Женский клуб

Когда кто-нибудь из более-менее лояльного Надьке круга рассказывал ей о предпринимаемых Маргаритой Тихоновной усилиях, вплоть даже до попыток выдворения её из собственной квартиры, она лишь нетерпеливо поводила плечами. Так она делала всегда, если тема разговора представлялась ей, либо пустяковой и надуманной, либо вообще лишённой смысла.

– Маргарита, – отвечала она, – несчастная баба, а несчастные всегда злые…

Говоря об этом она, видимо, имела в виду тот факт, что Маргарита Тихоновна не поддерживала никаких отношений со своей единственной дочерью. А свою внучку даже в глаза не видела. Ни разу. Конфликт был затяжной и длился уже десять лет. Именно столько было внучке Маргариты Тихоновны. Этот ребёнок, косвенным, разумеется, образом и послужил причиной семейного раздора. Явившись на этот свет без спроса, в результате совершенно недопустимой, компрометирующей и в высшей степени оскорбительной связи дочери с однокурсником. Так считала Маргарита Тихоновна, ну и её муж, конечно тоже, хотя его мнением, собственно, никто и не интересовался. Это и так было понятно.

Злопыхатели, которых даже в их образцово-показательном доме, слава богу, хватало, рассказывали, что неприязнь Маргариты Тихоновны к Надьке возникла из-за того как раз, что Надежда, вследствие своей привычки бесцеремонно влезать в чужие дела и неуёмной социальной активности, весьма тесно граничащей с определённым недомыслием и ограниченностью, неоднократно выдавала Маргарите Тихоновне, под тем или иным соусом, варианты примирения с дочерью и внучкой. И даже в своей непроходимой глупости доходила до того, что предлагала (практически навязывала) своё в этом содействие. Надька выкладывала различные варианты, как опытная гадалка карты на стол, не глядя, а предвосхищая результат всем своим естеством, ибо в положительном исходе она нисколько не сомневалась. Помимо этого, она ссылалась на Костомарова, говорившего (исключительно ей, конечно) о том, что после примирения, жизнь Маргариты Тихоновны и её мужа, несомненно, изменится в лучшую сторону, и заиграет новыми красками, словом, приводила всё новые доказательства в пользу этой затеи, причём делала это, по своему обыкновению, прилюдно, широко и громогласно. Правда, совсем не долго. Ровно до тех пор, пока однажды Маргарита Тихоновна не пресекла Надькино выступление убийственно безжалостно и резко. Причём тоже при свидетелях. Речь Маргариты Тихоновны была не только гневной, но и многоаспектной. Она начала с Надькиной родословной и заявила, что сильно сомневается, в том, что Надькиными предками были люди, а не бесчувственные и назойливые животные. Она назвала не менее трёх психических заболеваний, которыми Надька, по всей вероятности, страдает. И искреннее сочувствовала её детям и мужу, видимо, тоже не слишком здоровому, раз терпит рядом с собой совершенно невменяемого человека. Маргарита Тихоновна выражала крайнее удивление, что Надька с таким набором омерзительных человеческих качеств до сих пор жива, и вполне определённо намекала на то, что это несложно исправить. Причём это может произойти гораздо быстрее, чем Надька думает. И она с удовольствием займётся этим самолично, если Надька хотя бы ещё раз посмеет сунуть свой длинный нос в то, что её ни в малейшей степени не касается. И Маргарита Тихоновна, еще, кажется, добавила, что с её стороны это даже не будет считаться преступлением, а наоборот благодеянием, которое она, Маргарита Тихоновна, доктор педагогических наук, проректор, математик и просто женщина готова оказать человечеству, избавив его от этой необразованной гремучей змеи, пригревшейся на доверчивой груди их образцово-показательного дома, с психическими, вдобавок, отклонениями по имени Надька.

С тех самых пор женщины не разговаривали. Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы у мужа Маргариты Тихоновны не случился острый сердечный приступ. Причём только в больнице выяснилось, что у него уже второй инфаркт. И положение было, конечно, довольно серьёзное. Далеко не все в состоянии перенести два инфаркта. Говоря по совести, и первый-то не каждому по силам. Но мужу Маргариты Тихоновны, можно сказать повезло. В том, разумеется, смысле, что он выжил. Хотя по поводу этого первоначально были большие сомнения. Особенно первые несколько дней, когда супруг Маргариты Тихоновны буквально находился между жизнью и смертью. И потому она присутствовала в больнице практически неотлучно. И телефон мужа был, разумеется, у неё. И телефон этот звонил время от времени, и чем дольше находился в больнице муж Маргариты Тихоновны, тем больше возрастала телефонная активность. А количество времени между звонками, соответственно, уменьшалось. И если вначале ей, по понятным причинам, было не до них, то когда кризис миновал, она решила ответить на звонок, так как это её стало порядком раздражать. Маргарита Тихоновна собиралась узнать, кто столь бесцеремонно жаждет общения с её мужем, – тихим пенсионером с больным сердцем, в данный момент находящимся в полусознательном состоянии, постоянную компанию которому составляли лишь без конца меняющиеся капельницы. Телефонные звонки были тем более удивительны, что Маргарита Тихоновна, как ни старалась, никак не могла припомнить, кто бы мог проявлять такую настойчивость. У её мужа и друзей-то толком не было. Так, несколько приятелей по соседству, с кем он время от времени перебрасывался двумя-тремя словами, когда изредка встречался с ними возле гаражей. На её памяти никто из них сроду мужу не звонил, да и вряд ли им был знаком его номер. То, что её муж в больнице, знали только на работе у Маргариты Тихоновны да соседка по лестничной клетке, с которой они столкнулись, когда рано утром Маргарита Тихоновна возвращалась домой из больницы, измученная и уставшая, чтобы переодеться, сварить мужу домашнего бульончику и тут же вернуться обратно, так как сменить её было некому.

Когда в очередной раз чуть слышно зазвонил его телефон, Маргарита Тихоновна с раздражённым недоумением посмотрела на своего бледного супруга, лежащего с закрытыми глазами, как будто ждала от него немедленных и, по возможности, вразумительных объяснений этому возмутительному обстоятельству, но лишь вздохнула, схватила вибрирующий аппарат, вышла из палаты и только тогда ответила на вызов.

– Аллё, папа? – голос дочки прервался тяжёлым, но облегчённым вздохом, – Что с тобой? Я тут с ума схожу, второй день дозвониться не могу, мне Надя сказала, что ты в больнице, но она не знает в какой…аллё… – она вдруг замолчала так испуганно и растерянно, что Маргарите Тихоновне это молчание показалось намного громче её приглушённого плача.

– Лена, – старалась проглотить несуществующий, но такой реальный и такой огромный комок в горле Маргарита Тихоновна, – Папе уже лучше…

Надька стояла возле своего подъезда в своей любимой позе и как всегда несла полную околесицу:

– …Так вот, я присматриваюсь, и вижу, что это мамонты! Представляете? Выстроились в шеренгу и идут так себе не спеша друг за другом…– последние слова Надьки потонули в громком хохоте немногочисленных слушателей. Сидящие на лавочке три женщины, перед которыми и выступала неугомонная Надька, буквально повалились от смеха друг на друга:

– Надька, – утирая выступившие слёзы, наконец, отдышалась одна, – Нет, ей-богу, ты бесподобна, ты как с другой планеты…

– Это ж надо такое сочинить, мамонты на юге, сейчас, в нашем городе, – вступила в разговор та, что помладше, – Боюсь, они снова вымрут, но теперь уже от жары…

– Надь, а динозавров там не было? – вставил, почёсывая тощую грудь, куривший на противоположной лавочке хлипкий мужичок…

Надька обиженно махнула рукой, одновременно поводя плечом, и посмотрела на подъезжающую машину:

– Я говорю вам, что это очень серьёзно, я это видела в таком состоянии, между сном и действительностью, когда уже не спишь, но ещё и не совсем бодрствуешь: мир стоит на краю глобальной катастрофы, мы все, как та бабка из сказки однажды можем оказаться у разбитого корыта…

Из машины вышла и подошла к ним Маргарита Тихоновна. Она поздоровалась кивком головы, и остановилась возле Надьки:

– Спасибо, Надя, – медленно и очень тихо сказала она.

Среди аудитории на обеих лавочках повисла напряжённая и выжидающая тишина. По лицу Надежды за одно мгновение пробежала целая гамма чувств: тревога, удивление, облегчение, радость понимания…

– Да что вы, я ж ничего такого не сделала, – Надька на секунду растерялась, кашлянула, а затем качнула вразнобой грудями, расплылась вдруг в улыбке и звонко, обращаясь исключительно к Маргарите Тихоновне, выпалила:

– А знаете, ведь Костомаров наш домой уехал! – Надька счастливо засмеялась и поправила на голове платок, украшенный вышитыми алыми маками:

– Розка подарила! Помните цыганочку, что у меня жила? – Надька прищурилась и выдержала блестящую актёрскую паузу, – Так вот она же и помогла выяснить, откуда он, Костомаров то есть, представляете!

Маргарита Тихоновна изумлённо подняла брови, и оглядела кивающих, в знак подтверждения Надькиных слов, слушателей.

– И как только этой девчонке удалось, – продолжала восхищённо Надька, – Вы только подумайте, Костомаров, – это не фамилия его вовсе, это посёлок такой в Волгоградской, что ли, области. А зовут его Бобылёв Николай Иванович, 1946 года рождения… Вот фамилия, да, у человека? – по свойственной ей привычке отвлеклась Надька, – Как двадцать пять лет назад похоронил жену, так больше и не женился, зато сын есть…Инвалид детства…– Надька задумалась и покачала головой, – У них там знаменитый монастырь рядом с посёлком расположен, древний очень, и церковь недавно отстроили неподалёку, и Косто.., то есть, Николай Иванович, уже больше тридцати лет председатель церковной общины, – А ещё в воскресной школе преподаёт детям закон Божий, вот почему он всё твердил, что семья, мол, большая, – Надька расплылась в улыбке, будто её только что представили к ордену, – И сын, и земляки уже отчаялись его найти, да тут Розка с помощью их цыганской почты или ещё как, не знаю, помогла. Вот кому спасибо-то нужно сказать… – Надька заторопилась, как будто боялась, что её могут остановить ещё до того, как она скажет самое главное:

– Роза, когда гадала, ведь всё-всё правильно сказала, что он божий человек и пострадал за очень хорошее, богоугодное дело. У них ведь при монастыре ещё и приют был организован для инвалидов, можете себе представить? И Николай Иванович много сделал для того, чтоб это случилось, был, можно сказать, организатором и идейным вдохновителем этого дела. И вот уже перед самым открытием, когда он поехал в областной центр заключать договор на отделку и ремонт здания, его отморозки какие-то сильно избили, забрали деньги, что они всем приходом собирали и которые должны были пойти на оплату ремонтной бригады, да и выкинули где-то по дороге…Она шумно выдохнула и замолчала, – Как он, бедный, в наших краях за 500 километров оказался, одному Богу известно…

Маргарита Тихоновна стояла, не шелохнувшись, и слушала Надьку, иногда чуть заметно кивая головой в такт её словам.

– Это действительно удивительная история, – вставил кто-то из женщин,

– Когда его земляки с ним связались по скайпу, он всё и вспомнил…И как заговорил… Тут уж мы все свидетели… – Надька с готовностью кивнула и снова радостно засмеялась:

– А он мне всё Костомаров, да Костомаров, вот я и решила сходу, что это он себя называет…– вспоминала, улыбаясь, Надька… Мне и в голову не могло прийти, что он имеет в виду населённый пункт, а не собственную фамилию… Теперь уже послышался общий смех, соседи заговорили все разом, стало шумно и вместе с тем легко. Как будто им всем вместе и каждому в отдельности удалось избежать чего-то очень страшного, разрушительного и непоправимого, что угрожало им всем ещё совсем недавно. И осознание этого вызывало такую необъяснимую радость и ощущение полноты жизни, что Маргарите Тихоновне, наблюдавшей за соседским гомоном, то и дело перемежающимся взрывами смеха, сама себе она казалась человеком, выздоравливающим, наконец, от тяжёлой, затяжной болезни.

– Надь, так ты когда едешь в Костомаров-то? – перекрикивая всех неожиданно звонким, каким- то бабьим голосом, со смехом выкрикнул крупный, рано начавший лысеть, мужчина, – Уж так тебя приглашали… Или ты сразу в монастырь, он, поди, мужской?

– Да ну тебя, Гриша, – отмахнулась Надька, – Если уж на то пошло, нас всех приглашали, – она обернулась к Маргарите Тихоновне, и уже тише сказала, – Не знаю, как они, а мы с Васей и детьми поедем… Обязательно… Ещё и не с пустыми руками! Приют ведь всё-таки открылся! – улыбка её была широкой и спокойной, как гладь лесного озера в ясный день, и такой, словно лично она, Надька Голубкова, в этом никогда и нисколько не сомневалась. Наклонившись к уху Маргариты Тихоновны, так что бахрома её платка с алыми маками касалась щеки женщины, Надька проговорила:

– Это они сейчас друг перед дружкой выставляются, а знаете, сколько разной одежды и всяких полезных вещей они уже успели собрать, когда узнали, что мы скоро едем в Костомаров, – Надька закатила глаза, и покачала головой, – у нас уже в гараж не вмещается.

– Ой, Надежда, не переживай, что в багажник не влезет, по дороге своим друзьям в табор закинешь, – хохотнула одна из соседок. Надька сквозь общий смех, пыталась доказать, что Роза на проводы Костомарова-Бобылева сама два мешка разносезонной одежды и обуви привезла, но Маргарита Тихоновна после того, как растворился в воздухе коллективный недоверчивый выдох по поводу не характерного для представителей этой национальности действий, уже почти ничего не слышала. Она наслаждалась покоем, который зародился у неё в груди и уже оттуда распространялся дальше, заполняя её всю, без остатка. Для Маргариты Тихоновны такое состояние было непривычным. Чуть ли не впервые в жизни она получала огромное удовольствие от отсутствия желания что-нибудь сказать. Всю жизнь она не только хотела и знала, что нужно говорить в той или иной ситуации, но даже не представляла себе, как этого можно не делать. Сейчас она только молча обняла расстроенную Надьку, когда той так и не удалось переубедить соседей в искреннем благородстве и чистоте помыслов юной цыганки:

– Нет, вы только подумайте, – никак не могла успокоиться Надька, – На ваших же глазах всё происходило… Ну разве так можно всех под одну гребёнку!?

– Маргарита Тихоновна, а как ваш муж себя чувствует? – в возникшей вдруг, какой-то кабинетной тишине, спохватился кто-то. Несколько пар глаз, не скрывая любопытства, смотрели на неё, пытаясь по лицу определить положение дел. Она подняла глаза:

– Спасибо, он поправляется… С ним сейчас наша дочь, а вечером и Олечка, внучка прийдёт…

Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, Маргарита Тихоновна улыбалась. Несмотря на огромную, навалившуюся усталость, она чувствовала себя абсолютно счастливой. И только уже гораздо позже, засыпая, вдруг опять, с режущей отчётливостью, вспомнила слова мужа, когда его везли на скорой в больницу:

– Рита, если со мной что-то случится, позови Надю, слышишь? – негромко прохрипел он тогда. Она хотела что-то сказать, приподнялась, засуетилась, но он сжал её руку:

– Ты хорошо поняла меня? – впервые в жизни она услышала в голосе мужа командные нотки, обращённые в свой адрес. Маргарита Тихоновна несколько раз кивнула.

– Первым делом сообщи ей…– тихо добавил он… Потому что она всё знает и всё правильно сделает…

ЖЕНСКИЙ КЛУБ

Часть 1.

Я, или как всё начиналось

Я отлично помню, как мы все познакомились. До этого я знала только Светку, да и то не очень хорошо. Просто мы вместе работали в одном дивном учебном заведении. И, конечно, как преподаватели одной кафедры, то и дело пересекались. Тем более что и предмет у нас был общий: психология. Хотя разновидностей или, вернее, отраслей у психологии, – вагон и маленькая тележка. Детская там, педагогическая, возрастная, и какая хочешь, даже космическая. Я не помню, что именно преподавала я, а что Светка, да и вспоминать нет никакого желания, тем более, что речь не об этом, а о том, как мы все познакомились и причём тут вообще женский клуб.

У Светки в тот день был экзамен. То есть экзамен был, понятно, у её студентов, а она с двумя преподавателями-ассистентами его принимала. Ну и ей, как водится, и как это принято в национальных республиках (по крайней мере, тогда, хотя я не думаю, что с тех пор там что-то коренным образом изменилось) притащили несколько весьма увесистых пакетов. И, опять же, согласно доброй традиции, после всей этой экзаменационной лабуды и недолгой возни с документами, на кафедре накрыли стол. И Светка пригласила меня, что было, в принципе, логично, учитывая, что вторым (или первым?) ассистентом была я. Но мне всё равно было приятно, поскольку работала я, в отличие от Светки, совсем недавно и ещё ни разу не участвовала в корпоративных застольях. Вот на этом мероприятии наши взаимоотношения из слабоструктурированных и полуофициальных, перешли без всяких там промежуточных стадий, если они, конечно, вообще имеются, сразу в дружеские. Я, как это часто происходит с симпатизирующими друг другу людьми, почувствовала в Светке, что называется, своего человека. А может всё объяснялось гораздо проще. Нашей одинокостью и неприкаянностью, нашей общей и крепче чего-то другого объединяющей непринадлежностью к текущим обстоятельствам места и времени. Но, самое главное, что нас реально сближало, а заодно и примиряло с окружающим миром, собой и друг другом, это, разумеется, наша с ней такая разная и такая созвучная по своей горечи и спрятанной в самой глубине женского естества боли, не самая удавшаяся личная жизнь, а также полнейшее непонимание того, что происходит, а значит и того, что с этим всем делать. Но, как говорится, обо всё по порядку.

Меня зовут Алиса и в то время, с которого начинается это повествование, мне было 28 лет. К этому моменту мой брак, и без того дышащий на ладан последние пару лет, приказал, наконец, долго жить. Моя семейная ситуация, к шестому году нашего брака складывалась таким образом, что я посчитала дальнейшее пребывание на территории мужа попросту небезопасным. И поэтому, схватив в охапку свою трёхлетнюю дочь, практически налегке, села в поезд № 26 (а на обратном пути – № 25) «Киев-Кисловодск», имеющим помимо личного номера и названий географических точек, расположенных на этом железнодорожном отрезке, ещё и собственное, довольно милое и уютно-домашнее имя «Каштан», приехала к родителям. Интересно, кто-нибудь запоминал, так же подробно как я, весь маршрут следования, номер и персональное имя общественного транспорта, на котором ездил? Думаю, что даже не будь у пассажирского поезда № 26 такого романтического, имеющим, правда, весьма и весьма косвенное отношение к железной дороге имени, я бы всё равно его запомнила. И это не взирая на мою, в общем-то, не слишком выдающуюся память и отнюдь не самую фанатичную преданность и любовь к поездам. Но здесь, нет ничего удивительного или сверхъестественного, если иметь в виду, что я ездила этим поездом, по одному и тому же маршруту: Киев-Кисловодск и Кисловодск-Киев, раз пять или шесть. Хм, «…больше ему не съесть, он у меня ещё маленький…» – читала я в дороге своей дочке её любимого К. Чуковского. Благо, времени для этого было предостаточно, ехали мы без малого двое суток. Спрашивается, зачем я же я всё время ездила? Вопрос, скорее, риторический. Из той же, примерно, серии, зачем мы раз за разом пытаемся скакать на дохлых лошадях? И, по большей части, риторический он, потому что мне и сегодня не сильно хочется искать на него ответ.

Я поняла, что моему браку пришёл конец, ещё тогда, когда мой супруг первый раз в алкогольном безумии вынес ногой дверь в квартире своих родителей. А это случилось ещё до рождения нашей дочери. Позже он довольно часто использовал именно такой способ для того, чтобы входить в самые разные, в том числе, государственные учреждения. Увы, но самое печальное даже не это, а то, что подобных сигналов было множество, как до, так и после того случая. Меня, почему-то, ещё в самом начале нашей совместной жизни не насторожил довольно сильно бросающийся в глаза факт, что он с такой лёгкостью поднимал на меня руку. Об этом весьма красноречиво свидетельствует хотя бы то, что я даже не помню, когда это случилось впервые. Мой бывший муж был хронический алкоголик, причём, доходивший в своём употреблении до состояния буйного помешательства, когда он переставал узнавать своих, а присущие ему такие, например, качества, как раздражительность, мстительность и злоба, не слишком явные в трезвом состоянии, возрастали в геометрической прогрессии. И, тем не менее, я регулярно, под тем или иным благовидным предлогом, садилась в означенный поезд и ехала к уже бывшему мужу. А благовидный предлог, между тем, был всегда один, – там жила моя бабушка. И по официальной версии, установившейся в нашей семье, имевшей, к тому же, весьма ощутимый благородный привкус, я ездила именно к ней. Хотя в это, разумеется, никто, включая даже моего младшего брата ни разу не верил. Что же заставляло меня через год, через два, и последующие несколько лет после развода, раз за разом, входить всё в ту же реку? Тем более, думаю, что уже тогда я, пусть неявно и подсознательно, но уже догадывалась, что вернуть ничего невозможно и помочь этому человеку я не в состоянии. Что это было? Любовь? Болезненное влечение? Тайный, глубоко запрятанный, но регулярно терзающий душу страх, сидящий практически в каждой женщине, остаться одной? Вряд ли я всерьёз надеялась на то, что он «одумается» и станет «нормальным» человеком. Мне и по сей день неизвестно, на что я рассчитывала, на что надеялась, когда в очередной раз вместе с покупкой билета окуналась в радостное ожидание встречи, незаметно переходящее в нервное возбуждение, лишающее малейшей возможности сосредоточиться на чём-либо другом, кроме предвкушения того момента, когда я окажусь, наконец, там, где я так пронзительно, но так недолго была счастлива. Может я и ехала за этим призрачным ощущением полноты жизни, возможности воскрешения того, что давно умерло, а может, никогда и не было живым и настоящим. Тогда вполне объяснимо, почему мне так и не удалось никого спасти и ничего воскресить. Довольно сложно, знаете ли, найти то, чего не терял и сподвигнуть человека дать вам что-то, чего у него нет, и никогда не было в принципе.

Пока мой нарисованный мир расползался по швам, а картонные человечки в нём, тем не менее, всё ещё продолжали вести свои фальшивые, мною же самой придуманные диалоги, я, к своему собственному удивлению, в перерывах между поездками, смогла получить высшее образование и даже слегка поработать. Но всё, как известно, заканчивается. Подошло к концу и моё курсирование по территориальному отрезку между Кисловодском и Киевом. Но, боюсь, совсем не потому, что у меня вдруг открылись глаза. У меня и до этого со зрением было всё в порядке. А просто случилось так, что мой бывший муж был осуждён по тяжёлой статье на очень большой срок. И вскоре после этого умерла бабушка. Так что в порядке живой очереди отпали сразу оба повода для столь милых моему сердцу и томительно ожидаемых железнодорожных путешествий по известному маршруту: истинный и официальный.

Вот так, после замужнего периода и последующего изменения моего семейного статуса, начался и завершился этап гостевого, не прояснённого до конца, гражданско-разъездного брака, который, в свою очередь, уступил место относительно стабильному положению разведёнки и матери-одиночки, проживающей, помимо всего прочего, в одной квартире с родителями и младшим братом. Несмотря на некоторую стеснённость, как жилищных, так и материальных обстоятельств, я ни в коей мере не чувствовала себя одинокой или несчастной. Напротив, у меня было стойкое ощущение человека, который не просто вышел после нескольких лет заточения на свободу, а окончательно избавился от грозящей ему смертельной опасности. Причём фраза «смертельная опасность», использована мной, отнюдь, не как фигура речи. А именно в том буквальном значении, которое в ней и содержится. Мне кажется, так могут себя чувствовать люди, неожиданно излечившиеся от затяжной и опасной болезни. После которой больше всего хочется поскорее наверстать то, что пропустил, или не успел, или не заметил. Пока сидел в темнице, куда сам себя заточил, или излечивался от болезни, которую по своей же вине и подхватил. Моё личное выздоровление затянулось на долгие пять лет. Первый раз после развода я села в поезд № 26 весной 1997 года. А окончательно сошла с него на перрон, глядя вслед последнему вагону, уже ранним июньским утром 2002 года. И хоть тогда я ещё не знала, что мой вояж по этому маршруту уже окончен, всё-таки что-то, видимо, чувствовала, что-то витало в самом воздухе, что-то изменилось и во мне самой, так как то состояние деловой сосредоточенности, целеустремлённости и, вместе с тем, беспричинной радости, в котором я находилась в тот мой период прощания с иллюзиями, бывали у меня, признаться, весьма нечасто.

К началу нового учебного года, я уже работалав том самом педколледже, где и познакомилась со Светкой. От педучилища, как это учреждение именовалось всю дорогу раннее, его отличало только название, да несколько ультрамодных дисциплин, ставших расти в арифметической прогрессии одновременно с маловразумительным образованием, именуемым СНГ, возникшим, в свою очередь, на обломках СССР. И вот, значит, устраиваюсь я преподавателем психологии, а по совместительству ещё и практическим психологом в какие-то центры развития и детские сады. Я оказалась, как выяснилось, весьма востребованным специалистом. Просто загляденье – молодой перспективный специалист, работающий в области психологии… с целым багажом собственных проблем… Хотя тогда я, безусловно, так не считала.