Дочь царского крестника

Брат однажды упал на Масленицу… На моих глазах, думал – всё. Зимой против нашего дома всегда разрывало землю от мороза. Приличная щель, её забивали конскими говяшами. На санях спокойно ездили… На Масленицу Петька впереди всех летел, конь добрый был… И угодил ногой в эту щель. Запнулся, Петька по инерции слетел, а за ним человек двести верхами… Я только вышел за ворота. Накатался и заехал перекусить. Поел, вывожу коня снова кататься. Они летят. И вижу, как Петька кувырком из седла… Думал, конец брату… Хорошо, он не кинулся никуда, сжался в комочек. Все перескочили. Ни одна лошадь не задела… Петька целёхонький снова на коня и догонять кавалькаду…

Был у нас жеребец от каурой кобылы – Орлик. Мать его, Гроза, от японского битюга. А у Грозы мать – Голубуха, очень красивая кобыла. Ростом выше Грозы и круп длиннее. Бабушка зачем-то её в Хайлар продала. Орлика все любили. Мы с братом на выдумки, что я, что он, только давай – научили Орлика танцевать. На дыбы поднимешь, пяткой подтыкаешь в бок, а он на задних ногах танцует. И с удовольствием – нравилось ему это баловство. Характером точно как мы с Петькой – пошалить всегда готов, и шагом не умел ходить. Я его поведу поить, он меня головой толкает в плечо. Ему бежать надо. Если отпустишь, или укусит, или ногой ударит. Старался его всегда взять под уздцы около самых удил, чтобы ничего не сделал. Любил Орлик подурачиться – приучили на свою голову. Жил в сеннике. Остальные лошади отдельно, а его лелеяли. По натуре – лидер. Сзади других лошадей плестись – это не его место, только первым. Из двух деревень на версту никто его не мог обогнать. Спринтер. На более длинную дистанцию, видимо, не хватало сил, на короткие летел…

Продали Орлика в 1957-м китайцу-ветеринару. Врач он был никудышный по прозвищу Коля Рассвет. Сам себя окрестил. Как-то сказал: «Я – Рассвет». Был колхоз «Рассвет», а Коле название больно нравилось. Назвал себя, с тех пор и пошло – Коля Рассвет да Коля Рассвет. Прилипло прозвище. Как-то мы с Петькой вышли со двора, года два прошло, как продали Орлика, смотрим, Коля Рассвет верхом на нём. Орлик большим шагом идёт. Большим ходил, как и мать его. Петька меня в плечо толкнул:

– Гляди-гляди, Орлик!

Я тоже что-то сказал. Орлик услышал, как взмоет на дыбы и давай танцевать. Коля Рассвет ничего поделать не может, вот-вот свалится. Кричит, а Орлик и не думает слушаться… Коля из последних сил держится, а жеребец танцует… Голова гордо поднята, дескать, я такой же, как раньше… Метров двести в танце прошёл… Так обрадовался, как же – нас услышал…

Раз случилось – все наши кони ушли. Петька поехал на Улане искать. И не может найти. В одну падушку заехал, нет. В другую полетел полным аллюром… Петька спокойно ездить не любил. Да и я тоже. Летит сколько сил у лошади, а на одном бутане волчья нора заросшая, и конь туда ногой. Не сломал, слава Богу. Петька ловко полетел… А конь перевернулся и задом Петьку хорошо задел. Но не ушёл. Вредный был Улан. В другом случае убежал бы. Но тоже понимал, ситуация необычная. Видит, без памяти хозяин. Петька долго лежал, всё это время Улан терпеливо стоял. Петька вернулся домой и молчит, ничего не сказал, что башкой ударился. А потом признался бабушке:

– Чё-то, – говорит, – с головой.

Бабушка померила – череп сдвинулся… Надо править, иначе голова будет постоянно болеть… В какую сторону череп сдвинулся измеряла верёвочкой, обязательно, чтобы не тянулась, или портняжным мягким метром. Измеряла, заметки делала… Затем долго разминала голову. Может, с полчаса массировала, а, может, и дольше. После чего давала тебе большое сито: «Держи крепко зубами!» Ты возьмёшь, она как даст по ситу. От содрогания череп сдвигался. Бабушка снова измеряла… Если не встал на место – принималась снова массировать…

Не только нам с Петькой правила, со всей деревни приходили. Травами лечила. Если начинает опухать под глазами, говорила: почки не работают. Одной из лекарственных трав был хвощ. Много раз отправляла меня собирать. Петька увиливал, а мне нравилось. Растёт хвощ в мочажинах. У нас возле озёр, где воды немножко, рос… Рвать нужно было «седьмого седьмого» – седьмого числа седьмого месяца – на Рождество Иоанна Предтечи. Бабушка говорила: в этот день он в самом прыску. Значит – в силе. Сушили вместе с корешком. Под крышей на чердаке натягивали верёвочку, на ней я развешивали. Трава высохнет, бабушка её в ситцевый мешочек сложит и в амбаре подвесит. Полынь собирали для бабушки, ромашку. Много использовала трав.

Рядом с нами жил Гошка Мациевский, генерала Мациевского приемный сын. Сам Мациевский к тому времени умер в Драгоценке. Я-то его не знал, бабушка хорошо знала. Гошкина жена Вера дружила с моей мамой, и заболела желтухой. Врачи в Драгоценке сказали, что проживёт максимум три месяца, лекарств у них от такой болезни нет… Вера пожелтела, высохла. Бабушка говорит:

– Ну, Вера, врачи отказались, может, я тебя вылечу.

Делала настои из трав, в том числе – хвоща. Вера пила целый месяц и поправилась.

Хвощ, который я рвал «седьмого седьмого», одну веточку заваришь, он получается густой, как кофе. Тёмный и вкус терпкий. Помню тот вкус, как вчера. Не противный, но терпкий. В Сиднее увидел в аптеке – обрадовался, купил. Видимо, сушили без корешков, только вершки и на солнце. Заварил, и как китайский чай получился. Я и много сыпал, нет, никуда не годный. Нужно рвать в самом прыску и сушить в тени, солнечные лучи не должны попадать, и хранить правильно.

Маму бабушка с того света выходила. Мама ездила за голубикой с женщинами. В одной деревне они заночевали. Маму положили на кровать, где до этого больной тифом лежал. Такая дурость произошла. Это уже после сорок пятого года. Отца арестовали в сорок пятом, мама ходила на третьем месяце с Полей. А тифом заболела, когда Поля, хорошо это помню, бегала уже. То есть, года два ей было. То есть, болела мама году в сорок восьмом. Кормили её только бульоном. Резали только цыплят.

– Курей нельзя, – говорила бабушка, – надо бульон нежный-нежный.

Наступил май, трава вылезла, коровы ходили в поле. Мама пошла на поправку. Организм стал восстанавливаться и страшно ей хотелось чего-нибудь существенного поесть, столько времени на бульоне одном. Мы с Петькой, сами того не желая, провоцируем, бегаем мимо её кровати и мясо вяленое уплетаем. Лежала мама в передней. Так мы называли эту комнату. В бараке земляной, а тут деревянный, обогреватель от печки выходил, рядом с ним кровать мамина. Бабушка постоянно предупреждала:

– Близко не подходите, болезнь заразная, можете заразиться, дальше двери ни шагу.

Мы слушались, не подходили. Мама начала просить. Голос слабый, жалостный:

– Сыночки, Петя, Кеша, дайте мне мяса! Так хочу есть.

Я говорю:

– Бабушка велела ничего не давать.

Она:

– Ну что вам жалко?

Бабушка строго-настрого запрещала: «Как бы ни просила, не давать!» У Петьки осталось вяленого мяса с ноготок, немножко совсем. Мы переглянулись, что делать. Мама опять:

– Ну что вам жалко? Хоть кусочек…

И Петька дал.

После этого маме стало очень плохо. Думали, умрёт. Бабушка пригласила батюшку, маму соборовали.

На следующий день коров прогнали на пастбище, вечером они вернулись, одна посреди ограды вдруг ни с того ни с сего упала и сдохла. Бабушка сказала:

– Корова сдохла, мать оживёт.

Мимо не говорила. Маме нынче девяносто два года будет, семнадцатого декабря.

Нет, мимо не говорила. В Австралии я пять лет танцевал в казачьем ансамбле. Хорошее было время, после работы едешь на репетицию. Всегда с удовольствием занимался. Ух, танцевали мы! И коллектив хороший. Я, без хвастовства скажу, парень был не из последних. И сам из себя, и язык подвешен. За братом, конечно, не угнаться. Тот вообще языкастый. Откуда что вылетало. Ну и я кое-что могу. Вниманием девчонок не был обделён. Мы с братом пусть и не в породу Госьковых. Те рослые. Два бабушкиных брата в гвардейцах служили. Там рост не ниже ста восьмидесяти сантиметров, вес не менее девяноста шести килограммов. Мы с Петкой в породу Перминовых, это по бабушкиной материнской линии.

– Мужчины у них невысокие, – говорила бабушка, – зато все ладные, и лицом приметные. Ну как вы с Петькой!

Любила нас, конечно. Познакомился я в ансамбле с Азой. Наполовину украинка, наполовину грузинка. Красивая деваха. Смуглая, яркий румянец, брови чёрные, волосы чёрные, глазастая. Фигура подвижная… У неё было зелёное струящееся платье, длинное облегающее… Как пройдёт в нём… У меня под сердцем ёкало… И танцевала… Огневая деваха… Год за ней ухаживал. Но со своими не знакомил, домой не приглашал. А тут зашли. Бабушка как раз ужинала, заканчивала уже. Мимо нас пошла в свою комнату, Аза поздоровалась, бабушка ответила. На следующее утро, воскресенье было, бабушка в церковь собирается и говорит:

– Ты больше эту халду не води.

Казалось бы, что она так? На ногу Аза ей наступила что ли? Ничего, кроме «здравствуйте», не сказала. Бабушка видела её какие-то секунды, только и всего бросила взгляд, здороваясь. Мне два раза повторила: «Эту халду не води!» Я, конечно, подумал: что со старого человека возьмёшь? Прошло с месяц, продолжаем с Азой встречаться. И договорились однажды, к ней приеду. Раньше тоже не случалось. Жила она с матерью и сестрой Ириной… Приезжаю, Азы дома ещё нет, мать встречает и говорит:

– Ну, казак, пошли, покажу, как девки мои живут.

Заводит в комнату. Кровать не убрана, одеяло комом, а простынь, как портянка. У нас в Трёхречье только на сенокосе такие замытые могли быть. На полу трусики валяются, бюстгальтер со стула свешивается. Мать и говорит:

– Смотри, казак, куда свою голову толкаешь!

Это её мать, спасибо ей, так сказала. А бабушке одного взгляда хватило, понять, что за человек перед ней.

Монголы, китайцы, тунгусы

Бабушка учила: «Если вы что-то хорошее сделали человеку – забудьте! А если он вам сделал – запомните!» А ещё говорила: «Чья душа в грехе – та и в ответе».

Кто бы ни приезжал в наш дом: монгол, китаец, тунгус – желанный гость. Однажды монгол приехал, объясняет – конь убежал. Отправился за поделочным лесом, загон для овец делать, и упустил коня. Дурной был, удрал. Монгол рассказывает бабушке, что три дня не ел, хоть хлеба дайте. Бабушка борща наварила, он наелся и уехал. Прошло года два, я был ещё мальчишкой, мы с Петькой сделали ворота для овечьего загона. Берёшь четыре доски, две жердины хороших, всё это сбивается, пятая доска по диагонали. На продажу монголам сделали. За одни такие ворота давали овцу. Своих овец старались летом не резать, у монголов покупали. Повезли ворота продавать, и монгол, которого бабушка накормила, нас увидел. Всем своим стал возбуждённо рассказывать, что за бабушка у нас, как она выручила его! Кто-то из монголов подтвердил, мол, знаю эту женщину. Мы по-монгольски немного понимали. Совсем немного, чисто для базара: спросить, сколько стоит, поторговаться – не больше. Но видно было, с какой добротой монголы относились к нашей бабушке. Она, казалось бы, пустяк и сделала, но в нужный момент…

Много монголов по весне приходило в Маньчжурию. Большие отары пригоняли. Пастбища исключительные в Трёхречье. Трава острец, как овёс, если вовремя накошен – овса не надо. Ещё визирь отличная трава, её овцы любили. У монголов были священные места в Трёхречье – обо. Груда камней, выложенная пирамидой. Монголы приезжали к ним молиться своим духам. Один обо стоял у нашего озера, второй – на другой стороне горы Тыныхушки. На горах обо встречались. Среди русских было принято уважительное отношение к знакам чужой религии: к обо не подходить, камни не трогать. Бабушка нас мальчишек наставляла этому.

Алексей Николаевич Госьков (георгиевский кавалер) для монголов поделочный лес зимой заготавливал и в складе держал. По весне монголы наезжали за ним. Приедут большой компанией, накупят леса. Но что за сделка, если не обмыть её. Алексей Николаевич устраивал хлебосольное застолье для покупателей – овец резали, свеженину делали. Бабушка обычно помогала готовить. Монголы – народ заводной, у них пьянка не пьянка, если без драки. Обязательно, напившись китайской водки ханы, устраивали потасовки между собой. Только что сидели смирно, вдруг полетели кулаки по мордам. А к вину слабые – чуть выпил и подавай ему развлечение ударом по сопатке. На случай рукопашных схваток у Алексея Николаевича был заранее заготовлен ташур – толстая камышовая палка, на конце обвита сыромятным ремнём. Ей волка можно убить. Для волка и предназначалась. И хорошо помогала драчунов разводить по тихим углам. Алексей Николаевич как начнёт направо и налево охаживать раздухарившихся кулачных бойцов. Утром они тяжело после ханы поднимались, при этом щупали битые бока, качали похмельными головами и говорили: вот какой молодец Лёшка – накормил, напоил да ещё и выдал всем!

В Тыныхэ жил китаец, как его звали на самом деле, не знаю, с чьей-то лёгкой руки пошло – Старик Плешивый. Помню, бабушка ему руку вправляла. Забавный китаец. Один раз на Ильин день мы с Петькой на побывку приехали с покоса. Далеко от деревни косили. На телеге приехали, и надо лошадь накормить, а нечем. Скот в округе траву подчистую выел. На другом берегу Тыныхушки покосы, там тоже всё выкосили. Только в одном углу Старик Плешивый, скооперировавшись с Вениамином Мурзиным, косит конной сенокосилкой. Петька говорит:

– Может, даст пару навильников. Скажем – с возвратом.

Нам всего-то дать лошади на ночь. Программа праздника: помыться, вечером сходить на вечёрку, а рано утром снова на покос…

Подъехали к Старику Плешивому, так и так, сена бы. Он говорит:

– Кáка дело, сáма люди и чего?

Вроде, на вопрос вопросом ответил.

Мы с Петькой переглянулись: что китаец хочет?

Петька мне на ухо:

– И чего?

Я второй раз, мол, сена бы, лошадь накормить, травы нигде нет.

Старик Плешивый один к одному:

– Кáка дело, сáма люди и чего?

Петька опять шепчет:

– Так даёт или нет?

– Откуда я знаю, – шепчу Петьке.

И в третий раз прошу.

Старик Плешивый скороговоркой:

– Бери-бери.

Мы сено в телегу бросили, так и не поняли, что он нам говорил. В 1992 году, когда с Петькой путешествовал по Китаю и России, поехали за Байкал. В деревне Семиозёрье жили Таракановы, тоже из Тыныхэ. Их было семеро братьев, ребята на подбор, все под два метра ростом. Как обрадовались, увидев нас. Рукопожатия, объятия. Постарели чуток братья Тараконовы, но, как и раньше, громкие, шебутные. Сели за стол, выпили, воспоминания полились. Как же без Старика Плешивого – одна из достопримечательностей Тыныхэ. Он лавочку держал. В праздники около неё всегда народ толпился, китайскую водку, хану эту, покупали. Мишка Тараканов хлопает меня по плечу:

– Помнишь его: «Кáка дело, сáма люди и чего»?

Как же могу забыть, не один раз с Петькой вспоминали сено от Старика Плешивого.

– А ты знаешь, что это значит? – спрашиваю у Мишки. Он без раздумий:

– Что поделаешь, свои люди, ничего.

Расшифровал нам с Петькой. Через сорок с лишним лет перевод узнали.

Когда собирались в Австралию, Плешивый Старик бабушке говорил:

– Наша подума така – одинака тут там. Куда поехал?

Это значило: «Куда едете? Везде одинаково».

Алексей Николаевич Госьков последним уезжал из Тыныхэ, через год после нас. Госьковы первыми пришли в Тыныхэ, последними ушли. Дом заранее продал, а жил у Старика Плешивого в зимовье.

Тунгуску Елизавету Никифоровну Кундаеву из Мыргела, если не всё Трёхречье знало, то добрая половина обязательно. По-русски плохо изъяснялась, зато матами сыпала… Сын её Пашка русский знал отлично, русские песни мог часами петь. Голос красивый… Впоследствии хозяином завидным стал. Сто тридцать лошадей имел. Не в мать. В Елизавете бродила кровь кочевницы, дома сидеть была не её стихия. Моталась по деревням… Заносило перекати поле и в Тыныхэ, к нам обязательно заходила. Бабушку уважала:

– Пилагей, здоров была. Дорогой гость пиринимай давай.

– Проходи, Елизавета, пиринимаю, куда денешь закадычную подружку!

– Подруге надо выпивай, твою мать, давай!

У Елизаветы больше двух слов без мата не получалось, начнёт заворачивать, бабушка отчитает:

– У нас мужчины при женщинах не матерятся, а ты при детях.

Елизавета покивает головой, мол, виновата, исправлюсь. На две минуты хватит, дальше опять за своё. Без смазки матами не шла русская речь. Анекдотов про неё ходило. Один из них: «Я на Гришку буду заявлять! Мине зачем штаны рвал, когда пуговка есть?» Раз заходит, ни мамы, ни бабушки не было. Она ко мне с Петькой. Написать за неё письмо Николаю Кутукову в Джаромту. Елизавета на его заимке жила, что-то там работала, а хозяин плохо, так считала, отблагодарил за услугу. Главное – спасибо не сказал на прощанье. Данное обстоятельство Елизавету сильно опечалило. Носила-носила обиду и решила: зачем одна попусту мается, тогда как обидчик даже не знает о её душевных терзаниях? Надо выдать ему по первое число в зафиксированном на бумаге виде. Попросила нас с Петькой написать, изложить претензии Кутукову. У Петьки тут же вылетело:

– Если диктовать будешь, напишу, а нет – за тебя сочинять не собираюсь!

То есть, как надиктуешь, так слово в слово и напишу. Она согласилась. Не почувствовала подвоха. Я по Петькиной физиономии понял: сейчас будет цирк с клоунами! Так как её «слово в слово» это мат на мате. Петька тетрадь несёт. Елизавета начинает. И с самой первой строчки, без всяких эпистолярных «здравствуй», по матушке обложила Кутукова. Резко стартовала. Ударно. А потом: «Миколай, когда я с заимки уезжал, ты…» Дальше основная претензия, щедро сдобренная матами, единственным цензурным было «сипасибо не говорил мине». После чего снова россыпь матюгов. Петька всё дословно пишет. Елизавета не умолкает в праведном гневе. Ещё раз трёхэтажно припечатала обидчика. И тут же без всякого перехода, без какой бы то ни было паузы, после всех крутых и солёных этажей резко сменила тон: «… и пиривет Ольге». Ольга – жена Кутукова. К Ольге претензий не имела, поэтому ей сердечный «пиривет» сладким голосом передала.

Петька строчит. Я умираю со смеха. Изо всех сил креплюсь, чтобы в полный голос не расхохотаться и не испортить всё дело. Давлюсь. Петька тоже еле сдерживается. Хорошо, Елизавета не видела наших ужимок. Стол стоял у стены, а Елизавета у печки на лавке расположилась. Мы спиной к ней. Корчимся от смеха, но продержались, не выдали себя. Эмоционально излив обиду, Елизавета перешла на совершенно мирный тон. Стала по-дружески рассказывать Кутукову о себе, передавать светские новости. Тоже пересыпаемые крепкими выражениями. Три листа Петька накатал, отдал заказчице. Елизавета с кем-то отправила адресату. Через год к нам приходит и матом с порога на Петьку, дескать, ты что написал?! Разве я так просила! Петька дурачком прикинулся, что диктовала, то и написал. Как договаривались. Бабушка нас, конечно, отругала, Елизавете тоже досталось:

– Материться меньше надо!

Кутуков долго сокрушался – не сохранил уникальное письмо. Читая его, живот можно было надорвать от смеха. Жена Ольга, которой Елизавета сердечный «пиривет» передавала, порвала послание, Кутуков не успел вовремя отобрать исторический документ.

Про тунгусов можно вспоминать и вспоминать. Николай Гаврилович Госьков женил старшего сына. В товарищах у Николая Гавриловича был тунгус по имени Борис, коновал. Отлично лошадей знал и лечил. Жил не в Тыныхэ, приехал на свадьбу по приглашению друга. Отгуляли, а Борис и не думает домой. Неделя прошла, он гостит за милую душу. А что? Еда есть, и пей сколько хочешь. Николай Гаврилович ему почти открытым текстом, мол, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

– Борис, ты же вчера собирался домой. Говорил, что сегодня утром поедешь.

Борис несказанно удивился:

– Как это я позволил себе такое сказать?

Был ещё такой памятный случай. Бабушка рассказывала. В Чанкыре русский казак с тунгусом дружили. Русский заболел, тунгус ему говорит:

– Ты скоро умрёшь, я к тебе приеду.

Предчувствовал смерть товарища.

Умер казак, тунгус пришёл на похороны. Мужчины вообще-то не пили на поминках. И в России, бабушка говорила, у них не было принято, и в Трёхречье у русских… Ну, а тут решили по рюмке выпить, тунгусу, само собой, налили, как же – друг хозяина. Тот встаёт с рюмкой и торжественным голосом говорит:

– Ну, с покойничком вас.

Произнёс, так сказать, поздравительно-поминальную речь.

Бабушка мне с Петькой рассказывала: пришёл к ним китаец, Лаваном звали, и предлагает моему деду: «Давай вместе сено косить». Дескать, вдвоём сподручнее. Дед говорит: «Лаван, надо подумать». Он говорит: «Ты посиди подумай, а я посижу послушаю!»

Плач бабушки

Бабушка плакала пятьдесят лет. Я знаю историю расстрела казаков Тыныхэ, будто сам там был. Столько раз слышал. Плакала, причитала, рассказывала, кляла советскую власть: «Чтоб им ни дна, ни покрышки». Хотя была человеком глубоко верующим. Все посты соблюдала. Молилась утром, вечером. Не болела ничем, не помню такого… Но плакала…

Потерять за свою жизнь восьмерых детей. Четверо умерли в младенчестве (дочь и три сына), и трое (две дочери и сын) – в шесть-семь лет. Сын Алексей умер в двадцать семь лет. Одна дочь, моя мама, осталась. Пережила Гражданская войну в Забайкалье, потом уход на чужбину, где в один день расстреляны двенадцать ближайших родственников.

Она и раньше, мама рассказывала, плакала тайком. По детству не помню, чтобы заставал её в слезах. Не было такого до 1952 года. В том году, в феврале, соседи Мурзины праздновали китайский Новый год. У них жил Егор-китаец, огородник, он и делал этот праздник. Бабушку пригласил. Михаил Аксёнов, молодой парень, не придумал ничего умнее – зажёг двухзарядную ракету. «Сейчас, – говорит, – я вам сделаю сюрприз!» Здоровый балбес, а не сообразил: закрытое пространство, людей полон дом, взял и жахнул ракету. Бабушка упала без чувств. Её без памяти принесли домой. Придя в себя, первое что спросила:

– Детей не убило?

После этого с месяц плакала постоянно.

И как приступы стали. Особенно в преклонном возрасте. Вдруг слёзы потекут-потекут, детей умерших перечисляет, расстрелянных мужа, братьев, односельчан. Рассказывала, что это за люди были. Всех знала, обо всех говорила. Кто, где воевал, сколько детей осталось. Будто бы взяла на себя обязательство снова и снова напоминать о них… Снова и снова говорить о своём муже, каким он был хорошим. Родители не хотели выдавать её за Павла Баженова. Госьковы зажиточные казаки, Павел был в работниках у них. Но бабушка настояла на своём. И потом родители её нахвалиться не могли зятем…

В последние годы мы бабушку не загружали ничем. Только она зря не сидела. Вязала коврики. У меня лежит её память, типа накидки на диване. Крючком связала… Много раз было, прихожу домой с работы, а она плачет… Махнёт рукой: иди не смотри. Не могла уже себя контролировать…

Года за два до смерти говорит:

– Не всех я, внучок, ещё оплакала, потому Господь Бог и не даёт смерть! Полжизни плачу, да слёзы ещё не выплакала!

В церковь ездила до девяносто одного года – каждое воскресенье ехала и по праздникам. А также – 27 сентября, это обязательно. А потом как-то пошла в магазин и заблудилась. После этого одну не отпускали. В церковь далеко ехать. Могла отправиться в Кентлин в женский монастырь. Это не один час добираться с пересадками… Сестра стала её сопровождать.

Бабушкины иконы (все из Забайкалья) по наследству перешли мне. Иверская Божья Матерь, преподобный Серафим Саровский, Николай Угодник. Иверской родители благословляли бабушку перед венчанием.

Умерла она в 1980-м. В своей памяти. Утром позавтракала с нами, посуду убрала, постель застелила. Я уехал на работу, а мать с сестрой отправились за продуктами. Бабушка наказала им:

– Купите мне сыра пластинами.

Любила такой, каждая пластина в целлофановой обертке. Мама приехала, обычно бабушка ходила следом и спрашивала:

– Что купила?

Как малое дитё. Тут не встречает. Мама пошла, видит, как спит, позвала: «Мама-мама». А она уже холодная.

Недели за две до смерти сказала:

– Кеша, я сегодня молилась и увидела Божью Матерь, Николая Угодника, Серафима Саровского и моих: Павлов, Большого и Малого, братьев, родных и двоюродных, Алёшу… Божья Матерь улыбалась, и все они светились радостью. Значит, не надо больше плакать…

С того дня не плакала…

Печень для самурая

Рассказ

Михаил Максимович ходил в церковь два раза в году, в дни памяти отца и матери. Ставил свечи, заказывал панихиду, сорокоусты «о упокоении», подавал записочки, отстаивал литургию. Во время службы всегда вспоминал церковь в Ананси, маленькой станции Китайской Восточной железной дороги. Отец был старостой храма, мама читала на клиросе, а он в шесть-семь лет выполнял обязанности пономаря.

Церковь стояла за железной дорогой. В воскресенье или в праздник, когда служилась литургия, Мишу будили рано. Он умывался, одевался, на стол мама не накрывала, завтрака в этот день не было, даже чай не пили. На подходе к железной дороге Миша старался забежать вперёд и пройтись по рельсу, балансируя руками.