там. Памятник китайцы трактором столкнули. Из камней я выложил на могиле восьмиконечный крест. Нарвал цветов, положил.

Мы были втроём из Австралии, я с братом и Василий Госьков. Наняли знакомого китайца, Алёшку Ху До Чана на газике. Съездили на место первой Тыныхэ. Примерно определили с Петькой место, где свой арсенал казаки зарыли. Ориентировались на озеро и ров. Бабушка говорила, что к озеру надо встать спиной, а ко рву лицом, чтобы он оказался по прямой. Определили, где стояли бараки дедушки и его друга дедушки Мусорина. Тот остался жив. Когда каратели, войдя в деревню, начали стрелять, в ров уполз и отсиделся. От бараков ямы ещё различались. Я прикинул, где стоял сенник, под которым оружие зарыли. Будь металлоискатель, нашли бы точно. Китайцам, конечно, ничего не сказали.

После расстрела

Ивана Матвеевича Госькова довезли живым до Хайлара. Всю дорогу, приходя в себя, повторял: «Не забудьте, командовал отрядом, собственноручно расстреливал, добивал Мойша Жуч». Терял сознание, и как только оно возвращалось, снова и снова твердил о Жуче. Умер на операционном столе. Хирург не успел приступить к операции. Похоронили в Хайларе. Умница, золотой медалист, его весь город знал, и весь Хайлар хоронил.

Каратели после расстрела ушли, угнали часть лошадей, что спутанными паслись в окрестностях Тыныхэ. Сбили замки с железных пут и угнали. У бабушки осталось пять лошадей. А Гнедко только через год вернулся. Бабушка долго не знала, что он спас тунгуса. Когда я учился в Хайларе, у меня был друг Вася Тюкавкин из Чанкыра. На карте одной видел написано Цанкыр, но мы говорили – Чанкыр. Васиного отца, Зиновия Васильевича, каратели попросили показать дорогу из Чанкыра в Тыныхэ, он повёл, не подозревая, кто его использует провожатым. На Чанкырский хребет поднялись, оттуда рукой подать до Тыныхэ, надобность в проводнике отпала. Его шашками изрубили. Вася мне и рассказал в подробностях, как тунгус убежал от карателей на казачьем коне. Это был наш Гнедко. Тунгус жил в Чанкыре.

Отряд карателей после Тыныхэ вернулся в Чанкыр, там они сколько-то казаков расстреляли, многие убежали. Затем отряд отступил в Советский Союз. Мойша Жуч почему-то остался в Маньчжурии. Или чего-то боялся, или, выполнив одно задание по уничтожению казаков, получил другое, дальше работать советским агентом среди русской эмиграции. Объявился в Харбине. Да на чём-то прокололся, китайцы схватили его. Клавдия Сергеевна Таскина оказалась главным свидетелем участия Жуча в карательных операциях, зверства его отряда в Тыныхэ. На неё оказывалось мощное воздействие, пытались убедить, мол, ошибается, в Тыныхэ видела похожего человека. Устраивали экзотические опознания. Жучу брили голову, переодевали в монаха, но Клавдия Сергеевна узнавала карателя во всех видах.

Моя прабабушка, Татьяна Васильевна Госькова, в девичестве Нероманова, пыталась отговорить Клавдию Сергеевну: «Оставь, это злые люди, они что-нибудь сделают с тобой! Ивана не вернёшь, а у тебя дети». Клавдия Сергеевна, верная памяти расстрелянного мужа, воспитанная в благородных традициях, ни за что не соглашалась прекратить доказывать на Жуча. Информация о расстреле жителей Тыныхэ облетела весь мир, писали газеты США, стран Европы, были даже демонстрации, проводились сборы денег для поддержки жителей Тыныхэ. Возмущалась вся мировая общественность. Дело так просто замять не могли. Тогда еврейская община Харбина или советские (вполне возможно – и те, и другие) придумали коварный план. Действовали сродни палачам, что не сразу, накинув удавку, задушили Павла Артемьевича Баженова, а натянули его, как лук. Вот и здесь, нашли еврея, который подъехал с сердечными чувствами к Клавдии Сергеевне, начал ухаживать за ней. Денег не жалел. И замутил голову женщине. Умная, а повелась на обман, не смогла раскусить подлеца. Поверила и согласилась выйти за него замуж. Он устраивает жене шикарное свадебное путешествие в Японию. Отправились в первом классе на океанском лайнере. В ближайшем японском порту «муж» с деньгами и паспортами исчез.

Японцы в 1932-м оккупировали Маньчжурию, это произошло годом раньше. Бабушка хранила фотографию Клавдии Сергеевны, в Австралии в 1963 году, почти сразу по приезду, настояла обратиться в японское посольство. Я сделал запрос, приложил фото. Японцы не дали никаких сведений, вдобавок и фото затеряли. Несколько раз ходил в посольство, бесполезно… Вот так сломали женщине жизнь… Как кончил подлую жизнь Жуч – доподлинно не знаю… Слышал от кого-то, будто его самого поставили в НКВД к стенке в 1938-м, но точно не знаю…

После расстрела деревня разошлась. Кто куда. Бабушка говорила: «Я с детьми отступила в Харбин». Уехала с дочерью и сыном в Харбин. Мама жила в приюте. Владыка Нестор основал в Харбине Дом милосердия и трудолюбия, маму туда взяли. Но через год бабушка её забрала, они вернулись в Трёхречье. Бабушкины братья Пётр и Филипп Госьковы стали строить новую Тыныхэ. Мама и сейчас может вздохнуть: «Не забрали бы меня из приюта, по-другому бы жизнь сложилась…» Мамина подруга по приюту Татьяна Андреева стала художницей, всю жизнь проработала реставратором храмов. Она в пятидесятых уехала в Советских Союз, жила в Подмосковье. Мама говорила, что она рисовала лучше Татьяны. В приюте учили девочек рисовать, вышивать, рукодельничать… Талантливые были люди. А что за голос был у моего отца! В семьдесят семь лет приехал в Австралию, как-то собралась русская компания, он запел. У меня волосы на руках поднялись… После всех лагерей, старик уже. А я ведь знал, что такое настоящий голос. Мой одноклассник, в Хайларе вместе учились, Сашка Шахматов (они тоже уехали в Австралию), я был у него шафером на свадьбе, стал оперным басом. Где только не пел по миру. Недавно книгу своих воспоминаний мне прислал с дарственной надписью.

Вернулась бабушка с детьми в Трёхречье… Умела она всё. В Австралию приехали, бабушке было семьдесят шесть лет, она рождения 1887 года. Сняли домик в Сиднее, бабушка первым делом кур завела и сразу с разрешения хозяина русскую печь во дворе выложила. Сама, нас с братом использовала только подсобниками, а то и гнала: не мешайтесь… Пекла куличи, шанежки… Вкусные – печь есть печь. Они с мамой могли двадцать пять видов тортов испечь… В Австралии три печи бабушка выложила. Из глины могла сбить русскую печь. В первом доме в Сиднее выложила, потом во второй перешли, тоже не смогла без русской печи. Наконец, накопили денег, работали с братом на стройке, свой дом купили, и там бабушка сразу поставила печь. Брат лет десять назад разобрал. Ему не надо да и запрещают, чтоб лишнего дыма не было.

Бабушка с мамой в Трёхречье шили шубы, полушубки, дохи. Мама шила платья, рубашки и пиджак могла. Бабушкина ручная швейная машинка «Зингер» стоит у меня в Австралии. Ей больше ста лет, ещё с Забайкалья. Бабушка рассказывала, купили «Зингер», так из других деревень приходили смотреть как на чудо – машинка шьёт.

Лекарь

Бабушка всех нас лечила. Вывихнешь руку, ногу подвернёшь – ставила на место. Если ты упал, ударился головой, череп может сдвинуться с места, голова будет болеть. Правила голову. Мы с детства на лошадях. Падали, конечно… У меня с пяти лет в руках вилы, лопата… Отца забрали, мы с Петькой единственные мужики в доме. Значит, постоянно с лошадьми. Я мальчишкой на неосёдланную лошадь как садился? Высокая, ногу не забросишь. Был хулиганский способ. Беру повод, хватаюсь за гриву лошади, и в бок ей ногой как дам. От боли как рванёт на дыбы. В этот момент надо успеть оттолкнуться, и она тебя забрасывает. Секунда, и ты уже взлетел, сидишь верхом.

Две деревни рядом стояли, маленькая Тыныхэ и большая. На Масленицу из одной в другую катались. До двухсот человек носилось. Возраст всадников – лет с семи и до двадцати. Парни, девушки. Сестрёнка Полина любила лошадей. Мы с братом пользовались этим. Просится покататься, мы условие: воду с ключа привезёшь – дадим. Воду возить – наша обязанность. Поля в Сиднее лет десять лошадь держала… Кобылка была, потом жеребец. Сама скакала, дочки тоже… Но австралийские лошади – низкорослые, как монгольские, с нашими не сравнить… На Масленицу по одной деревне пронесёмся наперегонки, в другую летим… Ощущения непередаваемые… Лошадь к Масленице сам готовишь. Причём, необъезженную. И сам должен объездить, приучить под седлом ходить. С осени, только снег упадёт, начинаешь готовить. Поймаешь первый раз, зауздаешь… Тут, конечно, ногой в бок не пнешь, вскакивая. Надо сначала выучить коня, который никогда под седлом не ходил, наездника не знал… Зауздаешь, кто-нибудь поможет сесть… Дальше, главное удержаться, ногами его обхватишь, руками за уздечку. А уж он норовит сбросить тебя, и зад подкинет, и на дыбы встанет… Были мастера, что без узды могли удержаться. Венька Мурзин, напротив нас жил, за гриву и хвост схватится, и как бы конь не старался сбросить, сидел. Что с седлом, что без седла мёртво сидел на лошади. Говорил: если хорошие подпруги у седла – ни за что не упаду. В жизни спокойный, как слон, даже медлительный, разговор размеренный, но как сидел! Лошадь ничего не могла сделать. Ничего… Объездишь лошадь, и начинаешь к Масленице готовить. В пятом классе у меня был полуторагодовалый жеребец Амур. Я его объездил, а потом приду из школы (на последнем уроке изнывал от нетерпения, скорей бы, скорей звонок), быстро поем и к Амуру. Пролечу на нём километра четыре-пять в одну сторону, в другую. Взмылю его. Поставлю, он обсохнет. Кормил в сеннике… Неделю на нём катался на Масленице. Потом бедняга дней десять лежал. Ноги отбил. Я с утра до вечера его эксплуатировал. Прискачешь домой, поешь и снова на улицу…