Чёрная дыра. Стоять, чтоб услышать

Осторожно приоткрыв дверь, я выглянул наружу. На улице было спокойно. Вдоль канала безмятежно ходили люди. Я вышел из машины и, очутившись перед знакомым кафе, заглянул в стеклянную витрину. Там увидел женщину, про которую лишь знал, что её зовут Зинаидой. Невольно окликнув, услышал свой голос и, обрадовавшись нежданному обстоятельству, почувствовал себя уверенней. Словно откликнувшись на зов, женщина встала из-за столика и направилась к выходу. Я кинулся навстречу, но не смог найти двери. Вдруг всё вокруг потемнело, и я с ужасом увидел, как от домов по обе стороны канала отделились огромные тени и с устрашающим грохотом стали на меня надвигаться. Испуганно вскрикнув, я огляделся, в поисках места, где бы можно было спрятаться. И начал кричать что-то проходившим мимо людям, но никто не обращал на меня внимание. Люди продолжали всё так же идти, как будто ничего не происходило. Не придумав чего-либо более подходящего, я побежал к своей машине. Вся округа моментально погрузилась в ночь. Я запрыгнул в машину и зажмурился. Но грохот прекратился, и я снова открыл глаза. Сквозь стекло автомобиля всё выглядело спокойно. Ничего не казалось странным, за исключением того, что вместо дня теперь был вечер. Улица освещалась светом витрин и электрических фонарей. По-прежнему вдоль канала прогуливались люди. Вновь выйдя из машины, вспомнил про кафе и захотел вернуться, чтобы поискать Зинаиду. Но в этот раз случилось ещё более непредвиденное. Внезапно подо мной задрожала земля, и, не устояв на ногах, я рухнул на мостовую. В тот же миг всё замерло, будто в стоп-кадре: застыли люди, машины, пропали звуки. Но, ожив, всё мгновенно преобразилось. Автомобили превратились в конные повозки. Люди словно сошли со старинных картин. Запахло лошадьми и печным дымом. А из чуждого мрака, освещённого тусклым светом одиночного фонаря, на меня враждебно взирали несколько страшных мертвенно-бледных лиц. Видение длилось не больше минуты. Лица приблизились почти вплотную. И будто бы что-то знакомое промелькнуло, но подумать об этом я был не в состоянии, так как меня объял несказанный ужас. Я закричал, и видение рассеялось. Вечер озарился привычным светом. Улице возвратился её прежний облик. Исчезли конные повозки. Вокруг сновали обычные люди. Я поднялся и еле доплёлся до своего авто. Но, едва придя в себя, услышал стремительно нараставший гул. Он надвигался отовсюду, и я почувствовал пронизывающий холод. Вдруг со всех сторон на меня накинулось множество тварей. Какие-то рычащие липкие тени врезались и прилипали, и, казалось, ещё мгновение, и они высосут меня без остатка. С трудом отбившись от первого нападения, я впрыгнул в машину сквозь закрытую дверь. Тени пропали, но жуткий пронзительный гул я слышал уже непрестанно. Включив печку на полную мощность, я всё же не смог согреться. И хоть продолжалось это в течение одного лишь вечера, ощущалось так, будто длилось не один год. И не представлялось никакой возможности не то чтобы думать, а даже хоть как-то отрешиться от этого навязчивого состояния. И каждую секунду этой невыносимой вечности я проживал как отдельную вечность не прекращавшегося мучительного озноба и оглушительного с ума сводящего воя.

Впоследствии подобными нападениями сопровождалась каждая вылазка из машины. И уж точно не подобрать слов, чтобы выразить, сколь изощрённей всякий раз оказывались сопутствовавшие этим нападкам мучения. Таким образом, вечер сменялся вечером, и каждый вечер становился таким бесконечным мытарством. Тем не менее каждый такой вечер начинался со всё одного и того же непреодолимого желания хотя бы на шаг приблизиться к какой-то неведомой цели, находящейся неизвестно где и совершенно непонятно, существовавшей ли на самом деле. Но если бы знать, что ещё ожидало, то этот этап показался бы развлечением.

***

В один из вечеров, а может быть, и в тот же самый, снаружи постучалась женщина:

– Свободны?

– Конечно!.. Быстрее!.. Ну быстрее же, садитесь! – обречённо крикнул я.

И ждал чего угодно, даже того, что она тотчас же вцепится в горло. Но как только села в машину, отчаянный гул отдалился, и впервые за вечность я ощутил спокойствие.

– А где же – «моя Зинаида»? – услышал в голове неприятный хриплый голос. – Ну же, Рембо! Включай героя-любовника!

– Добрый день! Подкинете до Казанского собора? – попросила женщина.

– Зинаида! – воскликнул я.

– Так… Едем?.. – Наверное, она не расслышала, и с деловитой суетливостью уже порывалась открыть дверь.

– Ах, не стоит! – воспрепятствовал я, изобразив удерживающий жест рукой. – Простите! Конечно!

Страшный вой сменился отдалённым рычанием. А невидимые волны сотрясали автомобиль.

– Как же всё запущено! – не унимался Святоша.

Казалось, на улице свирепствовала буря. И я осторожно стронулся с места. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу вылетела конная повозка и, налетев на авто, с грохотом перевернулась. Лошадь копытами врезалась в лобовое стекло и, увлекаемая коляской, съехала по расплющенному капоту. Машина осела под обрушившейся тушей. Едва преодолев испуг, я с безысходностью взглянул на пассажирку. Она как ни в чём не бывало спокойно сидела на своём месте, устало прикрыв глаза.

– Вы в порядке? – взволнованно спросил я и дотронулся до её плеча.

– Пожалуйста, не отвлекайтесь, – не без досады ответила женщина.

Позабыв про бурю и ужасы недавних потрясений, я поспешил выскочить наружу. Но, лишь очутившись на мостовой, с обескураженностью был вынужден признать, что катастрофа оказалась миражом.

Я огляделся по сторонам. Над улицей царила ночь. Лишь неподалёку мерцал тусклым светом одинокий фонарь. Такие фонари я видел разве что в кино. Под фонарём стоял человек в старинном цилиндре и в одеянии, напомнившем шинель из иллюстрации к какой-то из гоголевских повестей. На улице было пустынно и темно. Откуда-то издалека раздавались звуки, похожие на цоканье копыт. Вдруг из темноты возникли силуэты. И я расслышал непонятную речь. Какие-то люди то смеялись, то визжали как резаные, и, прислушавшись, я смог разобрать говор, изрядно смахивавший на украинский. Люди приблизились почти вплотную, и я узнал привидевшиеся мне накануне лица. Сначала принял их за цыган, но, приглядевшись, рассмотрел, во что эти люди были одеты. И сразу же понял, кого они мне напомнили, и вспомнил, где мог их раньше видеть. Я вспомнил гостиницу «Гоголь» и те репродукции, что некогда с интересом разглядывал. Картины с изображениями гоголевских персонажей были развешаны на лестничных площадках между этажами. Фантомные персонажи, словно сошедшие с иллюстраций, хотя и казались призрачными, но, как-то слишком реально представ передо мной, смогли окружить меня плотным кольцом и всё дальше оттесняли от погружавшегося во мрак авто. В свете фонаря призраки отступили и рассеялись. Напоследок я услышал блеяние, хрюкание и демонический хохот, оборвавшиеся вдалеке. И всё это – на фоне давешнего гула, не прекращавшегося с момента первого нападения липких тварей. Поминутно их рычание пугающе раздавалось в ушах. Казалось, они роились совсем рядом, готовые вот-вот наброситься.

Человек в цилиндре пошевельнулся, будто оживший манекен, глубоко вздохнул и, изумлённо посмотрев на меня, произнес:

– Любезный!

– Простите? – откликнулся я.

– Ах, право… – заговорил незнакомец с нескрываемой отрадой в голосе. – Ведь вы меня видите! И вы настоящий!.. Не как эти надоедливые тени… Они же ведь тени, не правда ли?.. Кем же они ещё могут быть!.. Вы их видите?.. Ах, простите! Простите, любезнейший. Я так обрадовался, что вы меня увидели, что, не представившись, позволил себе… Извольте-с… Имею честь…

– Николай Васильевич! – в изумлении вскрикнул я.

– Так вы… А!.. Ну да, ну да…

Николай Васильевич вдруг погрустнел и задумчиво продолжил:

– Никак, знаете, не могу привыкнуть к этим… машинам! Вот если бы вы соизволили-с… Впрочем… Что же это я!.. Да…

И с прежним радушием принялся восклицать:

– Какой восхитительный день! Машины – что ж?.. В машинах-то всё и дело! Где много машин, там их меньше… Вот и гуляю-с! – Николай Васильевич рассмеялся. – Да и они гуляют!.. В этих – джинсовых свитках. Напустят на себя важности! Как будто не обращают внимания…

Снова погрустнел.

– Вот только кто из них кто – в этих джинсовых свитках? С настоящими-то тоже не потолкуешь. Вот вы, милостивый государь, первым соизволили…

– Ну вот, угодили в пробку, – раздался в голове отчуждённый голос Зинаиды. – В это время дня здесь всегда пробки. Пожалуй, вы правы. Лучше пройтись.

– Э! Задумчивый! – сбиваясь на лай, прохрипел Святоша. – Зинаиду!.. Э!.. Зинаиду-то не прошляпь!..

– Зинаиду?.. Николай Васильевич, простите! – заметался я. – Зинаида! Зинаида, подождите! Здесь Николай Васильевич!..

– Так что, если соизволите последовать со мной, – Николай Васильевич развернулся и шагнул в темноту, – покажу моё кресло. Полагаю, вы думаете…

– Думаете? – небрежным тоном перебила нетерпеливая пассажирка.

– Не вздумай! – заорал Святоша, и тотчас в локоть ударило током.

А я, лишь подумав о кресле, почувствовал, как притихли твари. Шагнув же следом, ощутил, словно дёрнули за рукав.

– Кресла нет, – прошептала мне на ухо Зинаида.

Подумалось, что это другая какая-то Зинаида.

– Ну это с какой стороны посмотреть, – в хриплом возгласе стража появилась нетвёрдая нотка.

«Это он – про кресло или про Зинаиду?» – промелькнула нелепая мысль.

Почуяв слабину в утративших логику мыслях Святоши, я замер. Впереди удалялась обернувшаяся тенью фигура Николая Васильевича. И призрачные лица, ещё раз мелькнув перед глазами, тяжёлым гулким шлейфом пронеслись и прилипли к его допотопной шинели.

«Впрочем, – подумал я, – с чего это я взял, что это Николай Васильевич, а не какой-нибудь Акакий Акакиевич?»

Я стоял и не мог сделать шага. С тоской вспоминая о кресле, безнадёжно всматривался в темноту. Святоша и Бобик не реагировали. А про возобновившуюся активность свирепых тварей я будто и вовсе забыл на какое-то время. Опять подумалось о другой Зинаиде, но я не осмеливался оглянуться. В то же время с какой-то болью я робко прислушивался, надеясь ещё раз услышать шёпот.

– Вспомни о том, где стоишь. Зачем ты стоишь? – Шёпот возникал и исчезал так, как будто место, откуда он исходил и куда возвращался находилось в области, далёкой и недоступной для тех, кто пленил меня и кого я боялся.

Одновременно, как бы желая от него отстраниться, я с каждым разом сильней и тесней приникал к нему. А присутствие того, кто шептал, ощущалось уже непрестанно.

***

– Ой! Как это любезно с вашей стороны! – Зинаида говорила не шёпотом, голос звучал не сзади и не в голове, а откуда-то сбоку, совсем рядом.

Чего-то в голосе не хватало – как не похож он на голос, шептавший мгновенье назад! Опомнившись, огляделся. Снова день, будто не было вечного мрака. Я стоял у входа в Казанский собор, и в руке у меня был раскрытый зонтик, который я держал над головой пассажирки. Вспомнив о машине, почувствовал, что она где-то рядом. Начав было думать о ней, невольно подумал о кресле и ощутил неприятный холод.

– Так вы зайдёте? – попутчица с голосом, напоминавшим голос Зинаиды, обвела меня располагающим взглядом. – Ну… Чтобы дождь переждать?

– Да-да, – рассеянно ответил я, складывая зонтик.

– Вперёд, тугодум! – напомнил о себе Святоша. – Хотя… Местечко вы выбрали, прямо скажем…

Святоша не высказался прямо, но в реплике его явно прозвучала досада.

В соборе не слышно было воющих тварей. Но, несмотря на это, и там было что-то пугающее. Попутчица подошла к какой-то из икон и, сделав реверанс, протянула к ней руку. Из лика показалась бледная длань, и, опершись о руку знакомой, от иконы отделилась тень дамы. В богато убранном платье, в напудренном парике видение величественно прошествовало мимо меня.

– О, Бобик, смотри-ка, какое кино! – прохрипело в моей голове. – А чё! Ты чё думал – помолиться туда зашёл?!

Последнее, видимо, относилось ко мне. Попутчица, услужливо подхватив шлейф платья, покорно засеменила за призраком. На миг оглянувшись, торжествующе улыбнулась. А призрачная царица, казалось, обходила свои владения. Тем временем из-под каких-то массивных лавок повылезали люди. Одеты они были в старинные кафтаны и одинаковые парики, типичные для выходцев из века этак восемнадцатого. Послышалось шипение, характерное для граммофонных записей, и тотчас по собору понеслись глухие скачущие звуки, будто одновременно включили несколько заедавших пластинок. На слух эти звуки действовали угнетающе, но странные люди, словно не замечая этого, выстроившись в ровные ряды, неспешно совершали какой-то танец и при этом, нарочито открывая рты, с особенностями, присущими оперным певцам, исполняли каждый отведённую для него партию. Вдруг стены собора на глазах истончились и, вмиг став прозрачными, уже походили на стекло. И внезапно в это стекло снаружи врезалось неисчислимое множество тварей. Они облепили все стены, все свечи погасли, а в светильниках будто перегорели все лампочки. Собор погрузился во мрак, и внутри зашевелились тени. Я видел, как их становилось всё больше и больше, и от их присутствия невыносимо было дышать. Что-то подсказывало, что всё это происходило из-за меня. Я слышал знакомый шёпот, но не мог разобрать ни слова. Назойливая какофония из повторявшихся звуков, парализующие флюиды, исходившие от тварей и отдававшиеся в голове, мешали сосредоточиться. Но я уже и сам понимал, чего хотели от меня эти тени, и чем привлекал ненасытных тварей. И знал уже, что добивались они лишь того, чтобы, сдавшись, я захотел запустить их в себя и окончательно раствориться в преследовавшем меня всюду мраке.

Когда же сдерживаться стало невмоготу, на секунду как будто убавился звук, кромешная темнота осветилась будничным сумраком, и сквозь этот относительный покой уловил я мгновение тишины. И в прояснённом на миг сознании услышал спокойный размеренный голос. И, хоть голос звучал далеко и еле слышно, я почувствовал его ближе всего, что испытывал. И не знаю, услышал или вспомнил о где-то прочитанном, но запомнил и повторил:

– Создавый мя, Боже, помилуй…

В тот же миг успел разобрать чей-то шёпот. В голове промелькнули обрывки:

– Прислушайся… Вспомни… Зачем?..

Выходить наружу было опасно, оставаться внутри – немыслимо. Подумав о машине, очутился на улице. По ощущению вроде бы всё ещё был день, но мне по-прежнему всюду чудился вечер. И по-прежнему повсюду раздавался гул тварей. Машина стояла за углом собора, на месте, с которого некогда началась погоня за скейтбордистом. Теперь мне пришлось гоняться за своим авто. Как только я подходил к нему, оно оказывалось в другом месте, но всегда в пределах видимости. Передвигаясь со скоростью, неестественной для пешего, я в мгновения преодолевал значительные расстояния. Перед глазами стремительно мелькали и сменялись проспекты, площади, каналы, мосты, перекрёстки, ограды, лестницы. Врезаясь с размаху в гранит и чугун, пролетая сквозь дома и асфальт, кидаясь в тёмные глубины вод, я не только не чувствовал соприкосновения с чем-либо, но словно не ощущал и самого движения. И в то же время, следуя за то и дело перемещавшимся автомобилем, я вынужден был куда чаще оглядываться по сторонам, нежели следить за ускользавшей целью, бессмысленная погоня за которой на самом деле осознавалась мной гораздо менее, чем бегство от преследовавших тварей. Изредка как будто включался свет, и я видел себя идущим вдоль канала, рядом со мной шла фрейлина призрачной царицы, и я слышал её говорок. Видения длились не дольше минуты. Затем я снова погружался в ночь и вскоре догадался, что окружавший меня мрак образовывали злобные твари. Преследуя, они окружали меня плотным кольцом; однако это каким-то странным образом не мешало мне видеть. Я смотрел сквозь них и видел всё, что только можно увидеть ночью. Непрестанно отбиваясь от страшных призраков, я потерял ощущение времени. Моё тело дрожало от жгучего холода, постоянно исходившего от почти обволакивавшей меня безликой рычащей тучи. И сколько часов или дней, а может быть, и лет находился я в этом вихре, определить не представлялось возможности. Казалось, вот-вот, и я растворюсь в этом месиве, но тем не менее, находясь в этой поминутно разраставшейся буре, я не мог ощутить хоть чего-либо нового ни в себе, ни в происходившем вокруг, кроме всё того же безысходного мучительно-бестолкового коловращения, изводящего воя и умопомрачительного холода.

И не то чтобы думать, а даже вспомнить о чём-то не находилось сил. Единственная безотрадная мысль, осаждавшая ум за время этой безвременной, бесконечной и жуткой прогулки, – была мысль о том, что же сделать такого, чтобы перестать быть, чтобы осталась только эта беспросветная тьма. И вот, когда навязчивая мысль овладела мной, я вспомнил, наконец, об одном эпизоде из последних своих ненастных скитаний. Я вспомнил, как вышел из гостиницы, перед тем как оказался в тюрьме, про чёрную воронку, в которую меня засасывало, подумал о том, о чём подумал тогда, и понял, чего хотели от меня твари, куда желали попасть, и, подумав о чёрной дыре, догадался, откуда её начало. В тот же миг вновь услышал шёпот:

– Зачем?.. Зачем?

Шёпот был ближе, чем все эти твари. Ещё же ближе казался кто-то, кто ни на минуту не бросал меня и от кого я отделен был лишь мимолётным, но беспробудным сном.

***

Небольшая передышка ожидала у следующего собора, когда, позабыв про авто, я очутился у Спаса на Крови, и опять ненадолго забрезжил день. Вошедши в собор, попутчица велела внимательно слушать экскурсовода. Она держала себя со мной уже как с давним знакомым, не стесняясь то и дело брать за руку, и, постоянно увлекая за собой, чтобы не отстать от экскурсионной группы, даже не без кокетства одёргивала, если я отвлекался на что-либо, не касавшееся экскурсии.

– Ай, хороши голубки! – похрипывал в голове сонный голос Святоши.

Опять, словно и не было ни рычания, ни воя, ни цепенящего холода. А та, что когда-то была фрейлиной призрака, с завидной деловитостью втолковывала мне про какие-то мозаичные росписи да про редкий иконографический тип. И когда все с упоением взирали на какую-то фреску с изображением мальчика, я пытался расслышать едва различимый голос, появлявшийся в голове:

– Иисусе Христе… Иисусе Христе… Помилуй… – обрывалось в отдалённых уголках сознания.

– Прислушайся… Вспомни, как слушал… Зачем? Зачем? Зачем? – ставший родным шёпот оказался последним, что я смог уловить во внезапно и с новой силой поднявшемся вихре, разгуливавшем за дверями, о котором, похоже, никто из присутствовавших в соборе, включая мою спутницу, не имел ни малейшего представления и не последовать зловещему зову которого я уже не чувствовал в себе ни воли, ни сил.

И снова нескончаемый холод, изматывающий полёт, оглушительный рёв, неизбывный мрак. Теперь оголтелая мгла омерзительных тварей с хладнокровной беспощадностью рвала на части мою подневольную плоть, истощала кровавые раны и, стихийно сращивая обезображенные куски, словно забавлялась, превращая меня в подобных им монстров. Но, понимая, что то лишь фантомные игры, я не столько терзался от призрачной боли, сколь мучительны были для меня бесконечность, бессмысленность и однообразность происходивших со мной злоключений. Не отпуская ни на секунду, неусыпные мрази таскали меня по городу, беспрестанно пугая внезапными видениями. В конце концов, я превратился в сплошные глаза и уши. Меня подносили к каждому фонтану, к каждой статуе, ко всякому памятнику, ко всем могилам на всех кладбищах, ко всем орнаментам на каждом доме. И везде, где бы ни оказывался, я видел одно и то же улыбавшееся лицо. Но в этой улыбке было нечто зловещее и вместе с тем что-то безысходно тоскливое, напоминавшее о моём плененном состоянии. И от каждого такого бездушного лика веяло чёрной бездонной пропастью, что так страшно истошно выла из окаменевшего оскала улыбки. Она зияла в омертвевшем взоре, всякий раз всматриваться в который меня вынуждали до тех пор, пока твари не уверялись, что я признал в этом лике достославного основателя города.

Вдруг, словно из ночи в день, меня вышвырнуло у Исаакиевского собора. Я валялся на траве в скверике у Сенатской площади. Перед носом покачивалась початая бутылка хереса. Только что, в какой-нибудь миллионный раз, я вглядывался в сводившую с ума бездну в глазах замурованного в камень Петра Великого, как вот уже смотрел на этикетку, наклеенную на бутылке, едва удерживаемой за горлышко кончиками моих пальцев. Рядом присела женщина с пластиковым стаканчиком в руке – она зажигательно смеялась, и в глазах у неё посверкивали лукавые огоньки. Смех раздавался в моей голове, когда слух всё ещё находился в плену у отступившего вроде бы вихря, но гул и вой которого я слышал будто из-за тонкой стены, и на пути которого дневной свет представлялся лишь временной и ненадёжной преградой. Отложив бутылку, я приподнялся и сел, облокотившись на колени. Поблизости резвилась ватага молодых людей, попеременно шнырявших сквозь нас и то и дело падавших, поскальзываясь на траве. По-видимому смеясь, они беззвучно разевали рты, обнажая зубы, и их мельтешащие перед глазами, порой пронзавшие меня насквозь и, наверное, казавшиеся им весьма забавными оскалы, сопровождаемые рыками и завываниями притаившихся по соседству тварей, ужасали не менее, чем несколько мгновений назад кошмарные гримасы изваяний.

Напугал откуда-то внезапно возникший и нависший надо мной верзила, облачённый в камзол и треуголку. Наклонившись и вперившись лицом в моё лицо, он тщательно приглаживал отклеивавшиеся усики. Из-под вросшего в пропитавшуюся потом треуголку парика и с влажных распаренных висков его обильно растекались по щекам назойливые неприглядные струйки. И как-то не вязалась с его унылым обречённым взором прилипшая к нему отрепетированная улыбка. Как же теперь она напоминала мне недавние бесчисленные видения! Видимо, за этим незатейливым занятием, изрядно притомившийся двойник великого царя коротал минуту отдыха. А рядом с ним, должно быть, тоже переводила дух усердно обмахивавшая веером измождённое напудренное личико заметно уступавшая ростом воображаемому супругу уменьшенная и едва живая копия царицы. Невдалеке образовалась очередь. Покуда царственная чета отдыхала, досужие парочки с планшетиками и смартфонами наготове активно заполняли время, прилежно фоткаясь на фоне местных достопримечательностей. Почудилось, как незримая свора монстров, словно привлечённая вспышками фотокамер, мгновенно переместилась поближе к гулявшим. Рычание раздавалось уже оттуда, и сзади я почуял похожее перемещение . Оглянувшись, увидел толпу, сквозь которую разглядел ритмично двигавшихся людей в однотипных цветастых одеяниях и головных уборах из перьев, свисавших почти до земли. Их лица были разрисованы разноцветными линиями, и, вероятно, изображая какой-то древний народ, они танцевали и пели, аккомпанируя себе игрой на дудках и свирелях. Неподалёку от меня стояло несколько лавок. На одной из них разместился безногий бомж, обросший бородой и седыми космами. Несмотря на, казалось бы, тёплую погоду, он был в рваной дубленке и зимней шапке с проплешинами. Навьючив на себя гору грязных пакетов со всем чем ни попадя, он лежал, подложив одну руку под голову, а в другой держал раскрытую книгу. Я не почувствовал вокруг него присутствия тварей, но только подумав, что вот бы на миг укрыться от непрестанно оглушавшего рёва, тотчас очутился рядом и, не в силах удержать порыв, нырнул в него, как лисица в чужую нору. Нисколько не смутившись ни запахом, ни вероломством поступка, я, точно впервые за целую вечность, предался блаженству тепла и покоя. Какое-то время воспринимая изувеченное тело бедолаги как собственное, я чуял исходивший от себя смрад его тела и даже ощущал, как двигались по телу насекомые, и чувствовал на себе его увечья, но, не обращая на это внимания, лишь радовался, внимая тишине, что могу спокойно думать и, главное, осознанно вникать в рождавшиеся в тишине мысли. Подумав о тишине, решил, что ни к чему и кресло. И вдруг, вспомнив про шёпот, вспомнил и те робкие фразы: «кресла нет», «вспомни, где стоишь», «прислушайся», «ты это слушал».

«Да, – подумалось мне, – если так слушать, то отчего бы не постоять!»

Так думал я, прикрыв не свои глаза. Нищий задремал, не выронив из руки книги. Впрочем, теперь я понимал, что для того чтобы видеть, мне вовсе не нужны глаза. Да, в общем-то, не так они необходимы и для того, чтобы думать. Проснувшись, несчастный открыл глаза, и я почувствовал сильную резь. Вновь испытав чужую боль, припомнил о чём-то как будто важном. А в голове прояснилось от явственной, но мной не осознанной мысли. Она произнеслась сама собой, и я отчётливо узнал свой голос. Но только сам я ничего не говорил, а словно говорила за меня мысль.