Жизнь и чудеса выдры

Благодаря доставке на прошлой неделе Эл знал, что его зовут мистер Дж. Бовис.

– Доброе утро! – окликнул он мужчину. – Извините за беспокойство, но не могли бы вы передать это мистеру Добсону?

Дж. Бовис, дородный мужчина с пунцовым лицом, выглядел недовольным.

– Просто оставьте на пороге. Он разберется.

– Так и сделаю.

Эл прислонил сверток к входной двери, сделал рутинную фотографию и отступил, когда изнутри донесся очередной взрыв лая.

– Чертова псина, никогда не затыкается, – проворчал мистер Бовис.

– Красивые гортензии, – заметил Эл, разглядывая цветы из-за живой изгороди.

Мистер Бовис просиял.

– Спасибо! И впрямь хороши, а? Моя гордость и отрада! Они и пруд с рыбками. – Он махнул секатором в сторону большого декоративного пруда с лилиями, охраняемого каменной цаплей. Рядом с прудом высилась чопорная восьмиугольная беседка.

– Я и сам немного увлекаюсь садоводством, – признался Эл. – Но больше люблю выращивать овощи. Фасоль мне удается на славу.

Лужайка мистера Бовиса представляла собой безупречно ухоженный участок параллельно выкошенных полос поразительно искусственного оттенка зеленого. Такой стиль садоводства разительно отличался от предпочтений Эла. И все же было приятно находить что-то общее с новыми знакомыми.

Работа была почти закончена. Оставалось заехать лишь по одному адресу.

Он остановился возле дома в низине, который, как и его собственный, выходил черным ходом к реке, только с другого ее берега. Миниатюрный коттедж напоминал детский рисунок: крутые мезонины, квадратные окна и входная дверь, смело выкрашенная в кобальтовый синий цвет. В саду росла молодая яблоня. С ее ветвей свисали китайские колокольчики, которые мелодично позвякивали, покачиваясь на ветру.

Он постучал в дверь.

Кристина так же удивилась, увидев его, как и он ее. Он, конечно, прочел имя на пакете, но ему и в голову не пришло, что мисс К. Пенроуз может оказаться его новой знакомой.

Ее волосы были влажными и пахли лимоном. На плечах у нее висело полотенце, а сама она куталась в лютиково-желтый саронг[8], который доходил почти до пола.

Ошеломленный ее мокрым видом и внезапной близостью, он забормотал:

– Здравствуй, э-э-э… Здравствуйте, Кристина. Я принес вам посылку.

Она вздохнула, печально глядя на сверток.

– Мой заказ кошачьего корма. Спасибо. Не то чтобы он мне теперь пригодился.

– Хотите вернуть заказ? – уточнил он. В его обязанности входило не только доставлять посылки, но и возвращать их.

Она заколебалась.

– Послушайте, Эл, я только что вымыла голову, и мои волосы будут выглядеть как пакля, если я не нанесу на них средство и не воспользуюсь феном. Но прошу вас, зайдите на минутку.

– Ну, я…

Он легко мог бы уйти, сказав, что его ждет работа, но на сегодня у него не было больше доставок. И какой бы странной она ни казалась, что-то в Кристине возбуждало его любопытство. Пока он колебался между желанием остаться и желанием поскорее уйти, она затолкала его внутрь.

– Выпьем по чашечке чая. Я, во всяком случае, выпью, да и вы выглядите так, будто вам не помешает. Я поставлю чайник, а вы займитесь заваркой.

Снаружи дом выглядел простецки, но внутри все оказалось по-другому. Он заглянул в гостиную и увидел, что все поверхности за редким исключением она задрапировала экзотическими покрывалами. На стенах висели гобелены и войлочные поделки вперемешку с рисунками, скорее всего, ее собственного авторства. Некоторые из них представляли собой реалистичные наброски диких животных, в то время как другие были размытыми и абстрактными.

Кристина загнала его на кухню и бегло прошлась по ней, указывая на кухонные шкафы:

– Заварка. Кружки. Жестянка с домашним печеньем из абрикосов и миндаля. Угощайтесь. Я вернусь через минуту. – Выйдя из кухни, она на секунду просунула голову обратно и указала на холодильник. – Молоко. Возможно, просрочено, так что на ваш страх и риск. Мне не нужно, спасибо.

Эл заметил на полу кошачью лежанку. Дно ее было покрыто белыми, черными и рыжими шерстинками. Рядом стояли две чистые кошачьи миски.

Он заварил чай и устроился за кухонным столом, покрытом разноцветной скатертью. Занавески на окнах напоминали индийские сари, а кружки, расписанные вручную спиралями, цветами и бабочками, были из местной гончарной мастерской. Кристина явно неровно дышала к прикладному искусству. Она была освежающе любопытной, решил он, чудаковатой и лишь немного пугающей.

Молоко действительно оказалось просроченным и плавало в кружке мелкими белыми крупинками. К счастью, на вкусе это не отразилось. Печенье с абрикосом и миндалем тоже было вкусным – в цельнозерновом, низкокалорийном и безлактозном смысле этого слова. Эл грыз печенье и поглядывал в окно на лужайку за домом, плетеные ивовые арки и непритязательную скамейку у берега Дарлы. Отсюда он мог слышать шум реки.

Его взгляд то и дело возвращался к фотографии в рамке, стоявшей на подоконнике. Улыбающаяся молодая семья: мужчина, женщина и ребенок. У мужчины были такие же, как у Кристины, темные волосы и густые брови. Брат?

К тому времени, когда отдаленный шум фена смолк, он как раз дожевал печенье.

– Уф, – выдохнула Кристина, появляясь снова. – Извините, что заставила вас ждать. Это не волосы, а сущее наказание.

Он подумал было сделать комплимент ее волосам, таким темным, пышным и блестящим, но решил промолчать, чтобы не прозвучать пошло. Хотя он действительно так думал.

– Что, никаких новостей? – осторожно поинтересовался он, указывая на пустую лежанку и кошачьи миски.

– Нет, никаких. Бедняжка Мява! Сегодня утром я не смогла заставить себя пропылесосить диван, потому что на нем были клочки ее шерсти, и… Я уже не верю, что когда-нибудь увижу ее снова. – Голос Кристины дрогнул, а лицо исказила гримаса. – И не смейте говорить, что это всего лишь кошка!

– Мне бы и в голову не пришло сказать что-то подобное, – запротестовал Эл.

– Хорошо. Извините. Я не хотела грубить. Просто многие люди этого не понимают.

В мгновение ока она сникла и обессиленно опустилась на стул. Эл не мог угнаться за тем, как быстро у нее менялось настроение.

Он вспомнил ее перекошенное лицо в день, когда он врезался в ее машину, и понял, что тогда она изо всех пыталась сдержать слезы. За маской гнева пряталось ее горе. Возможно, имело смысл сменить тему.

– Здесь прямо как в галерее искусств, – обвел он рукой пространство дома.

– Я предпочитаю искусство искусственности, – фыркнула она, по-видимому, приняв его слова за критику, на что он не рассчитывал.

Он пододвинул к ней чашку с чаем и еще раз попытался наладить контакт, указывая на фотографию:

– Я тут разглядывал этот снимок. Это ваша семья?

– Да, мой сын Алекс со своей женой и моим внуком. – Эл прокашлялся, пытаясь скрыть свое изумление. – Они живут в Швейцарии, поэтому я редко с ними вижусь. – Она сделала несколько глотков чая и опустила глаза.

Элу было интересно узнать подробности, но он не чувствовал себя вправе спрашивать.

– Вам, наверное, интересно, что случилось с моим бывшим? – слабо улыбнулась Кристина.

Эл издал неопределенный гортанный звук, который мог означать как «да», так и «нет». Она снова поставила кружку на стол.

– Жизнь сложилась не так, как я ожидала. Когда я была совсем юна и глупа, я по уши втрескалась в мальчика, который играл Макдуфа[9] в школьном спектакле. Макдуф ответил мне взаимностью, но, увы, потерял ко мне интерес, как только я забеременела. Я как могла воспитывала Алекса в одиночку. Позже, когда мне было уже за двадцать, я выходила замуж еще два раза, но опять не за тех. Так что вы сейчас чаевничаете с дважды разведенной женщиной, – добавила она с невеселым смешком. В это было трудно поверить. – Вы, я полагаю, женаты? – задала она ему встречный вопрос.

– Был женат. Она умерла. – Эл почувствовал, как в груди что-то кольнуло – это случалось каждый раз, когда он думал о Рут. Он непроизвольно сгорбился, словно сворачиваясь в защитный кокон вокруг своего сердца.

– О-о-о. Примите мои соболезнования.

Так все говорили. Что еще они могли сказать?

Кристина проникновенно посмотрела ему в глаза. У него возникло ощущение, что она осторожно обходит его горе со всех сторон, рассматривая его под разными углами, стараясь не потревожить его, но в то же время ища способы утолить боль.

– Это случилось давно, – сказал он, чтобы успокоить ее. Не стоило тратить на него свои душевные силы.

Он вспомнил все обрушившиеся на него открытки с соболезнованиями: из больницы, где работала Рут, из школы Эла и от друзей, которые приходили в гости. Они были отправлены с добрыми намерениями, но он прятал их, думая, что те станут непрекращающимся напоминанием для детей. Друзья и соболезнующие давно уже жили своей жизнью, но он так и не оправился от смерти Рут. Даже сейчас, восемь лет спустя, мысль о ней все еще выбивала почву у него из-под ног.

– Какой она была? Ваша жена?

Обычно люди не спрашивали об этом. Ему было приятно, что Кристина отважилась. Но как в нескольких словах описать целую жизнь?

– Рут… посредственно играла на укулеле. Работала в больнице. Была любящей матерью. Брала вечерние уроки чечетки и знала названия бабочек. Ей был к лицу синий цвет. Она умела ладить с людьми, составляла списки дел и всегда держала в стакане остро заточенные карандаши. Она могла решить любую проблему. Готовила вкуснейший яблочный чатни. Она любила нетбол, плавание, уолдорфский салат и шахматы. Она была… прекрасным человеком.

Кристина кивнула, ее глаза блестели.

У Эла перехватило горло. Ему снова нужно было сменить тему.

– Спасибо, что встретились с нами на днях в питомнике, – поблагодарил он. – Фиби там очень понравилось.

Кристина неосознанно потянула себя за мочку уха.

– Да ну, пустяки.

– Это не пустяки. Ей очень понравилось, и для нее много значило ваше присутствие.

– Жаль, что мне так и не удалось уговорить ее порисовать выдр вместе со мной. Мне нравится проводить с ней время, и я думаю, она тоже получила бы удовольствие.

Эл поводил пальцем по крошкам в своей тарелке. Он не хотел, чтобы Кристина считала Фиби бездельницей. Он хотел, чтобы она знала, что его дочь непременно брала бы от жизни все, если бы у нее была хоть малейшая возможность.

Кристина разглядывала его с новым интересом.

– Эл Фезерстоун, у вас какой-то беспокойный вид.

– Ну… – Эл переплетал пальцы, пытаясь решить, стоит ли ему что-то говорить или нет.

Она сразу заметила его сомнения, а также его потребность в том, чтобы разрядить обстановку. Ее лицо расплылось в улыбке.

– Да в чем же дело? Я настаиваю, чтобы ты сейчас же мне все рассказал, а не то я, – она огляделась в поисках вдохновения, – ударю тебя сковородкой по голове! И поверь мне, это не какой-то тефлоновый мусор. Это настоящий чугун, и тебе будет очень больно. – Он поднял руки в знак капитуляции. Если Кристина действительно хочет стать подругой для его дочери, она должна понять, что происходит на самом деле. – Есть ли что-то, что я должна знать о Фиби? – спросила она.

Эл встретился с ней взглядом.

– Да. Есть.

Как ты?

– Доброе утро, Фиби, как ты?

– Слегка молекулярно, спасибо. А ты?

– Весьма турнирно, спасибо.

У них вошло в привычку перебрасываться невпопад подобранными наречиями в ответ на неизбежное «как ты?». Инициатором выступила Фиби, потому что постоянно повторять «Все в порядке, спасибо» было бы откровенной ложью, а отвечать «Разваливаюсь на части» казалось грубым. Она умоляла Эла просто не задавать этот вопрос, но он ничего не мог с собой поделать и из-за этого чувствовал себя виноватым. А теперь с этих причудливых диалогов начиналось каждое утро в их доме. В ход шли любые слова, кроме «отлично» и «нормально» – главное, чтобы они не имели отношения к их реальности. Чем диковиннее, тем лучше.

Признавшись друг другу в своей гладиаторности и ноктюрности, они могли приступать к главному пункту программы: завтраку, который обычно устраивали в спальне Фиби. Эл поставил поднос и пододвинул к ней тарелку с тостами. Но прежде чем браться за еду, Фиби одним махом осушила полкружки кофе, без которого совершенно не могла функционировать. Она потянулась.

Она все еще светилась, как лампочка после посещения питомника и выполнения своих новых обязанностей по уходу за Коко. Фиби уже была без ума от всех обитающих там выдр: от семьи прелестных восточных бескоготных выдр; от озорного Роуэна; от Кверкуса с его прихрамывающей, косолапой походкой; от верных сестричек Твигги и Уиллоу; от пары возрастных, но жизнелюбивых североамериканских выдр Хоторна и Холли.

Она пришла к выводу, что выдры существуют в какой-то своей, возможно, превосходящей человеческую, системе координат. Эти волшебные, прелестные создания чувствовали жизнь как никто. Они любили и умели получать от нее удовольствие – Фиби почти забыла, что это такое.

Как было бы славно, если бы выдра действительно оказалась ее тотемным животным.

Возможно, так оно и было когда-то. Может ли твое тотемное животное измениться и стать кем-то другим, если жизнь пропустила тебя через свои жернова?

– Папа, скажи мне честно, – попросила она, запивая кусок тоста очередным глотком кофе, – я больше похожа на выдру или на пиявку?

Эл рассмеялся и поспешил ее успокоить:

– Какая же ты пиявка, Фиби? Скажешь тоже. Если вариантов всего два, то ты определенно выдра. Если подумать, в тебе действительно есть что-то от этих животных.

Несмотря на то, что это было сказано с абсолютной уверенностью в голосе, Фиби понимала, что поднимать ее самооценку при любой возможности входило в его прямые отцовские обязанности.

– Шустрая, подвижная и веселая? Да, вылитая я, – фыркнула она, не удержавшись от сарказма. Трудно было прятаться от жалости к себе, которая вечно подстерегала где-то на краю подсознания. Она перевела разговор в другое русло. – Ладно, если я выдра, тогда мне тоже нужна «стимуляция», «поощрение» и все то, что, по словам Кэрол, так необходимо выдрам для их благополучия. Ты, папа, мои глаза и уши в этой деревне. На своей машине ты можешь приехать куда угодно. Так что рассказывай мне побольше о Дарликомбе, о здешних людях и о посылках, которые ты им привозишь.

Ее интерес был вызван не потребностью в общении, а природным любопытством. Если Фиби к чему-то и стремилась, так это к знаниям, и не было источника знаний соблазнительнее, чем сплетни о чужих делах. Люди становились для нее головоломкой, задачей, которую нужно решить. Она хотела знать все об их взглядах и ценностях, о решениях, которые они принимали, о том, как они мыслили. Фиби не стыдилась своего ненасытного любопытства. Напротив, считала его лучшим своим качеством. (Худшим она считала свое противоречивое отношение к сестре, но сейчас ей не хотелось об этом думать.)

Она выслушала содержательный рассказ отца о преподобной Люси, мистере Добсоне и мистере Бовисе, впитывая каждую деталь.

Ее собственный список местных знакомств тоже потихоньку пополнялся. Сейчас в него входили женщины с йоги, Кэрол и Руперт.

– Но все они намного старше тебя, – вздохнул Эл, потирая лоб рукой. – Ты могла бы проводить время на дискотеках и флиртовать с мальчиками, как твоя сестра.

Фиби поморщилась. Дискотеки она не любила. Да и никаких флиртов в обозримом будущем не предвиделось. Романтические отношения были не для нее.

Но что касалось ее отца…

В питомнике он бродил с отсутствующим видом, который она все чаще замечала на его лице. Он любил витать в облаках. Фиби снова задумалась о своем плане свести их с Кристиной. Судя по всему, они до сих пор не преодолели первоначальную обоюдную неприязнь из-за инцидента с машиной. Она решила воспользоваться случаем и как бы невзначай замолвить за Кристину словечко.

– Что ты думаешь о Кэрол? – спросила она для начала.

– Она показалась мне более адекватной и дружелюбной, чем при первой встрече. Думаю, среди выдр она была в своей стихии, и это помогло ей раскрепоститься.

Фиби кивнула.

– А о Руперте?

– Очень высокий молодой человек, – задумчиво проговорил Эл. В его тоне Фиби померещилось смутное… что это было? Не ревность и не обида, а своего рода мрачное приятие.

Она тоже поделилась своим мнением о Руперте.

– Немного чопорный, но приятный.

Эл откусил еще кусок тоста.

– И не поспоришь. Чопорный, но приятный. Идеальное для него описание.

– А как тебе Кристина? – задала она главный вопрос, затаив дыхание.

Он пожал плечами.

– Ты ей понравилась, – раздражающе уклончиво ответил он. – Надеюсь, ты не разозлишься на меня, Фиби, – добавил он со смущенным видом. – Она пригласила меня зайти, когда я отдавал ей посылку. Мы разговорились, и я рассказал ей про… ну, ты знаешь, о чем я.

– Папа, так нечестно!

– Я знаю, знаю, – пробормотал он, потупив взгляд. – Я не должен был этого делать, не посоветовавшись с тобой. Ума не приложу, как ей удалось вывести меня на откровенность. Наверное, она ведьма или что-то в этом роде.

– Нет, она просто очень добрый человек. Думаю, она и сама догадалась, что со мной что-то не так.

Эл покорно кивнул.

– Ты знала, что у нее есть внуки? – сменил тему он. Фиби не знала. – Внезапно почувствовал себя таким молодым.

– Ну, не моложе Кристины, – напомнила она ему. – Или ты думаешь, что статус бабушки автоматически старит ее?

– В некотором смысле да. Это жизненный опыт, которого у меня нет. К тому же она два раза была замужем.

– Правда?

– Правда.

Это заставило Фиби задуматься. Возможно, Кристина была не так уж и хороша в отношениях. Может, она плохо разбиралась в мужчинах? Нет, она отказывалась в это верить. Все совершают ошибки, а Кристина доказала, что она человек, готовый рисковать и идти к своей цели. Именно такая женщина и была нужна Элу. В любом случае, теперь у нее было с чем сравнивать. Ее прошлое наверняка подсказало бы ей, чего опасаться в браке, вооружило мудростью и показало бы (путем сравнения и противопоставления), что должен из себя представлять хороший мужчина. Таким образом, Эл должен был получить гораздо более высокую оценку в качестве потенциального мужа, чем кто-либо другой.

Конечно, не исключено, что Кристина в принципе не хотела нового мужа, но Фиби считала это маловероятным. Когда она говорила о том, как скучает по Мяве, в ее словах сквозило настоящее одиночество.

Как бы Фиби ни была недовольна тем, что Эл сдал ее с потрохами, сильно злиться она не могла. Кристина пригласила его в гости – это было уже многообещающе. И Эл почувствовал, что может довериться ей – это было исключительно прекрасно.

* * *

Фиби мало кому признавалась, что последние три года страдает от хронических болей. Посторонним не было нужды знать, сколько сил вытягивали из нее самые элементарные действия. Разве бы поняли они, каково это, когда прошибает холодный пот, стоит тебе наклониться, чтобы достать что-то из нижнего ящика комода? Когда написание одного-единственного предложения на листке бумаги становится тяжким испытанием? Когда на глазах выступают слезы и ты задыхаешься от боли, просто разделывая рыбу?

Все мы время от времени испытываем боль, но для большинства людей это временная неприятность – дело нескольких минут или часов. Когда боль не утихает сначала месяцы, а потом годы, это меняет тебя.

На ее теле не было ни кровоточащих ран, ни фиолетовых гематом, ни нарывов. Отсутствие видимого источника боли никак не умаляло ее хватки. Менялись ее характер и острота, но боль никогда не оставляла Фиби в покое. Боль простреливала как пуля, резала как нож. Она била под дых, кусалась и жгла. Она подтачивала и разъедала, как кислота, поступающая внутривенно. Она колола, рвала и царапала. Она прижимала к земле и высасывала все соки, часто лишая Фиби возможности хоть как-то функционировать.

Больше всего страдала шея, чуть реже – голова, хотя порой боль охватывала все тело. То, что должно было приносить облегчение, теперь вызывало только досаду. Сегодня утром, к примеру, мысль о горячей ванне казалась ей восхитительной. Как ей хотелось погрузить свои изнывающие мускулы в спасительную мягкость теплой воды! Фиби провела мысленные дебаты сама с собой, взвешивая все «за» и «против» (как она часто делала), и в конечном итоге пришла к выводу (как делала не реже), что не сможет принять ванну, так или иначе не согнув шею… а этого делать категорически не хотелось. Единственным вариантом было бы окунуться в воду с головой, но тогда намокли бы волосы и их пришлось бы мучительно долго сушить. (Каждый поход в салон красоты становился для нее настоящим кошмаром: парикмахеры никогда не понимали, какую боль ей причиняли, поэтому она старалась появляться там как можно реже. Не желая при этом отращивать длинные волосы, она часто стригла их сама.) В итоге она просто приняла душ, потратив целую вечность на то, чтобы направить струю горячей воды на больное место между лопатками. Слабые струи, вытекавшие из лейки душа, оказались трагически бесполезными. Эл так и не дошел до ремонта проблемной сантехники.

Фиби неоднократно обращалась за медицинской помощью, но врачи повторяли одни и те же банальности и предлагали парацетамол. Некоторые вдобавок направляли ее на физиотерапию, но та не принесла никаких результатов. Никто так и не смог поставить ей диагноз. Временами она даже начинала сомневаться в собственном рассудке, угрюмо набивая в поисковой строке «психосоматические заболевания». Однако в глубине души Фиби знала, что не выдумывает. Эта боль была слишком реальной и всепоглощающей.

Она испробовала бесчисленное количество лечебных практик: хиропрактику, остеопатию, краниальную остеопатию, массаж глубоких тканей, а также ряд альтернативных методов, таких как метод Александера, терапию Боуэна и технику эмоциональной свободы. Она отважилась даже на иглоукалывание, но добилась только глубинного понимания трудностей жизни дикобразов. Кто-то порекомендовал ей пройти сеанс звуковой терапии, и она охотно согласилась. Там ей пришлось лежать на полу в большой комнате с хорошей акустикой, пока какая-то женщина играла на гонгах – сюрреалистический опыт, который едва ли имел под собой научное обоснование, но хотя бы раз попробовать стоило. Она побывала даже на сеансе, где бородатый парень в сандалиях сыпал на нее соль, а затем играл на африканских барабанах, пока она сидела, скрестив ноги, на полу, послушно выполняя его указания. Возможно, для кого-то эти методы и были эффективны, но ни один из них не сработал на Фиби. Все, чего она ими добилась, – это проела дыру в банковском счете ее отца.

Она не могла прожить и дня без обезболивающих. Они не снимали боль, но притупляли ее, и это спасало. И все же слишком часто ее мышцы ныли и горели так сильно, что у нее совершенно опускались руки. Все, что она могла делать в такие дни, – запереться в спальне и ждать, пока жить снова станет чуточку терпимее.

Каждый раз, когда Фиби спрашивали об учебе или о работе, она меняла тему. Все мечты и планы на будущее покрылись пылью и поросли быльем.

Многие, конечно, искренне ей сочувствовали. Но сочувствие было исчерпаемым ресурсом – рано или поздно оно заканчивалось у всех. Видимо, болеть дольше определенного отрезка времени считалось неприличным. И когда ты пересекал невидимый рубеж, ты становился обузой. Может, люди начинали думать, что ты сочиняешь или преувеличиваешь, но так или иначе, они теряли к тебе интерес. Советовали тебе не распускать сопли и жить дальше.

Но жизнь была устроена не так. Болезнь оставалась с тобой несмотря ни на что. Не спрашивала твоего мнения. Утерев сопли, ты не мог вернуть себе здоровье. Боли было плевать, что она успела кого-то утомить. Она просто продолжалась, и продолжалась, и продолжалась…

На помощь Фиби приходили защитные механизмы. Притворяться, что все в порядке, стало для нее новой нормой. Особенно усердно она работала над своими улыбками. Никто не задавал лишних вопросов, если она много улыбалась. Когда она накачивала свой организм таблетками и показывалась на людях лишь на очень короткое время, они вообще не замечали ничего подозрительного. Таким образом, даже если она не могла избавиться от боли, то, по крайней мере, ей не нужно было говорить о своем состоянии. Не нужно было смотреть, как их лица искажала скептическая гримаса, когда она не могла назвать конкретный диагноз.

Она держала все в себе еще и из чистого упрямства. Боль и так доминировала над всеми сферами ее жизни, делала все возможное, чтобы подчинить ее себе, и Фиби была полна решимости не допустить этого. Меньше всего ей хотелось, чтобы о ней думали как о «бедной, болезной Фиби». Пока она могла создавать для окружающих видимость хорошего настроения и поддерживать обычный человеческий разговор со своими малочисленными знакомыми, болезнь не возьмет над ней верх.

Кого она не могла обвести вокруг пальца, так это родственников, которые видели ее слишком часто. Все они в той или иной мере понимали, что Фиби страдает, и это было еще одной причиной изображать бодрость духа в их присутствии. С ними она старалась проявлять энтузиазм настолько часто и ярко, насколько хватало сил. Брат и сестра, вероятно, списывали львиную долю ее пассивности на обычную лень. Эл, который всегда был рядом, неизбежно видел более полную картину. Но даже с ним она усердно притворялась и еще усерднее улыбалась. Она знала, как огорчала отца ее боль.