Женский клуб

– Ты ведь понимаешь, что собака – это живое существо? – интонация матери была как будто вопросительная, тем не менее, всем, в том числе и тёте Ане, было совершенно понятно, что никакого ответа не требуется. Алька знала, что такие вопросы называются риторическими, у неё по русскому языку и по литературе всегда были твёрдые пятёрки, в отличие от ненавистной математики, за которую Альку только ленивый не тыкал носом. Заступалась за Альку одна тётя Люба, мамина подруга, она так и говорила, когда мать жаловалась на полнейшую математическую тупость дочери: «Отстаньте вы от ребёнка, у девочки гуманитарный склад ума, сдалась ей триста лет ваша математика!» Алька слышала это своими ушами и тётя Люба стала ей нравиться ещё больше, хотя слово «гуманитарный» было и не очень понятно, но Алька догадывалась, что это нечто противоположное точным наукам, а значит, уже заранее для неё имеющее неоспоримое и стопроцентное преимущество. Когда тётя Люба увидела, что Алька опять вошла в кухню, она быстро потушила сигарету, изящно закинула ногу на ногу, и, как ни в чем, ни бывало, продолжила:

– Главное для женщины, что? – задала она риторический вопрос (одно время эти самые риторические вопросы Альку просто-напросто преследовали, попадаясь буквально на каждом шагу), – Правильно, – сказала тётя Люба, хотя ни мать, ни тем более, Алька ничего не отвечали, несмотря на то, что прекрасно знали, на что она намекает, – Главное для женщины – выйти удачно замуж. Тётя Люба подмигнула Альке, – Вот ты думаешь, как расшифровывается слово ВУЗ? – она засмеялась красивым грудным смехом, демонстрируя безупречные зубы, – Выйти Удачно Замуж! Вот так, поняла теперь? – спросила она презрительно фыркнувшую Альку, – А ты как думала? Честно говоря, Алька на эту тему вообще пока ничего не думала, а судя по тому, что сама тёть Люба недавно подала на развод, в тот вуз, который ею имелся в виду, она явно не попала.

–… собаку нельзя будет, как надоевшую игрушку выбросить, или положить в кладовку на верхнюю полку, – мать всё это время говорила, но всё так же, скорее для тёти Ани, чем для дочери, произнося слова нарочито уставшим, монотонным голосом. При этом её лицо с приклеенной улыбкой было застывшее и словно отяжелевшее, так что у Альки промелькнула мысль, что матери, наверное, трудно удерживать это выражение и что если она посидит с этой маской ещё некоторое время, то у неё может свести судорогой мышцы лица. И неизвестно ещё, к чему это приведёт. А что, и очень даже запросто. У Альки таких примеров сколько хочешь. Вот в конце третьей четверти у них был открытый урок по географии, так как учительница сдавала на разряд. И к ним пришли кроме их завуча и другой географички, ещё пять человек из отдела образования и даже, говорили, из министерства. Шесть женщин и один мужик, в очках и костюме торжественно прошли в конец класса мимо их бледной учительницы, которая неподвижно стояла у стола вот с такой же, как у матери, приклеенной улыбкой, и расселись на приготовленных заранее стульях. А вскоре после этого, их учительница попала в больницу и целый месяц у них география проводилась через пень-колоду, то совместно с «ашниками», то вообще не было, то вместо географии была сдвоенная математика (а это всегда приводило Альку в состояние близкое к ступору) или история, а то и вовсе классный час. Так вот, когда географичка всё-таки вышла, наконец, на работу, все заметили, что она изменилась и очень сильно. Похудела, и, как будто уменьшилась ростом. А ещё говорила медленно и тихо, иногда с трудом подбирая слова, будто всё время опасалась, что громкая, слишком быстрая или неосторожная фраза может причинить боль. Иногда Альке казалось, что учительница просто забывает не только специальные термины, но и самые обычные слова. Наверное, именно поэтому она в таких случаях отчаянно морщила лоб и, глядя на класс с виновато-растерянной улыбкой, кое-как заменяла утраченное понятие близким по значению. А ещё стало видно, что она очень пожилая. Хотя раньше этот факт так не бросался в глаза. Но самое главное, у неё что-то произошло с лицом. Взгляд стал тусклым, бегающим и невыразительным. А левый угол рта всегда был опущен вниз, как будто она постоянно чему-то горько усмехалась. Ирка Денисова, у которой мама работала в этой же школе медсестрой, и по этой причине она уже с первого класса любила продемонстрировать свою осведомлённость во врачебном деле и блеснуть чуть что знанием медицинской терминологии, гордо произнесла, прямо-таки смакуя каждое слово, что это последствия инсульта. Да, она прямо так и сообщила с важным видом в раздевалке после физкультуры, – Это, девочки, последствия инсульта. И потом ещё раз повторила тоже самое, но уже мальчишкам только, понятно, опустив обращение «девочки», когда Сашка Локтев и Тёма Никитин после урока географии отпустили какую-то гадкую шутку про съехавший набок училкин рот. Но Алька была уверена, что начало, которое привело к такому печальному результату, было положено тем самым звонком на её открытый урок, когда она стояла бледная с вымученной улыбкой у своего стола. Так что фальшивым радушием вкупе с приторно-ласковыми словами Альку не проведёшь. Однажды, когда они ещё учились в третьем классе, их учительница Галина Кирилловна опаздывала на первый урок и они, видимо, так расстроились все из-за этого обстоятельства, что их услышала даже завуч, находящаяся в другом конце коридора. Успокоив их немедленно одним только взглядом прищуренных, цепких глаз, она тихим голосом, который, однако, был прекрасно слышен на самой последней парте в дальнем углу кабинета, поинтересовалась, в чём дело. Бесхитростный и наивный Вовка Васильев радостно сообщил, что Галина Кирилловна не пришла. Завуч, немигающим взором уставилась сначала на него, а затем, оглядывая примолкший класс, велела им всем открыть учебники и читать следующий параграф. И вдобавок к этому, очень настоятельно посоветовала им сидеть тихо до получения следующих указаний и, поджав губы, вышла из класса. Ещё через десять минут в класс влетела красная, запыхавшаяся, своим маленьким ростом и коренастым прямоугольным сложением напоминающая тумбочку, Галина Кирилловна. Немного отдышавшись, она непривычно ласковым, и до отвращения елейным голосом, но отстранённо, как будто ответ её не так уж сильно и волнует, спросила, кто из них сказал, что её нет в школе. Алька, в этом смысле, отлично подкованная с раннего детства, благодаря пройденному полному циклу обучения и воспитания в семье и в дошкольном учреждении, выполненному в лучших традициях советской педагогики, ещё до этого вопроса сразу поняла, две вещи, вернее, даже три. Номер один: их учительница и завуч встретились в школьном коридоре. Номер два: какой бы диалог не произошёл между ними, не стоит ждать ничего хорошего, если человек вдруг начинает разговаривать подобным голосом. Номер три: и совсем уж ни к чему высовываться, тем более, если конкретно к тебе не обращаются. Точка. Но простодушный дурачок Васильев, взметнул вверх свою правую руку и, размахивая ею, как стягом, полным энтузиазма голосом звонко выкрикнул: «Я!» Алька низко опустила голову над партой и зажмурилась, дальнейшая метаморфоза, которая тогда немедленно произошла с Галиной Кирилловной, была ей заранее известна.

…– завела свою пластинку снова, – прошипела мать, когда тёть Аня вышла с миской оставшейся после ужина еды, добавив туда дополнительные куски хлеба, чтобы покормить Дайну и оставить курам на утро. Алька проводила её грустным взглядом, ей хотелось кинуться следом и поучаствовать хотя бы в качестве стороннего наблюдателя за собачьим ужином, но пока мама говорила, об этом не могло быть и речи, -… не дочь, а собачница какая-то! – между тем, сердито отчитывала Альку мать, – Какая собака?! Кто с ней возиться будет – кормить, гулять? Ты что ли? Да ты даже мусорное ведро после третьего напоминания только выносишь. Вас с Ромкой и в своей-то комнате не заставишь убирать, а тут щенок, который будет пачкать ковёр, оставлять, где попало лужи, и скулить по ночам… Мать встала и, отвернувшись к окну, совсем тихо добавила:

– Вся в отца, такая же упёртая, и тоже живёшь по принципу: хочу и всё, а что из этого получится и каково будет тем, кто рядом с тобой, это тебя не заботит… Алька с тоскливым вздохом, отвернулась к двери, – Ну вот зачем так делать!? – кусая губы, думала она, – Почему нельзя разговаривать конкретно и по существу вопроса? Зачем обязательно всё сваливать в кучу: мусорное ведро, неубранную комнату (хотя она-то тут причём, чаще всего это Ромкин конструктор и прочее мальчишеское барахло), и отца, в придачу, который, к тому же, уже год, как живёт не с ними, а в областном центре, в квартире своей матери, бабушки Зины. А сама баба Зина перебралась на дачу и жила там круглый год. У Альки и её брата Ромки была ещё одна бабушка, Оля, мамина мама, но называть себя бабушкой она им не разрешала даже, когда они были совсем маленькими. И все, в том числе, зять и внуки, звали её Оля. Алька помнит, как Оля презрительно морщилась, когда слышала обращение «бабушка».

Мать что-то ещё говорила, но Алька уже не слушала, а зачем, она и так знала, что мать скажет дальше. Сейчас она ещё назовёт парочку дефектов характера, которые Алька в силу своей недальновидности и скудости мышления, а то и по злому умыслу могла унаследовать от «своего папочки», припомнит обязательно в каких обстоятельствах эти нехорошие черты проявлялись у неё наиболее отчётливо и, обязательно, предостережёт, как плачевно такие качества могут сказаться на всей дальнейшей Алькиной жизни. Далее последуют многократно уже до этого озвученные инструкции по выживанию в лагере, (писать маме через день, хотя бы несколько строк (конверты с уже подписанным домашним адресом в тетрадке, а тетрадка на дне чемодана), не оставлять где попало свои вещи, ни в коем случае не ходить в мокром купальнике, обязательно есть суп, или что там будет на первое, во избежание развития язвы желудка, не забывать про головной убор (так отвлечённо мама называла отвратительную жёлтую панаму в виде поникшей шляпки гриба, которую Алька только что торжественно ещё раз поклялась себе не то что ни в коем случае не надевать на голову, но даже не трогать руками), перемежающиеся сетованиями на её, Алькину, феноменальную рассеянность и призывы быть внимательнее, осторожнее и расторопнее. Алька старательно прислушивалась к звукам, доносящимся со двора, недовольно сопела и назло задействовала все свои внутренние ресурсы, чтобы только не допустить, то, что говорит мать, в область сознания. У неё это здорово стало получаться, даже тренироваться пришлось сравнительно недолго. То есть чаще всего это происходило автоматически, так сказать, само собой, например, по средам, на политинформации или во время объяснения новой темы по математике, во время которой Алька часто понимала лишь отдельные слова, да и те, которые не несли основную смысловую нагрузку, а были нужны лишь для связки слов в предложении. Например, союзы, предлоги и, отчасти, междометия. В незнакомом английском тексте ей больше встречалось знакомых слов, чем там. Поэтому Алька, чтобы не тратить попусту время, на некоторых уроках отключалась практически сразу после слов учителя: «Тема нашего сегодняшнего урока…» Отключалась, конечно, не буквально, а по образному выражению Оли, витала в облаках. Мама была более категорична и называла это Алькино состояние «считать ворон» или «валять дурака». Так вот, иногда автоматическое отключение по какой-то причине не наступало или запаздывало, и приходилось вызывать его искусственно. Даже при общении с самыми близкими, например, с мамой, особенно после того, как они стали жить с папой раздельно. Или с Олей, у которой, похоже, на любую ситуацию, происходящую в жизни их семьи, был готов пример или контраргумент из её личной насыщенной биографии, который она уже до этого раз десять со всеми, изводившими Альку мельчайшими подробностями рассказывала. Даже если вдруг с самой Олей такого не происходило, то можно было не сомневаться, что в её окружении обязательно найдётся кто-нибудь, с кем однажды случилась точно такая же история. И Оля с энтузиазмом вдохновлённого оратора пускалась в описание жизненных перипетий этого человека со всеми многочисленными животрепещущими деталями, попутно анализируя, делая выводы и щедро делясь с аудиторией биографическими сведениями, касающимися родителей, жён, мужей и внучатых племянников этого несчастного, чей жизненный путь однажды весьма неосторожно пересёкся с Олиным. Даже находясь в обществе лучшей подружки Светки Малютиной, Алька время от времени отключалась. Со Светкой последнее время вообще стало трудно дружить. Мало того, что она уже полгода носит самый настоящий лифчик, а Альке пока даже нулёвка не светит, так ещё и все разговоры с ней сводятся к обсуждению мальчиков вообще и Сашки Локтева, в частности. С точки зрения «любит-не любит»…

Вернулась тётя Аня с пустой миской, и, качая головой, пожаловалась матери:

– Спасу нет с этой заразой, – мотнув головой в сторону, с которой доносилось в открытое окно энергичное и сочное чавканье Дайны, – вздохнула тёть Аня,

– Каждый год одна и та же песня, в этом году спасибо, хоть всего четверо, а то ведь по шесть, по восемь щенков приносит каждое лето… И не отпускаем, следим, чтоб не бегала со двора никуда, и как только умудряется, понять не могу.

– Дурное дело – не хитрое, – отозвалась мать, – Ладно, поеду я, а то на автобус опоздаю, да и вам рано вставать завтра… Спасибо, Аня за всё… Вы в понедельник возвращаетесь? Я позвоню на работу тебе…

– Идём, проводишь меня, – с грустной улыбкой обратилась она к дочери, обняв её за плечи. Алька почему-то не могла спокойно видеть такое выражение лица матери. Такое жалкое, ранимое и бесконечно дорогое. От него Альке почему-то становилось тревожно и неуютно. Хотелось обхватить мамино лицо с этой невыносимо грустной улыбкой, вглядеться в печальные серо-зелёные глаза с жёлтыми крапинками и разгладить тёплыми ладошками эти морщинки в углах глаз и эту вертикальную складочку между бровями. А потом, уткнувшись лицом в мамино плечо, обнимать, вдыхая родной запах, оплетая руками, волосами, дыханием, до тех пор, пока вместо этой натужной, грустной улыбки, раздастся, как раньше, её журчащий, заразительный смех и вспыхнут в серо-зелёных глазах золотистые огоньки-звёздочки.

Алька тут же и немедленно не только всё простила, но даже пожалела, что вообще завела этот разговор про щенка, несмотря на то, что собаку ей хотелось иметь столько времени, сколько она себя помнит. Она больше не сердилась на мамины нравоучения, увиливания и обобщения. И за её стремление к образцово-показательным выступлениям острой педагогической направленности. Она и есть педагог, учитель начальных классов. А как говорит отец, это не лечится. И ещё он говорит, что если в доме есть хотя бы один учитель, то все остальные будут учениками. И на постоянные, несправедливые и обидные нападки на отца она сейчас не могла на неё злиться. Даже когда мать её попрекала отцом или втягивала в эти разборки их с Ромкой, в глубине души Алька точно знала, что всё это мать говорит не ей, (пусть даже в комнате кроме них никого больше нет), а продолжает свой бесконечный разговор с отцом, всё так же, яростно аргументируя и приводя всё новые доказательства своей правоты. Алька не могла обижаться на это, хотя бы потому что видела, как плакала мать после недавнего разговора с отцом по телефону. Они молча шли на автобусную остановку, и Алька размышляла о том, почему близким людям бывает так трудно произнести нужные слова, особенно если сказать хочется так много. И злилась на себя за это. С другой стороны, отца тоже было очень жалко, тем более, что за него и заступиться-то было некому, даже его собственная мать, баба Зина, демонстративно была на стороне матери и говорила про сына, что он не от мира сего. Отец как-то сказал, что у Альки обострённое чувство справедливости. И вот это самое чувство подсказывало ей, что ещё неизвестно, кто из её родителей больше нуждается в любви и заботе.

Алька точно не знала, с чего у родителей всё началось, но вроде бы год назад отцу предложили какую-то ужасно прибыльную работу, а он отказался наотрез и продолжал по маминому выражению «просиживать штаны» в своей лаборатории по выращиванию кристаллов.

– Ты же талантливый человек! – звенела мать своим особенным учительским голосом с металлическими нотками, который появлялся у неё в особенно напряжённые моменты, когда ситуация грозила выйти из сферы её влияния и контроля. Таким же голосом она обращалась к Альке, когда ей что-то сильно не нравилось в поведении, учёбе, неудобных вопросах или неуместных высказываниях дочери. Например, когда придя домой, заставала невымытой посуду. Или пунцовая возвращалась с родительского собрания, где активно обсуждалось Алькино сочинение по поводу Владимира Маяковского, в котором она аргументированно и недвусмысленно старалась доказать, что считать его поэтом является огромным заблуждением. Ещё более впечатляющую реакцию сродни культурному шоку, вызвало её заявление во время обсуждения прозы Максима Горького. По поводу которой она высказалась в том смысле, что лично у неё творчество означенного писателя вызывает только одно желание, немедленно после прочтения тщательнейшим образом вымыться, потому что произведения эти, с позволения сказать, дурно пахнут, а по пути в баню желательно сделать лоботомию, чтобы навсегда стереть из памяти липучие, вязкие описания убогих, грязных и несчастных людей, которых при всём этом отчего-то совершенно не жаль. Одухотворённая и трогательная учительница литературы посмотрела на неё так, будто только что на глазах всего класса у лучшей её ученицы выросли оленьи рога и лошадиные копыта. И нужно срочно принимать меры по спасению подростка.

– Алиса, дорогая, зачем ты читала пьесу «На дне»? Это же программа 10 класса…– растерянно проговорила она, наконец.

– Будто остальное лучше, – буркнула Алька, – тот же «Буревестник», напыщенный, фальшивый и…

– Сядь, Иванцова, – резко оборвала её учительница, – Это тоже изучают в старших классах! На будущее, постарайся, если тебе, конечно, не трудно, придерживаться границ заданного материала, – она поставила в журнале напротив её фамилии жирную точку, и не глядя на Альку закончила, – Вам всего лишь нужно было подготовить небольшое сообщение по повести Горького «Детство», и ознакомиться с краткой биографией писателя. Легко сказать, – подумала тогда Алька. По образному выражению мамы, она не читала книги, а глотала их. Книги были ей нужны, как воздух. Она уже давно с целью утоления книжного голода таскала в свою комнату тяжёлые прохладные тома из родительской библиотеки. И при этом меньше всего думала о том, в программу какого класса она в данный момент сунула свой любопытный читательский нос. Но в тот раз, видимо, сдержанная учительница литературы всё-таки не выдержала и, встретив Алькину мать, посоветовала ей хотя бы изредка контролировать вольное чтение дочери. Вот в таких случаях, появлялось в голосе матери это металлическое звучание:

– Алиса, милая, иди-ка сюда, нужно кое-что обсудить… Ага, как же, кое-что! Плавали, знаем… Алька тащилась на кухню или в гостиную, в зависимости оттого, где находилась мама, заранее уверенная, что ничего хорошего ей лично не светит. Тем более, раз мать заговорила не только звенящим голосом, но и обратилась к ней с этой дурацкой приставкой «милая». Откуда это словечко вообще? Из русской классической литературы? «Груня, милая, принесите свечи и подайте, душенька, мой шлафрок». Если бы в такие минуты, Альку не тревожили больше всего её ближайшие перспективы, она бы от души посмеялась. Хотя бы про себя, тем более что она частенько развлекалась подобным образом.

Так что, когда мать добавляла к её и без того весьма проблемному имени ещё и обращение «милая», то было совершенно понятно, что уж кем-кем, а милой, по крайней мере, в этот конкретный момент, она свою ненаглядную доченьку вовсе не считает. Точно так же, когда она звенящим от железа голосом, взывала к отцу:

– Ты же умный человек, вспомни, наконец, что у тебя двое детей… – Алька была уверена, что именно так говорят с тем, кого в глубине души считают непроходимым тупицей.

Вообще, то, что мать работала в школе, в которой они с Ромкой учились, являлось для них обоих дополнительным источником стресса, дискомфорта и уныло-нескончаемой повинности. Это служило бесконечным поводом для проведения наглядно-воспитательных мероприятий со стороны учителей и перманентного уничижительно-пристального наблюдения одноклассников вкупе с их легализованной возможностью расцветить и украсить тягостные школьные будни, посредством многочисленных, ежедневно проводимых реалити-шоу, объединённых общей темой «Мать – учительница в моей школе». Альке ещё повезло, когда она училась в младших классах, её мама находилась в декретном отпуске с маленьким Ромкой. А вот, когда пришло время идти в первый класс её младшему брату, она устроила всё так, чтобы он попал именно к ней. Мама этим даже гордилась, как всё хорошо складывалось, она только что выпустила свою любимую первую ласточку -

четвёртый класс (Алька с Ромкой не только знали в этом классе всех поимённо, но и прекрасно были осведомлены, кто из ребят, что из себя представляет, как учится и чем дышит) как ей дали полностью укомплектованный жизнерадостными и не в меру активными выпускниками дружественного их школе центра развития ребёнка, которые всей своей подготовительной группой, воодушевляемые такими же родителями-активистами, готовыми вместе со своими детьми шагать без устали к сияющим вершинам знаний, умений и навыков, первый класс. Куда, разумеется, пользуясь, так сказать служебным положением, она вписала и своего мальчика. Который, к слову, никаких таких новомодных центров не заканчивал, а числился, или по выражению одной из его воспитательниц занимал место в рядовом, ближайшем к дому детском саду, куда действительно ходил редко, по причине частых простудных заболеваний, а также в силу того, что водить его толком было некому; мама не успевала, так как работала в первую смену, а баба Зина, под присмотром которой, он, в основном, и находился, ссылалась на больные ноги. Но это была официальная версия, неофициальная, а значит наиболее соответствующая действительности, заключалась в том, что баба Зина категорически садикам не доверяла. К тому же она считала непростительным грехом при родной бабушке тащить ребёнка в казённый дом, где его неизвестно ещё чем накормят. О чём и заявляла повсеместно и во всеуслышание. Только следила, чтобы поблизости не было матери. Так как та придерживалась диаметрально противоположной точки зрения. Но слишком уж настаивать на своём мать опасалась, чтобы совсем не остаться без помощи, так как на Олю, то бишь, свою мать в этом смысле рассчитывать не приходилось вовсе. Оля, пару лет назад выйдя на пенсию совершенно преобразилась, внешне и внутренне. Создавалось ощущение, что она готовилась к этому долгие годы. Мечтала, вынашивала, лелеяла. А может так оно и было на самом деле. Оля, блестяще окончившая в своё время партийную школу, подвизавшаяся в позднесоветское и последующее смутное время на промежуточных, среднестатистических должностях, выйдя, как говорится на заслуженный отдых, пустилась, по словам отца, во все тяжкие. Одно время примерная выпускница партшколы стала ездить по святым местам, а в коротких промежутках между вояжами сделала три подряд пластических операции. После чего, вступила в гражданский брак с относительно свободным художником Никитой, который был младше её на двенадцать лет. Носилась с ним и со своим новым, вдохновенно-отчуждённым лицом не только по области, но и всей стране, заводя полезные знакомства и помогая своему безмерно талантливому, но скромному молодому человеку организовывать выставки и осваивать, в режиме ожидания достойных предложений, другой попутный сегмент дополнительного заработка, как-то: частные уроки, декораторская подработка, мелкие заказы на портретную живопись местечковых депутатов и бизнесменов. С появлением в новой Олиной жизни бородатого Никиты с печальными и мудрыми глазами православного мученика, святые места уступили место Дубаям, Таиланду и шенгенской визе.

Так что в разговоре с бабой Зиной, мама ограничивалась небольшим спичем в пользу дошкольного воспитания, значимости социализации и духа коллективизма. Баба Зина во время таких мини-лекций заметно грустнела, и в ответ недовольно бормотала:

– Вот помру я, тогда и делайте, что хотите.

Когда Ромка, стараниями матери попал в этот спаянный организованной дошкольной жизнью класс, в котором, говоря откровенно, он был всё равно, что пятое колесо в телеге, мама поначалу никакой угрозы не почувствовала. А наоборот, как ранее упоминалось, этим обстоятельством была весьма довольна. Ей казалось, что лучше родной матери собственного ребёнка научить никто не сможет. Тем более если мать, к тому же, имеет кроме профессионального образования и все прочие необходимые условия для осуществления этой благородной миссии. Она поначалу жалела только о том, что ей в силу некоторых обстоятельств не удалось взять в свой класс дочку (Алька прекрасно зная, что это, к счастью, уже неосуществимо, всё равно ни разу не могла удержать плохо замаскированного облегчённого вздоха). Мать была уверена, что в этом случае им бы удалось избежать полной Алькиной математической несостоятельности. Но так она думала только в самом начале самой первой четверти их с Ромкой первого класса. Вскоре она увидела своего мальчика совсем с другой стороны и уже не считала, что обучать находящихся в детском коллективе собственных детей, такая уж прекрасная идея. Со смышлёным, воспитанным и, в общем-то, беспроблемным Ромкой на её уроках происходила страшная метаморфоза, которой ни он сам, и никто другой объяснить не мог. Он ложился на парту и отказывался вставать, он кривлялся и гримасничал не хуже наглого попрошайки-шимпанзе в городском зоопарке, он (о Боже!) часто передразнивал мать, как только она отворачивалась к доске, а пару раз элементарно срывал урок. И всё это под осуждающие взгляды и сдержанно-ехидные смешки любознательных, сплочённых и активных счастливчиков, чьи мамы не преподавали в классах своих детей. Мало того, что этот выскочка – учительский сынок, как бы говорили взгляды Ромкиных одноклассников, что само по себе является предосудительным и отвратно-вопиющим, так он ещё и ведет себя самым, что ни на есть, возмутительным образом. Причём беседы, угрозы и другие меры воспитательного воздействия были в случае с Ромкой абсолютно бесполезны. Он смотрел на мать круглыми от ужаса собственных безобразий глазами, кивал головой в знак полнейшего своего раскаяния и согласия, что поведение его иначе, как хулиганским не назовёшь, и что так больше продолжаться не может. Он абсолютно искренне, со слезами на глазах обещал вести себя нормально, а на утро всё повторялось, зачастую, в ещё худшем варианте, чем накануне. Не выдержав, мать однажды расплакалась в кабинете завуча, и сказала, что будет увольняться. Та покачала головой, и неожиданно спросила: