Женский клуб

– Как ты думаешь, почему оба моих сына учились в другой школе? – она посмотрела на удивлённое лицо матери, улыбнулась и добавила:

– Не нужно тебе увольняться, мы переведём твоего Ромку в параллельный класс, и всё наладится, вот увидишь.

Стоит добавить, что так оно и произошло. Все, наконец, успокоились и выдохнули. Больше всех обрадовался этому сам Ромка, хотя и старательно делал вид, что это не так. Он с облегчением занял в новом классе самую обычную среднестатистическую нишу. Уже никто не смотрел на него с вызовом, когда он отвечал, дескать, ну-ну, учительский сынок, давай, покажи нам, как нужно это делать правильно. На него не оборачивались в едином, дружном порыве все без исключения одноклассники, после фразы учителя «Значит, желающих отвечать нет?», с отчётливо сквозившем в каждом взгляде вопросе: «Ах, скажите, пожалуйста, неужели и учительский сынок не знает?» Алькин брат вдыхал полной грудью воздух свободы, с наслаждением человека, выздоравливающего после тяжёлой болезни. У него появилось ощущение, будто он избавился от многотонного, неподъёмного груза, который давил, не позволяя свободно дышать, принуждая затравленно оглядываться и угрожая рано или поздно окончательно раздавить его. Ромка с утроенным энтузиазмом постарался смешаться с новым коллективом и раствориться в нём. Если бы только было можно, он безжалостно уничтожил бы все индивидуально-личностные особенности, выделяющие его среди других учащихся. Идеальный вариант – добиться полной идентификации с остальными… Стать, как все. Алька хорошо понимала брата, хотя с мамой они в школе только иногда пересекались. Но даже в эти редкие моменты Алька чувствовала себя не в своей тарелке, когда мать с ней заговаривала в присутствии ребят из её школы. Если она не успевала скрыться до того, как мать её заметит, Алька при её приближении, кроме неимоверного шума в ушах не слышала больше ничего. Наблюдая, исподлобья, как мать, улыбаясь, говорит обычную в таких случаях чепуху, обращаясь к ней и её одноклассникам, Алька вполне искренне мечтала провалиться сквозь землю, не забывая посылать матери посредством немигающего взгляда на окаменевшем лице мысленные сигналы: «Уйди, прошу тебя, немедленно, прямо сейчас, разворачивайся и быстро уходи, о Боже, мама, пожалуйста!» И хотя у Альки, по крайней мере, внешне, это её недовольство практически никак не проявлялось, мама, видимо что-то всё равно чувствовала. «Вот что происходит в нашей семье, и вот какие у меня ненормальные дети» – жаловалась она Оле по телефону.

Когда мать поняла, что отец не изменит решения, то есть не оставит свою драгоценную лабораторию, она ледяным голосом предрекла ему, что он так и помрёт жалким завлабом (Алька знала, что так сокращённо называется отцовская должность) с грошовой зарплатой.

Отец тогда, почти не разжимая губ, ответил ей, глядя прямо перед собой:

– Ты пойми, если я это сделаю, я перестану уважать себя. И мама, перед тем, как хлопнуть дверью, выкрикнула ему:

– О детях лучше б подумал, чистоплюй несчастный!

После этого в доме установилась непривычная тишина, было одиноко и неуютно. Даже если все находились в квартире. Мама на кухне проверяла тетради, а папа уже не шутил по поводу «согбенной спины», не целовал маму в макушку, распевая «…когда уйдём со школьного двора…» и не дразнил маму «старой доброй учительницей со следами былой красоты» и, глядя на молодую и красивую маму, всем было понятно, что это вовсе не про неё, а потому было не обидно, а смешно. Все и смеялись, и звонче всех именно мама, рассыпая свой чудесный серебристый смех и красиво запрокидывая голову, так, что густые волосы каштановым ливнем переливались на её плечах. А папа стоял, улыбаясь, и смотрел на неё долго-долго… Но так было раньше… Сейчас папа с непроницаемо-серьёзным лицом читал или сидел перед телевизором. И всегда там, где не было мамы. Иногда он остановившимся взглядом смотрел в выключенный телевизор. Или подолгу забывал переворачивать страницы в книге. Алька с Ромкой, притихшие, сидели в своей комнате, и не только перестали спорить и выяснять отношения, но оба, не сговариваясь, почему-то перешли на шёпот. Им казалось, что любой мало-мальски громкий звук способен нарушить или даже вовсе сломать эту хрупкую, ледяную тишину, и тогда может произойти что-то, по-настоящему страшное. И продолжалось это довольно долго. Слишком долго, как считала Алька. А потом отец собрал вещи и ушёл. И виделись они с ним теперь иногда по воскресным дням или на каникулах, когда Алька с Ромкой приезжали к бабе Зине на дачу. Если отец не дежурил в своей лаборатории, наблюдая за ростом живых кристаллов, или не сплавлялся по реке, участвуя в байдарочном походе, или ещё где-то не был занят, и не принимал участия, то продумав воскресную программу, они втроём с самого утра начинали её осуществление. Ромка ждал этих встреч и радовался им, Алька в общем-то тоже, но… Ох уже это старое, но вовсе не доброе «но». «Послушай, Иванцов, отличный мужик, я очень его уважаю, но…», видимо всё же уважением здесь как раз и не пахнет. Или: «Знаешь, боюсь тебя обидеть, но…», нет, всё-таки, пожалуй, обижу. Алька, например, постоянно убеждалась в следующем: всё, что стоит перед предлогом «но», не имеет значения. Так и с этими походно-выходными днями, которые они проводили с отцом. С одной стороны, Алька скучала и ждала их, а с другой… Мучительно было наблюдать, как отец изо всех сил пытается казаться весёлым, беззаботным и максимум усилий прилагает к тому, чтобы всё выглядело так, будто ничего не произошло, а у самого в это время, между прочим, взгляд, как у раненой собаки. Да, да, Алька видела своими глазами, когда бабы Зинин Бимка попал под соседскую машину, у него был точно такой же взгляд. Алька тогда, чуть с ума не сошла от ужаса и боли. Именно тогда ей абсолютно стал понятен смысл поговорки «Сердце обливалось кровью», именно это состояние Алька в той ситуации и переживала, и даже, наверное, могла бы описать, если бы физически тогда была способна на это. Баба Зина и дядя Петя, под машину которого и попал глупый Бим, когда сосед выезжал из гаража, насильно увели её, рыдающую и обмякшую, в дом. Но Алька отчётливо запомнила, как отчаянно и страшно завизжал тогда умирающий пёс, как в ответном возгласе, она со всех ног, кинулась к нему, и, когда подбежала, то увидела, что он уже не скулил, а только редко и негромко хрипел, слегка подёргиваясь своим маленьким, кудластым тельцем и уставившись в небо пустым, каким-то безнадёжным взглядом. Вот такой же взгляд она часто стала замечать и у отца, когда он и подумать не мог, что за ним кто-то наблюдает, или просто уставал изображать те чувства, которых на самом деле не испытывал. Первый раз, когда Алька заметила этот взгляд, она даже испугалась. Они были в зоопарке, ходили они туда часто, в основном, по настоянию Альки, а Ромке, по-видимому, было всё равно куда идти, лишь бы находиться в обществе отца. Она знала там каждый уголок, и хотя (и в этом заключалась ещё одна противоречивость Алькиной натуры), в общем и целом атмосфера зоопарка была ей глубоко отвратительна, а сама идея содержания диких животных в тесных клетках, представлялась ужасной, стремление видеть живых зверей, ощущать их присутствие, наблюдать за ними так близко, хоть и через прутья решёток, всё же побеждало. У неё там были любимые и не очень места. Например, перед вольером с волками, Алька не задерживалась. Ей было стыдно. То, что она там видела, очень слабо подходило такому гордому, независимому и сильному зверю, как волк.Там находились два некрупных, похожих на больных собак животных, со свалявшейся, облезлой шерстью, и поджатыми хвостами. Алька даже вначале с недоверием перечитывала табличку на вольере, которая уверяла посетителей зоопарка, что перед ними именно те самые, что ни на есть волки серые обыкновенные, (Canis lupus), вид хищных млекопетающих из семейства псовых, пока не выучила её наизусть. Она опускала голову и подгоняла отца с братом:

– Идём, идём, скорее к Манюне.

О, Манюня – это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом, неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:

– Пойдём уже, чего ты застряла опять…

Ещё был один замечательный экземпляр – орангутанг Самсон, с удивительным даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Никиту, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения, вытягивая огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывая и ухмыляясь, как входящий в паб бравый моряк, решивший, во что бы то ни стало, хорошенько кутнуть и повеселиться сегодня вечером. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное лицо, что Алька бы совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных:

– Ты же всё понимаешь, детка!? Я обязан играть по правилам, знаешь ли… Се ля ви, будь она трижды неладна, если ты, конечно, понимаешь о чём я…

Остальные близкие родственники Самсона, макаки и шимпанзе, не вызывали у Альки почти никакого интереса: шумные и пустые трещотки, даже не пытающиеся скрыть своего исключительно меркантильного интереса к людям, а удовлетворив его, сразу же и откровенно их презирающие. Альке они напоминали компанию назойливых, крикливых и вороватых цыган, что по-хозяйски уверенно, цветной, говорливой лентой прокладывают себе путь в центре рынка. Алька знала, почему ей так нравится Самсон, Манюня и белые медведи: в них было достоинство и благородство. И ещё в них жила потаённая и извечная природная мудрость, которую не удалось сломать или спрятать даже за железной решёткой. А в макаках не было ни того, ни другого, ни третьего. Ни на грош. И вот как раз у вольера Самсона Алька, глянув на отца, и увидела первый раз этот неживой, потерянный и безнадёжный взгляд. Она так испугалась, вдруг остро почувствовав его боль, что у неё защемило сердце.

Вспомнив про бедного бабы Зининого Бимку и про зоопарковских своих любимчиков, Алька снова подумала про чудесного щенка и улыбнулась в темноте. Она непроизвольно свела ладони ковшиком, будто этот тёплый, плотный комочек и сейчас находился в её руках.

Проводив маму, обратно она бежала вприпрыжку, задыхаясь от счастья. Когда к остановке наконец-то подъехал автобус, мама ещё раз обняла её и, поднимаясь по ступенькам в распахнувшиеся дверцы сказала:

– А насчёт щенка,…– она оглянулась на сделавшую стойку, не хуже легавой собаки перед затаившейся дичью, и всю превратившуюся в слух Альку, и улыбнулась, – Ладно, там посмотрим…. – дочь при этих словах вспыхнула и непроизвольно подпрыгнула на месте. А потом, уже другим, более строгим голосом добавила:

– Ты, главное, веди себя осторожно, Алиса, прошу тебя, – дверцы закрылись и автобус поехал. И Алька скорее догадалась, чем слышала, как мама, успела произнести:

– Будь внимательней, господи, ты такая рассеянная… И кушай хорошо, не привередничай, слышишь меня, доченька?!

Когда Алька влетела в калитку, она подумала, что сейчас точно её сердце выскочит наружу. С такой силой оно колотилось в груди. Дядя Коля, выглянув из-за открытого багажника своей машины с удивлением на неё посмотрел.

– Мама… сказала… посмотрим…– с трудом и присвистом вытолкнула из себя, согнувшаяся пополам Алька.

– Да ты охолонь, ты чего, девка? За тобой гнался кто, што ли? Красная стала, шо о тот рак варёный… Куда мать-то глядеть собралась, не пойму?

Алька постепенно выравнивая дыхание, и принимая, наконец, вертикальное положение, махнула рукой в сторону будки:

– Щенка…взять… чтобы, говорит, посмотрим…, а это значит, что можно, понимаете? На крыльцо вышла тёть Аня и тоже непонимающе смотрела на неё. Алька вздохнула, ну как объяснить этим людям, что это такая игра. Наверняка они тоже знакомы с её правилами. Например, в их семье, если она спросит, можно ли ей пойти в субботу в кино со Светкой, мама ни за что не ответит сразу: «Ну, разумеется» или, тем более, «Конечно иди, чего ты спрашиваешь?» Мама непременно отзовётся уклончиво: «Там посмотрим», или «Поживём – увидим», или «Ещё неизвестно, как ты контрольную написала». Хотя неизвестно как раз только одно: при чём здесь контрольная вообще? Алька была уверена, что все взрослые так делают. И когда мама так отвечала, это было практически равносильно согласию. Другое дело, если она своим фирменным холодным тоном заявляет тебе: «И речи быть не может!», или «Абсолютно исключено!», тогда всё пиши, пропало. Этот вариант самый безнадёжный. А есть ещё промежуточный, это когда мама в ответ на твою просьбу интересуется, как бы между прочим: «Это, за какие такие заслуги, хотелось бы знать?», или «Очень сомневаюсь, что это возможно», или «В честь чего это?», то здесь, всё-таки ещё есть шанс, можно привести убедительные доводы, перечислить свои заслуги за текущую неделю, пообещать, наконец, приложить, так сказать, максимум усилий. Но в этом случае, многое зависит не столько от объективных причин, таких как острая необходимость в положительном решении, фиктивность или реальность собственных подвигов, уровне красноречия, и прочем, сколько от настроения мамы в частности, и обстановки в доме вообще.

Но всё это объяснять дяде Коле с тётей Аней, пожалуй, не стоило. Это Алька поняла сразу, – Мама разрешила взять щеночка, так и сказала, – совсем немного схитрила Алька. Потому что и в самом деле не могла вспомнить случая, когда после ответа «Посмотрим», следовал отказ. Тем более, что очень важно, мама сама заговорила про щенка!

– Ну вот и славно, – улыбнулся дядя Коля наполовину беззубым ртом, а тётя Аня с досадой махнула на неё кухонным полотенцем, и облегчённо выдохнула:

– Так ты всё за тую собаку, будь она неладна, я уже испугалась, не случилось ли чего, влетела, как заполошная, – она повернулась в сторону огорода,– Галю, – закричала она дочери,– ноги мыть и спаты живо! Рано утром в дорогу, чай не ближний свет.

Дядя Коля был двоюродным братом маминого отца, они раньше жили на Украине, а теперь переехали в их городок. У Галки была ужасная ситуация с русским языком, она не то что писать грамотно не могла, но даже говорила странно. Алька первое время её даже не очень хорошо понимала. И Алькина мама весь год с Галкой занималась. И даже вытянула её в почти хорошисты. И дядя Коля с тёть Аней, конечно же, были этому очень рады, а то бы Галка осталась на второй год. И дядь Коля на радостях достал на своей птицефабрике, где работал, целых две путёвки в детский оздоровительный лагерь «Черноморец», не только для своей дочки, но и для Альки. И уже завтра рано утром они туда и отправятся.

В лагере Альке не понравилось. В деревянных домиках, где они жили по шесть человек и в яркий, солнечный день было сумрачно и сыро. А под утро ещё и холодно. Закрывать окна и двери было нельзя, так как полагалось всю ночь дышать полезным, насыщенным влагой, морским воздухом. Галка, поскольку была младше, попала в другой отряд, а подружиться с девчонками со своего у Альки, никак не получалось. Почти все девочки крутились оживлённым, но закрытым табунком возле Инны Богдановой, уверенной и заносчивой, как все красивые девочки её возраста. У неё были длинные тёмные волосы и синие глаза, Алька уже тогда поняла, что это не только красивое, но и довольно редкое сочетание. Днём Инна чаще всего носила причёску в виде одного или двух, в зависимости от настроения, конских хвостов. А по вечерам, на дискотеку, распускала их, завивая на плойку, которую привезла с собой. Однажды дней через десять после приезда в лагерь, Алька подняла с пола намокший и припечатанный сразу несколькими протопавшими по нему ногами, исписанный лист. Не удержалась и глянула мельком. Письмо было от мамы Инны. Неистребимая тяга Альки к письменной речи возобладала, и глаза против её воли скользнули по тексту и выхватили пару неоконченных предложений: «…столько ошибок, доченька! И знаки препинания отсутствуют напрочь…» Алька густо покраснела, будто её всем лагерем застукали за подглядыванием в комнату вожатых, и стремительно положила листок на тумбочку Инны. Но про себя подумала, что такой девочке, как Инна, возможно, знаки препинания и прочая, как сказала бы тётя Люба, школьная галиматья, не пригодятся вовсе. Что толку, думала Алька, что у неё, например, с правописанием всё в порядке, а с внешностью как раз, совсем наоборот. Это была отдельная тема для Альки – тревожно-мучительная и болезненная. Какой девчонке приятно быть настолько длинной, чтобы стоять первой на физкультуре? А если ты, вдобавок, ещё и тощая, как жердь? С этим, что прикажете делать? И на этом, между прочим, издевательства природы не заканчиваются, и она награждает человека, который, собственно говоря, ничего плохого ей не сделал, огромным, с горбинкой носом. Размышления о чудовищных недостатках собственной внешности всегда причиняли Альке почти физические страдания. А тут ещё противный мальчишка из их отряда, взялся дразнить Альку совершенно неподходящей кличкой «Буратино». Если уж на то пошло, то профиль у неё, скорее, орлиный, и на длинный, горизонтально к земле торчащий нос Буратино, абсолютно не похож. Но было всё равно ужасно обидно. Особенно из-за того, что делал он это с самого утра, когда они строились на завтрак, а значит, при всех. Этот мальчик, по имени, Дима, сильно заикался, и Альке было даже удивительно, что человек с таким речевым дефектом не стесняется кого-то высмеивать. Причём делал он это очень своеобразно. Чтобы не споткнуться на этом слове, он как бы специально, речитативом делил его на части, – Бурра-бурра, – кричал он, напирая на первый слог, издалека, заприметив высокую Альку, – Бурра-тино! – восторженно орал он, оглядываясь по сторонам и приглашая всех желающих присоединиться к его веселью. В очередной раз, глядя на него, Алька вспомнила, как её отец, когда она ему однажды призналась, что считает себя, чуть ли не уродом, из-за своего носа и роста, внимательно посмотрел на неё, улыбнулся, и сказал, что у неё античный образ, рост, как у манекенщицы и прекрасный греческий нос. А ещё он сказал, что она сама это всё поймёт про себя, и про свой великолепный рост и яркую, выделяющую её из толпы внешность, но только позже. Не сейчас. Это было, конечно, весьма слабым утешением. Алька гораздо охотнее предпочла бы своему античному профилю, обычное курносое лицо девочки средней полосы России. И желательно подальше от греков и их крупногабаритных носов.

А в тот раз она подошла довольно близко к истерически смеющемуся мальчишке, суетящегося руками и пальцами, с до самого мяса обкусанными на них ногтями, и кроме разящей жалости к нему не почувствовала ничего. – Бур -ра, – нервно засмеялся Дима. – Послушай, – тихо сказала Алька, – Я ведь не обзываю тебя заикой, правда? Хотя могла бы, но я не хочу этого делать. И ты не делай, хорошо? Дима поперхнулся, судорожно кивнул и отошёл.

Какое-то время, неловко потоптавшись на дискотеке, с тремя-четырьмя такими же полуотверженными одиночками, она чаще всего бежала в домик, забирала припрятанные с ужина остатки котлеты или плова, и шла к изолятору, где обитал пессимистически настроенный, флегматичный пёс по кличке Рыжик. То есть Рыжиком назвала его Алька, так как даже если у пса и имелось какое-то имя, оно было ей неизвестно. Тем более, что возражений у собаки не было, хотя Алька подозревала, что их не было бы и при любом другом к нему обращении. Настроение, у него было всегда одно и то же: угрюмо-недоверчивое и жалостное. Причём вне зависимости от жизненных обстоятельств. Алька легко читала в его глазах, когда подходила к нему: «Ах, если бы ты только знала, девочка, как я несчастен! Какая трагичная и злая судьба выпала на мою долю… Что это? Курица? А гуляша не было? Что ж, спасибо, конечно, (вялое и редкое постукивание толстым и коротким хвостом), но вообще, ты знаешь, я курицу не очень-то… Иногда в этот момент выходила санитарка с ведром, прогоняла Рыжика и отчитывала Альку – Ты снова тут разлёгся? А ты зачем его кормишь, с чего ты взяла, что он голодный? Вот только оставь мне мусор здесь…– причём Рыжик лениво вставал и передвигался на несколько метров, ровно с таким же выражением уныло-тоскливого смирения, с каким только что ел куриную ножку.

Ходили они везде строем, чеканя шаг, как красногвардейцы, нестройными голосами выкрикивая песню «Три чашки чая – раз, три чашки чая -два…», и ещё почему-то «Нас не догонят…» В столовой больше всего Альке нравился хлеб: ржаной, пористый, с кислинкой, или белый, пышный и воздушный, тянущийся и ноздреватый, часто ещё тёплый. Всё остальное меню легко укладывалось в придуманную каким-то остряком формулу: на первое – капуста с водой, на второе – капуста без воды, на третье- вода без капусты.

Купание в море сразу же разочаровало Альку. Она уже хорошо плавала, и была неприятно удивлена тем, что в лагере придётся барахтаться в весьма ограниченном веревками с поплавками пространстве. Альке в этом тесном водном квадрате было едва по пояс. Причём вход в море и выход из него был организованным и осуществлялся вожатыми по свистку. Что, по мнению, Альки, было довольно унизительным.

Но были и приятные моменты. Например, однажды, когда они обсыхали на песке (полагалось находиться в воде не более 15 минут и ровно столько же пребывать на суше), невероятно худой и невысокий мальчик, с чрезвычайно серьёзным лицом, который сидел рядом с Алькой, тронул её за руку и разжал ладонь, на которой лежал, глянцевый от воды, беломраморный, с чудесными, серебристыми разводами, небольшой, гладкий камень со сквозной дыркой, так называемый куриный бог. Считалось большой удачей найти такой сувенир. У некоторых девчонок он был, а кое у кого даже болтался на шее вместо украшения. Алька всплеснула руками и осторожно потрогала камень пальцем.

– Держи, это тебе, – сказал безымянный мальчик и сильно нахмурился, от чего стал выглядеть ещё более серьёзным. Алька что-то пискнула в ответ, вскочила, и побежала спрятать подаренное сокровище в карман сарафана, и тут произошло то, после чего Алька до отправления домой считала не только дни, но даже часы с минутами. Их вожатая, очень спортивная и загорелая девушка Мария, подозвала Альку, развернула её за плечи спиной к себе, утвердительно кивнула, и велела ей сейчас же надеть свою одежду. – Но, как же, – начала было удивлённая Алька, – так как по её подсчётам ещё должно было быть не меньше двух заходов в море.

– Давай быстро, – скомандовала Мария, – У тебя плавки сзади порвались, – шепнула она на ухо. Алька стояла, не в силах пошевелиться, чувствуя, как пунцово-алой краской заливается её лицо и шея, а глаза, остановившиеся на уровне сочувствующе поджатых губ девушки-вожатой, наполняются слезами. Купальник шила ей мама, по очень удачной выкройке из шведского журнала мод. Она была в этом мастерица, и купальник получился красивый: сине-голубой с красивыми оборочками по лифу и модным пояском-косичкой из такой же ткани на плавках. И вот они-то Альку и подвели. Неизвестно, то ли ткань была не подходящая для такой специфической одежды, как купальник, то ли материал подвергся агрессивному воздействию морской воды, то ли даром не прошло, то, что Алька питалась почти исключительно одним свежеиспечённым, пахучим хлебом, но только это случилось. Она стояла, как оглушённая, пока Мария помогала ей натянуть сарафан.