Чёрная дыра. Стоять, чтоб услышать

«Когда стоишь и не слушаешь, – произнеслось во мне, – тогда чувствуешь только боль. Когда же слушаешь, то забываешь о том, что стоишь. И нет ни кресла, ни боли, ни рези в глазах и никакого увечья или страдания».

Чтоб осознать услышанное, мне захотелось произнести это вслух. И я еле сдержался, чтобы тотчас не высказаться и тем самым не выдать себя в присвоенном мной пристанище. И, притаившись, будто растворился в терзаниях измученной плоти. Взглянув глазами страдальца, попробовал сосредоточиться на том, что он видел. И, с грустью убедившись, что он не видел почти ничего полуослепшими своими глазами, едва смог различить лишь слово на покоробившейся обложке не раз промокавшей книги. И прочёл там знакомую фамилию Гоголь со стёршимися инициалами.

Но мне испытывать эту боль казалось теперь блаженством. Только бы не слышать душераздирающего воя! А холод, какой, наверное, постоянно претерпевал этот старик, для меня был теплее, чем печка самого лучшего авто. И мне подумалось о людях, над кем витали тогда злые твари. На их месте я не хотел уже оказаться. Всегда бы оставаться таким, как теперь. И чтобы вокруг ни единой души, пускай даже и человеческой. Ни костюмов, ни чистых ванн, ни смартфонов, ни фоток, ни мягких кресел, ни удобных гостиничных номеров. И чтоб звучала одна тишина, которую ни боль, ни страдание, ни увечье, ни резь в подслеповатых глазах, ни смрадный дух гниющего тела не способны уже ни нарушить, ни как-нибудь заглушить.

Но вмиг идиллия закончилась. По видимому, несчастный закурил, и тотчас я услышал в голове хриплый голос Святоши:

– Эй, книголюб, вылезай! Тебя выку-у-уривают!.. Ха-а-а! Слышь, Бобик, о чём это наш задумчивый размечтался? Эй, ты, задумчивый… Ха-а-а! Вспо-о-омни, где стои-и-ишь!.. Ха-а-а!.. Бобик! Он, это, без ног решил постоять!.. Ха-а-а! Может, и правда, оттяпаем ему ноги-то? Эй, хорёк, откусить тебе ноги, а?

Я почувствовал резкую боль в коленках и вскрикнул. Вдруг мужик захрипел, закашлялся и рухнул со скамейки.

– Эй, столпник! – продолжал глумиться Святоша. – Прислу-у-ушайся!.. Ха-а-а! Верней, смотри в оба – концерт тебе щас забацаем! Ты – главная роль… О! Сейчас увидишь, как безногие бомжи бегают!

Не успел Святоша договорить, как огромная свора воющих злыдней вторглась в моё убогое пристанище и с рычанием уставилась на меня. Увидев в сгустившемся мраке горящие ледяным огнём угольки, я в смятении хотел кинуться наутёк, но, не в силах и шевельнуться, почувствовал себя запертым в клетке. Вдруг видение рассеялось, и во внезапно образовавшейся тишине, нарушаемой лишь недобрым смехом Святоши, до меня донеслось визжание обезумевшего старика. Клетка, из которой я всё еще не мог вырваться, вдруг содрогнулась, и, захотев освободиться от ненужного ярма, я инстинктивно побежал, невольно увлекая за собой узилище. В следующее мгновение меня вышвырнуло, словно пробку из бутылки. И в тот же миг я увидел бегущего по асфальту бомжа. Ещё несколько мгновений он машинально ковылял, переступая культями, потом качнулся и упал вниз лицом. Во время всей этой сцены за стариком следовали зеваки с телефонами, фотоаппаратами и смартфонами, и все как один, дружно вытягивая вперёд сверкавшие фотовспышками камеры, словно расстреливали бедолагу, непрестанно щёлкая затворами электронных устройств. Я видел, как от некоторых фотовспышек со злорадным криком отлетали прозрачные существа. Сбиваясь в стаи, они подлетали ко мне и, кружась надо мной, о чём-то одобрительно гоготали. Когда же всё закончилось, кто-то вызвал «скорую», и бесчувственного старика поместили в машину. Впрочем, прибыли корреспонденты, и представление продолжалось ещё какое-то время.

– Ой! Какая невесёлая приключилась история! – воскликнула подошедшая спутница. – Пошли, может? Так неприятно здесь находиться.

***

А я стоял и, зачарованно взирая на собор, пытался вспомнить. От величавых стен Исаакия меня отделяло шоссе. И чем сильней погружался я в мысли, тем ближе казался храм, но в то же время всё больше оказывалось препятствий для того, чтобы к нему приблизиться. И вроде бы – всего-то несколько шагов по переходу! Но сделать это было не так-то просто. Сначала ни с того ни с сего на проезжей части образовалась пробка. Потом вдруг все до единой машины превратились в змеевидных чудовищ, и вместо дороги под ними разверзлась пропасть. И при этом казалось, что не только достаточно вытянуть руку, чтобы дотронуться до стены, а можно просто прислониться или даже шагнуть и пройти сквозь неё, но, чем явственней оживали воспоминания и, соответственно, чем ближе я чувствовал стены, тем всё шире ощущалась пропасть и ещё активней кишели чудища. К тому же мной овладело какое-то оцепенение, и я будто сделался похожим на статую. То, что воскрешало сознание, никак не вписывалось в открывшееся взору, так что я не находил уже в себе сил смотреть. А закрыв глаза, вместо желанной ясности лишь снова увидел бездну. И то, что хотелось вспомнить, вмиг отступило перед догадкой, что чёрные волны, преграждавшие путь, это и был я сам и что это надо мной копошились чудовища.

Всего на миг я решился открыть глаза, после того как, шагнув, очутился на колоннаде Исаакия. Успев заметить, что змеевидные существа поднимаются, опять зажмурился и услышал, как они подступают ко мне. А в голове вдруг услыхал долгожданный шёпот:

– Вспомни, где стоишь… Вспомни… Вспомни… Прислушайся… Позови…

Сзади кто-то взял меня за руку. Я оглянулся и, не открывая глаз, смог разглядеть женщину. Смеясь, с разгоряченным лицом, горящим взором и рвущимися во все стороны от разыгравшегося вихря волосами она кричала мне что-то нетрезвым голосом. Из обрывавшихся от сильных порывов ветра трескучих фраз с прослушивавшимися в них визжащими истеричными интонациями я разобрал отдельные неясные фрагменты:

– Пойдём!.. Покажи!.. Ну, покажи же мне это треклятое кресло!..

Потом силой увлекла меня за ограду, и, скользнув по крыше, мы оказались верхом на чем-то склизком, холодном и движущемся.

Глаза я открыл лишь после того, как прекратилась буря. Обнаружив себя стоявшим у входа в гостиницу «Гоголь», машинально достал из пальто электронный ключ. До шестого этажа решил пройтись пешком. Минуя лестничные площадки, обратил внимание, что на висевших там картинах, изображавших сцены из гоголевских произведений, совершенно отсутствовали персонажи – только фон и никаких людей. Впрочем, после путешествия верхом на чудовище и после того, что видели мои глаза и слышали мои уши, я был не в состоянии чему-либо удивляться. Мне уже было всё равно, кого или что я повстречаю в следующую минуту. Да и то, что нависшая вдруг тишина не могла предвещать ничего хорошего, я предчувствовал всем своим существом. И особенную тяжесть этой тишины я ощутил, оказавшись в номере. В моём кресле спиной ко мне сидела женщина. Она показалась знакомой. И само собой с моих уст слетела фраза:

– Зинаида?

– Сидеть в удобном кресле. Рядом моя Зинаида, – ответила женщина голосом Зинаиды.

Подумалось, что это другая какая-то Зинаида. Но не успел я подумать, как кресло поднялось в воздухе и, развернувшись, повисло посередине комнаты.

– Да, это я – твоя сучка! – зловеще прохрипело со всех сторон до боли знакомым голосом Святоши.

Вместо Зинаиды в кресле сидело существо с женским человеческим телом и огромной волчьей мордой. На макушке у чудища вдруг появился цилиндр, и морда преобразилась в задумчивое лицо призрака, повстречавшегося мне под уличным фонарём. На женском теле возникла шинель Акакия Акакиевича.

– О, я знал-с, – воскликнул Акакий Акакиевич, – что вы непременно соблаговолить изволите-с!

Внезапно призрак превратился в громадную оскалившуюся волчицу. Она спрыгнула на пол с растворившегося в воздухе кресла.

– Я тебе покажу удобное кресло! – хрипело из звериной пасти. – Теперь же смотри и слушай!

Изо всех углов комнаты стали вылезать призраки. Среди них были и сошедшие с картин персонажи, так напугавшие меня у канала, и танцевавшие в Казанском соборе люди в париках и кафтанах, и множество оживших памятников и статуй с ликами Петра Великого, включая львов, лошадей и иных звероподобных существ. Стены сотряслись и взорвались, и в поднявшейся пыли показались омерзительные твари. Клокоча и воя, они расположились вокруг, образовав собой ровный прямоугольник, так что вместо исчезнувших стен теперь кишмя кишели мерзкие сущности. Странным образом окна комнаты сохранились целыми и, удерживаемые тварями, подрагивали в такт нараставшей вибрации. Сквозь окна в комнату проникал дневной свет. Но над головой вовсю царила ночь. На месте потолка из бездны беззвёздного неба стремительно врывались в помещение бессчётные стаи змеевидных чудовищ. А пол под ногами всосала бездонная, вращавшаяся чёрной воронкой пропасть. Всё это клубилось перед глазами, давило со всех сторон, расплющивало и разрывало меня на части, при этом позволяя мне ощущать себя в целости и осознавать происходившее. Смешавшись с роящейся массой, почти растворившись в грохочущем месиве, вдыхая смрад то и дело возникавшей и мгновенно разлагавшейся плоти, глотая зловонную жижу и захлёбываясь в бурлящей и всепоглощающей пучине, я мог видеть каждую деталь всех до единого видений и слышать каждый вновь появлявшийся звук. Из бездны под ногами я слышал голоса, молившие о помощи. А окружавший грохот сконцентрировался в голове в одну неумолимую, с невыносимой болью раздававшуюся фразу:

– Выпусти нас! Выпусти нас! Выпусти нас!

В смутной надежде я протиснулся к окну и, распахнув его, хотел было прыгнуть. С улицы дохнуло пронизывающим и вмиг оковавшим меня холодом. К тому же в окне я увидел зрелище, повергшее меня в отчаяние. На месте домов и канала над землёй громоздились бесформенные ледяные руины. Всё замерло в звенящей морозной мгле, рассыпавшись на бесконечное множество ледяных кусков. Рассыпались строения и ограды, машины и катера, асфальт, гранит и даже вода. По кусочкам рассыпались люди, и окаменевшие частички их тел развеяло по округе морозным вихрем. Только неподвластные сокрушительной стихии разноликие твари блуждали меж обломками, отыскивая свежее лакомство, и, облизывая и разгрызая с мерзким хрустом, заглатывали обезображенные головы и конечности.

И что-то вынуждало меня с безысходным отчаянием постичь, что всё то, на что я надеялся, спасаясь от наваждений, не только случилось, но как будто было всегда, что всё самое важное, что я когда-либо осознавал, теперь оказалось самым ужасным из всех возможных и невозможных миражей. Об этом говорило мне то, что я видел перед глазами. И именно это внушали вдруг примолкшие и покорно склонившиеся призраки. И голос внутри меня раздавался над всей вселенной:

– Меня нет и никогда не было. А есть лишь чёрная дыра – вместилище смрада, зловония и всякой мерзости. Губить и разрушать – моя стихия. И на моей совести все человеческие смерти и страдания. Ни единой души я не спас и никогда не спасу. Так открою двери и выпущу зло, проснусь, и исчезнет навязчивый сон. Я – этот сон! Я – мираж! Я – мучительный нарыв, который необходимо вскрыть. И лишь сгинув в пропасти, я обрету долгожданный покой.

Но, провалившись в пропасть, я ощутил себя в гробу погребённым заживо. Возможно, видение длилось всего мгновение, но ощущение не проходило долго. Страшнее всего казалось не то, что невозможно было дышать, а осознание безвыходности положения, осознание того, что никакие крики, никакие действия не помогут освободиться от плена; и ещё более ужасным открылось то, что мне, которого вроде бы нет и никогда и не было, которому только что был обещан покой, отказано в возможности проснуться от жуткого кошмара – кошмара осознания того, что нет ни смерти, ни покоя, а есть только эта, ежесекундно сводящая и не способная свести с ума, сознательно выбранная мною участь извечно томиться в кромешном склепе. И вот в этой-то не прекращавшейся и, казалось, не могущей уже прекратиться муке я в последний раз услышал едва донёсшийся до меня чуть слышный шёпот:

– Позови…

– Зинаи-и-да-а-а! – вскричал я из последних сил.

И внезапно очутился в том самом дворе, где неусыпно стерегли меня оборотни. Они с остервенением рвали мою плоть. Вдруг откуда ни возьмись в разъярённых псов врезалось авто и отбросило их по сторонам. От них отделились какие-то тени, и мгновение назад бывшие весьма свирепыми собаки, повизгивая, кинулись врассыпную. А из появившегося авто выскочил Женька и, подхватив на руки моё истерзанное и измождённое тело, бережно уложил меня на заднее сиденье.

Но я уже слушал поющую тишину.

***

Потом долго сидел в очереди, вернее, стоял – там все стояли, и негде было присесть. Но я думал только о том, что ожидаю своей очереди. И простоял там не один день. Лишь по ночам ложился и лежал на полу. Дни уходили на ожидание. А ночью лень было подняться, чтобы осмотреться и узнать, где нахожусь. Впрочем, ничто не мешало мне думать.

Скорей всего это была церковь. На стенах висели лики – всё, что мог разглядеть ночью. А днём толпились люди – они всегда проходили вперёд. Так повторялось изо дня в день. Молодой священник с пухлыми щеками и глазами навыкате выслушивал их и накладывал на головы епитрахиль. Меня он, конечно, не замечал, что немудрено – ведь он был обычный, как и все, заходившие в храм. Но однажды молодой вдруг исчез и на его месте оказался старый, который и обратил на меня внимание. Я подошёл к аналою, и тотчас все остальные пропали из вида, церковь словно опустела и мы остались вдвоём.

Он сосредоточенно молчал, и я не произносил ни слова. Казалось, так мы простояли несколько дней и ночей. Он будто сканировал меня своим молчанием, а я, понимая это, не чувствовал даже потребности что-либо говорить. И всё же сказал первое, что пришло на ум:

– Это ваш голос я слышал там?

– Моё место здесь, – коротко ответил старец.

– А где моё? – спросил я.

– Выбирай, – усмехнувшись в длиннющую седую бороду, священник огляделся по сторонам.

И добавил:

– Только сначала избавься от этого – Стёпы. У каждого своя дорога.

– И что мне делать? – осмелился поинтересоваться я.

– Прислушиваться. Чтобы не задавать ненужных вопросов. Прежде всего, научиться вниманию.

Когда старец исчез, вокруг снова стало суматошно. Я стоял, склонившись над аналоем. Священник снял с моей головы епитрахиль. Поднявшись, увидел перед собой пухлое лицо с глазами навыкате. Батюшка, не мешкая, обратился с напутственной речью:

– Да-а… Вы много рассказали о себе… как бы сказать… интересного. – Молодой священник ещё больше выпучил на меня глаза. – Вы, Степан, за свои не так уж много лет умудрились прожить целую непростую, я бы сказал, жизнь. Но ничего – Бог милостив, Бог милостив. Вы – как тот некий раб Божий Стефан, о котором читаем мы в акафисте перед иконой Божией Матери «Неупиваемая чаша»… Да-да, та самая, на написание которой вы внесли пожертвование… Это, кстати, наша храмовая икона… Вон она, на иконостасе, справа от Царских врат…

Батюшка кивнул в сторону алтаря.

– Или благоразумный разбойник, – продолжил он. – Да. Он первым был принят в рай… Знаете, Стефан… Можно я вас буду называть Стефаном?.. Это ведь так символично! Хм, раб Божий Стефан, раскаявшийся грешник, пожертвовал храму икону "Неупиваемая чаша"!.. Да-с… Но… Позвольте вас попросить. Видите вон ту примечательную группу людей?

Священник кивнул, указав мне на явно блатную компанию не очень трезвых парней, небрежно расположившихся неровным кругом прямо посередине храма и вальяжно в голос разговаривавших между собой.

– Осмелюсь предположить, – вновь заговорил батюшка, – что ваши друзья не вполне осознают, где находятся. Особенно один, вон тот, в расстёгнутом пальто… Согласитесь, дорогой, что с калашом за пазухой, в храме… как-то… Простите, но всё время, пока вас исповедовал, я вынужден был пристально наблюдать за ним, как бы он чего здесь не сотворил. Так что вы, может быть, подойдёте, объясните ему, да и всем им, где же они всё-таки находятся.

Пребывая под впечатлением от встречи с седовласым старцем, я недоумевал, о чём столь странные речи и почему молодой батюшка говорит это именно мне да к тому же, несомненно, ещё и видит меня. Осмотревшись, увидел себя в прежнем облике, в котором совсем недавно меня никто из присутствовавших там, а также, заходивших и выходивших, не видел, так как доселе я и был ни для кого из людей невидим. Но, вместе с тем, понимая теперь, что снова стал видимым, я чувствовал, что видят меня в каком-то ином облике. И, усмотрев в этом некую закономерность, – тем более что давно уже привык ничему не удивляться – я развернулся и уверенно подошёл к нагловато ведущим себя парням.

– О, Стёпа! Ты? – обратился ко мне один из компании. – Ты, это, давно откинулся?

– Стёпа?! – удивленно вытаращился на меня другой. – А я слыхал, что ты – того… Ну… Да мало ли что напи… ой, прости, Господи! – парень неправильно перекрестился, чуть не выронив из-за пазухи автомат. – Ну, в общем, здорОво, братан…

– Видите икону? – перебил я и указал на иконостас. – Место, где вы стоите, освящено в честь этой иконы… Так что…

Ребята вдруг наперебой принялись оправдываться:

– А чё, Стёп?..

– Чё, правда, что ли?..

– А чё за икона?..

– Да мы ничё…

– Ты чё, Стёп, в святоши заделался?..

– А ты чё, с дуба рухнул, с кем говоришь, а?! – к репликам прибавились подзатыльники.

– Да мы щас, только, это, помолимся…

– Вот!..

– Да!..

– Да, помолиться, это, зашли…

– Не, Стёпа, правда… Отвечаю!..

– Понял!..

– Понял… Не, сразу бы сказал… Всё, братаны, сваливаем.

Один, что с калашом, кинулся было на колени:

– Я благословение попросить… На дело… Вы чё, мужики?!

Остальные схватили его за шкирку. Один отнял у него оружие. И, волоча приятеля за собой, кореша ретировались и тотчас покинули церковь.

Я вышел на крыльцо. На крыльце повстречался с парой, мужчина и женщина поднимались по ступенькам.

– Добрый день, Степан, – поздоровалась женщина.

Это оказалась дама из гаража. Мимо прошёл мой шеф. Мельком взглянув на меня, приветственно кивнул головой, и мы наскоро обменялись рукопожатиями. Я сразу же признал тот самый костюм и то самое пальто, надетое на нём нараспашку, в которых я путешествовал до Питера.

– Добрый, – ответил я задержавшейся на мгновение женщине.

Ещё раз осмотрев себя, вспомнил и тот облик, в каком некогда появился у полуразрушенной церкви. Как же выглядел Степан, за которого меня только что приняли, мне оставалось лишь предполагать. Вдалеке заметил старого знакомца – старосту Сергея Сергеевича.

– Стёпа, привет! – помахал он мне издалека и деловито проследовал в помещение, в котором я узнал кочегарку.

Вернувшись в церковь, я подошёл к молодому батюшке. Стоявшая у аналоя дама, вежливо уступив место, отошла чуть в сторону.

– Отец Василий? – нелепо спросил я.

– Стефан? Что-то забыли? – удивлённо выпучил глаза священник.

– Нет-нет, простите, – посторонился я, в свою очередь пропустив потеснённую женщину.

Снова вышел на улицу и огляделся. Ограда вокруг храма была уже восстановлена. Наверху, вместо ветхой крыши и старого креста, возвышалась добротная колокольня с небольшим серебристым куполом, увенчанным новым крестом. И церковная территория выглядела облагороженной, не в пример тому, что я запомнил с прошлого раза. На месте временно располагавшихся на дворе колоколов стояли аккуратные лавочки. Выйдя за ограду, тотчас увидел знакомый коттедж и рядом – ту самую машину. Тут же и припомнил, как когда-то на этом авто приезжал на службу шеф.

«Чем же тогда были моё путешествие и сопутствовавшие ему приключения? – невольно задался я вопросом. – Да и было ли всё это на самом деле?»

Подумав, мгновенно перенёсся на муниципальное кладбище. Это оказалось кладбище, около которого мы зимовали с Женькой. Увидел стоявшего неподалёку рослого мужчину, склонившегося над могилой. Подойдя поближе, разглядел на памятнике фотографию бабушки из больницы. Мужчина тоже показался знакомым. Когда же он повернулся лицом и, порывисто стронувшись с места, прошёл сквозь меня, я вдруг вспомнил мужика, стоявшего рядом, когда я слушал поющую тишину, и что священник назвал его рабом Божиим Стефаном. Почувствовав, что перенёсся ещё куда-то, очутился на небольшом пустыре, окружённом несколькими могилами и располагавшемся недалеко от Женькиного домика. Даже припомнил, что примерно на этой площадке с кем-то разговаривала женщина, за которой я когда-то пошёл и которую после спас от грузовика на дороге с кладбища. Внезапно в моей голове раздалось характерное гудение, напомнившее точно такое же, какое услышал тогда, перед происшествием, положившим начало бесконечной череде подобных происшествий, после которых я превратился в собаку. И тут меня сокрушило от ещё одного воскресшего в памяти события. У меня подкосились ноги, и я буквально рухнул наземь, не вынеся впечатления от нахлынувшего воспоминания. Оглушительный гул бешено нарастал, и я вспомнил – вспомнил всё: как ехал со службы, как на встречку вынесло грузовик, и потом возникло это гудение. Сразу после того, как вспомнил, оно прекратилось, а я валялся на довольно не старой на вид могиле. Встав на четвереньки, чуть не уткнулся носом в табличку, прибитую к надгробному кресту, с выгравированным на ней моим портретом. Вспомнилась и сама фотография, с которой, видимо, скопирована была гравюра. Я узнал своё свадебное фото. Только на нём отсутствовала Зинаида…

«Да! Да! Да!» – наконец-то я вспомнил, что это за женщина.

И вспомнились слова Женьки перед прощанием. Он же всё спрашивал тогда, приходили ли ко мне мои. Усевшись на собственной могиле, нечаянно взглянул на соседнюю. С фотографии на памятнике на меня смотрело улыбающееся лицо Женьки.

Вдруг я увидел перед глазами протянутую кем-то руку, ухватившись за которую поднялся на ноги и узнал в стоявшем рядом старике давешнего старца из церкви.

– И давно я умер? – зачем-то спросил я. Честно говоря, я и не знал, что теперь говорить и о чём думать.

– Какая тебе разница? – ответил старик. – Здесь время ничего не значит.

– А что же – значит? – я чувствовал себя раздражённым. – Ах, да, конечно! Ещё один ненужный вопрос, да?

Не обращая внимания на раздражённый тон и на окрики, словно меня не было рядом, пожилой священник доковылял до тропы, ведущей к выходу из кладбища, и уже оттуда, не оглядываясь, произнёс:

– Я пришёл, чтобы проводить тебя. Но мне всё равно, пойдёшь ты или нет. Как хочешь. Твоя воля! Если другой не признаёшь.

Слова раздавались в моей голове.

– Куда проводить? – прокричал я вдогонку. – И что значит – не признаёшь? Чего это я не признаю?

Старец, прихрамывая, продолжал ковылять по тропе. Но через мгновение исчез из вида. Я выбежал на тропу. Странный провожатый был уже далеко и, выйдя за территорию кладбища, переходил через автомобильную дорогу. Едва различимый силуэт его терялся среди проезжавших сквозь него машин. Мигом очутившись около него, я поравнялся с ним и не знал уже, о чём спрашивать. Я заметил, что мы не идём, а плывём над землёй по воздуху, но, впрочем, не обратил на это внимания. И, двигаясь рядом со старцем, как-то понял, что говорить о чём бы то ни было теперь бессмысленно, и вдруг вспомнил его недавнее короткое напутствие:

«Прислушиваться. Научиться вниманию».

– Вот именно, – будто мысля вслух, проговорил священник.

Ещё я понял, что говорить следует ему, а мне – прислушиваться.

– Чтобы слышать, – снова, как бы ни о чём, обмолвился старик.

«Это он, наверное, отвечает на мои мысли», – подумалось мне.

– Просто слушаю, – сказал спутник. – И ты слушай.

Мы передвигались с непонятной скоростью. Вроде бы шли медленно, но в мгновение ока преодолевали огромные расстояния, проплывая сквозь чащи лесов, сквозь улицы и проспекты городов, и, казалось, входили в такие пространства, которые трудно с чем-либо сравнить, пересекая их и вновь оказываясь в привычных земных очертаниях городов, лесов и полей. Иногда представлялось, что мы блуждаем по кругу. И совсем не ощущалось ни времени, ни усталости, и ничего такого, что может ощущать очень долго идущий путник.

– Когда слушаешь, – заговорил старец, – то забываешь про усталость, про боль, про страдания. Любые слова становятся нелепыми, а вопросы ненужными. Кроме слов, которые слушаешь.

Я опять вспомнил, что надо прислушиваться, и осознал, что уже давно слушаю, и более чем понимал, что слушаю поющую тишину. И слишком даже давно понимал, что если так слушать, то можно слушать её бесконечно. Но что же это за слова, про которые говорил мне мой спутник?