скачать книгу бесплатно
Фiлософiя свободи / Философия свободы
Мирослав Владимирович Попович
Н. Б. Вяткiна
Л. Ф. Артюх
Великий науковий проект
Книга «Фiлософiя свободи» мiстить твори, маловiдомi широкому читачевi, написанi видатним украiнським фiлософом-гуманiстом Мирославом Поповичем й видрукованi у рiзнi роки, у рiзних виданнях та краiнах. Вона е вочевидь унiкальною за розмаiттям тематики, часовим вимiром i тим, що статтi власноруч пiдбирав Мирослав Володимирович – в останнi мiсяцi свого життя. Твори, якi включено до цього видання, дозволяють побачити об'екти дослiджень автора пiд рiзними кутами зору, дають нам можливiсть побувати у майстернi фiлософа. І це стосуеться не лише iсторичних подiй i портретiв важливих для Украiни персоналiй, а й iнтерпретацii подiй iсторii науки в iх рацiонально-фiлософському вiдтвореннi. Вчений прагне осмислити подii, що вiдбуваються у нього на очах, порiвнюючи iх зi свiтовим досвiдом розвитку i шукаючи iхнi коренi в iсторичних джерелах украiнського народу, в особливостях украiнськоi ментальностi. При цьому вiн сповна використовуе досвiд розробки логiко-методологiчних проблем розвитку науки. Книга «Фiлософiя свободи» – це пошук iстини на перехрестi нацiональних i свiтових шляхiв культури й науки, що нам передала у спадок мудра i свiтла людина – Мирослав Попович.
Мирослав Попович
Фiлософiя свободи=Философия свободы
Мирослав Попович: фiлософiя свободи
Перед вами книга, що мiстить твори, маловiдомi широкому читачевi, написанi й видрукованi у рiзнi роки, у рiзних виданнях та краiнах. Книга е вочевидь унiкальною за розмаiттям тематики, часовим вимiром i тим, що статтi, якi запропонував видати Олександр Красовицький, генеральний директор видавництва «Фолiо», власноруч пiдбирав Мирослав Володимирович – в останнi мiсяцi свого життя. У книзi збережено оригiнальну мову видання, особливостi письма, стилiстики i композицii матерiалiв. Повтори, що мають мiсце в деяких статтях пiд рiзними кутами зору, дають нам можливiсть побувати у майстернi фiлософа.
Як же написати про майстра, якими словами змалювати цю унiверсальну особистiсть? Звiдки походить i чим обумовлене розмаiття iнтересiв i тем, що ледве вмiстилися у цей том?
За наших часiв i в нашiй краiнi про Мирослава Поповича, схоже, можна написати одним iз трьох способiв. По-перше, можна розглядати цю дивовижну людину як iсторичну особу, як втiлення автентичних суспiльних чеснот. Можна описати його як чи не единого у нашiй краiнi справжнього демократа. Можна сказати навiть, що Мирослав Попович «обiгнав свое столiття» – та iншi пафоснi речi. Читач, напевне, впiзнае позичений тут у Честертона спосiб – «Як писати про Святого Франциска». Це й не дивно. Оскiльки певнi риси характеру Мирослава Поповича вгадуються у характерах майже всiх видатних особистостей. Особливо коли вони вирiзняються шляхетнiстю iдей, широтою поглядiв. І майже дитячою цiкавiстю i почуттям гумору. Отож доки сучасники ще не створили канонiчного портрета цiеi незвичайноi людини, можна спробувати вловити ii риси у вiдображеннях iнших унiкальних особистостей, ситуацiй, подiй.
Розмисли про дiяльнiсть Мирослава Поповича неуникно приводять до запитання: як же визначити те, чим вiн, власне, займаеться у фiлософii, полiтицi, громадському життi. Не викликае сумнiву причетнiсть його наукових i фiлософських поглядiв до традицiй европейського рацiоналiзму. На моiй пам’ятi йому неодноразово закидали (найчастiше позаочi), що в нього, мовляв, немае послiдовного систематичного викладу фiлософii – на кшталт класикiв гегелiвсько-марксiвського типу. Дехто навiть казав: «Попович – не фiлософ». Маючи на увазi сам стиль його науковоi аргументацii, що ряснiла прикладами у дiапазонi вiд квантовоi фiзики до побутових анекдотiв. І що викликало iронiю так званих серйозних фiлософiв тих серйозних часiв. Мiж тим сказати, що Попович – рацiоналiст, означае – майже нiчого не сказати про нього. Адже розмова про Мирослава Поповича – добрий привiд поговорити про саму долю европейського рацiоналiзму, а особливо у контекстi радянськоi та пострадянськоi доби. Ризикнемо лише припустити, що у наш час, по сутi, вже немае так званих «чистих мислителiв», немае тих шкiл i напрямiв, про якi можна сказати, що вони з точнiстю вiдповiдають декларованим ними вихiдним принципам i назвам. Найчастiше це носить характер самоназивання, до того ж доволi приблизноi якостi. А iнколи й самозванства… І в цьому сенсi Мирослав Попович справдi не е «чистим мислителем».
…Пригадуються розмови у вiддiлi логiки Інституту флософii того перiоду на самому початку 90-х, коли – одночасно з розпадом СРСР – фiлософiя раптом вивiльнилась вiд абсолютного домiнування марксизму-ленiнiзму. Когось ця свобода тяжко вразила. А комусь вiдкрила надзвичайнi можливостi писати про те, про що iм хотiлося. Питання про те, хто i до якого напрямку вважае себе приналежним, тiеi пори гаряче-жваво обговорювалося. На «фiлософських» посиденьках Попович говорив приблизно так: «Я себе запитую: хто я? Екзистенцiалiст? Персоналiст? Представник аналiтичноi фiлософii? Швидше за все, за своiми особистими поглядами, – персоналiст». Трохи згодом, пiд час лекцiйного курсу у США, Мирослав Володимирович несподiвано-неочiкувано почув запитання, то як все ж таки називаеться його фiлософiя? За словами Поповича, вiдтак вiн постiйно повертаеться до цього питання. І не може знайти вiдповiдi. Напевне, майже кожному iз нас доводилося того часу замислюватися: хто ж ми е за своiми особистими i професiйними поглядами i заняттями. Ми зрозумiли, що в наш час, схоже, вже немае чiтких напрямкiв, як, наприклад, у курсах з iсторii фiлософii. Але самi «цехи» збереглися. І приналежнiсть до того чи того цеху е переважно справою особистого вибору.
О. Розеншток-Хюссi, нiмецько-американський фiлософ-теолог, один зi своiх творiв так i назвав: «Я – не е чистим мислителем». Розмiрковуючи про рацiональне пiдгрунтя науки у первiсному сенсi Декартовоi вiри у рацiональний характер людського iснування й природи, Розеншток-Хюссi зауважуе: «Ми, повоеннi мислителi, менш заклопотанi вiдвертим характером iстинного Бога або iстинним характером природи, анiж виживанням людського суспiльства. …Істина життево важлива – i мае бути представленою у суспiльствi».
…Цей останнiй рiзновид iстини викликае найбiльше запитань. Моi знайомi, якi спостерiгали Поповича на телеекранi (хоча б славнозвiсний телевiзiйний поединок з Леонiдом Кравчуком) i читали його газетнi iнтерв’ю, незрiдка говорили: «Ну, ваш Попович iм i видав (чи врiзав)!» Або: «Один лише Попович сказав правильно». Або: «Найрозумнiшим виявився, звичайно, ваш Попович». Складалося навiть враження, що Попович – чи не едина притомна людина у публiчному просторi, який на той час у нас склався. Інколи мене запитували: «Звiдки у нього здатнiсть завжди вiдповiдати правильно?» Звучить начебто наiвно. Але найбiльш неочiкуваним виявилось запитання одного представника точних наук: «А чому Попович займаеться полiтикою, вiн же фiлософ – хай би i займався фiлософiею! І чому вiн береться за iсторiю?» Дивно, що пiсля стiлькох рокiв диктатури марксизму фiлософу можна адресувати подiбнi запитання… Не кажучи про те, що чомусь забуваеться: фiлософ – теж людина. «Я не е чистим мислителем, – продовжуе Розеншток-Хюссi. – Я можу бути пораненим, Закинутим туди й сюди, Враженим, Гордим, Розчарованим, Шокованим, Втiшеним. І я маю сповiщати про своi духовнi стани, щоби не померти».
У виглядi альтернативи, отож, розмову про Мирослава Поповича слiд було б розпочати з якихось фундаментальнiших порiвнянь, з того, як от Пiрс висловився про Арiстотеля: той «був закiнченою людиною науки, людиною, яких ми можемо бачити сьогоднi, за тим лиш винятком, що сферою його iнтересiв були всi науки».
Спробуемо собi уявити, на якому ж пiдгрунтi подiбний тип фiлософii i фiлософування мiг бути обраний Мирославом Поповичем у тi далекi часи. Отож, кiнець 50-х – початок 60-х. На пiдгрунтi, ймовiрно, того самого штибу, що й у Карла Поппера, переконання якого формувалися на тридцять рокiв ранiше, коли у нього почалися сумнiви щодо наукового статусу марксистськоi теорii iсторii, психоаналiзу та iндивiдуальноi психологii. Що iхня «пояснювальна сила» привела мислителя до висновку щодо деякоi подiбностi цих теорiй бiльше до елементарних мiфiв, анiж до науки. Можна припустити, що Попович, так само як i Поппер, був заскочений тим, що марксистська теорiя виявилась амбiтно-здатною пояснити практично все, розкриваючи непосвяченим очi на новi iстини, тодi як iстина в точних науках вимагала доказовостi. Якщо вашi очi одного разу було вiдкрито, ви побачите потверджуючi приклади всюди: усе, що вiдбуваеться, пiдтверджуе теорiю. Тому iстиннiсть теорii здаеться очевидною, а тi, хто в нiй сумнiваеться, виглядають людьми, якi вiдмовляються визнати очевидну iстину з рiзних причин. За вiдмову визнати ту «очевидну iстину» чимало у цiй краiнi людей заплатили власною свободою, iнших – примусово лiкували. За тi сумнiви, що про них Поппер мiг писати у 1920—1930-х рр., у нас могли офiцiйно обвинувачувати аж до початку 1990-х.
А могло ж статися, гадаю, що молодий Попович повiрив у те, що дiалектичний та iсторичний матерiалiзм – то найправильнiша наука, та й пiшов цiею дорогою? А потiм раптом побачив, що наука – це все ж таки трохи лiворуч, а чи праворуч… Може, далася взнаки природна схильнiсть разом з надзвичайною обдарованiстю, а можливо, то був результат вдалого вибору фаху, а чи щасливий збiг обставин. Але бути рацiоналiстом у радянськiй фiлософii можна було – майже виключно, – долучившись до науки, i Мирослав Попович тодi цей вибiр справдi здiйснив.
Стисло ж iсторiя виглядае так. У повоеннi роки навколо викладачiв, фiлософiв i математикiв (найвiдомiшi з них Валентин Асмус та Софiя Яновська) почали гуртуватися студенти, що з них через роки постали фахiвцi вельми високого класу, а гуртки й осередки перетворилися на свого роду центри з дослiдження логiки i фiлософii науки. З такого центру у Томську й розпочалася нова iсторiя нашого Інституту фiлософii. Починаючи з другоi конференцii з логiки i методологii науки, зустрiчаються i далi працюють разом П. В. Копнiн i М. В. Попович. Умисно не називаю всiх iмен i деталей, бо цей список завжди буде неповним. Не хотiлося б когось ображати, але сам предмет дослiджень нiби вiдбирав найбiльш цiкавих особистостей. А потiм цi люди вже знаходили одне одного й виховували своiх учнiв.
Цiлком можливо, що та симпатична спiльнота так i залишилася б iзольованим «гуртком за iнтересами». Але близькiсть до математики (а математику влада, хоч-не-хоч, вимушена була поважати), а також до природничих i фундаментальних наук, необхiднiсть пiдтримувати дiалог iз захiдною наукою та фiлософiею, спiльною для всього цивiлiзованого свiту науковою мовою, примушувала тодiшню владу пiдтримувати цi напрямки в нашiй краiнi. Але тим самим створювалась i мова спiлкування i в самiй краiнi, характерною складовою якоi став своерiдний жаргон. Точний i виразний. Що вимагае чималих зусиль сучасних перекладачiв.
На загал усiх цих людей, без сумнiву, об’еднувала близькiсть завдань до фiлософськоi програми Ляйбнiца зi створення унiверсальноi мови науки. І кожна група мала свою програму. У цьому планi другим за значущiстю мiсцем «спротиву зiпсуття» (Герман Гессе) був Киiв i групи дослiдникiв, якi об’еднувалися навколо вiддiлу логiки наукового пiзнання Інституту фiлософii АН Украiни, який iз самого свого початку ставив завдання розвитку не лише логiки. Вже у самiй назвi вiддiлу був певний компромiс i лукавство: за тих часiв нiхто б i не дозволив назвати його вiддiлом просто логiки. Однак ще з тих пiр поволi вибудовувалася програма дiяльностi вiддiлу, починаючи з проблем розвитку сучасноi науки, науковоi теорii, самого процесу наукового дослiдження, трансформацii наукового знання, мови науки – у 60-х рр. У 70-тi додалися i проблеми фiлософii мови, семiотики, власне логiки. У 80-тi рр. – проблеми розумiння, доведення, нового знання, смислу й онтологii, комунiкацii i практичних мiркувань. У 90-тi – проблеми рацiональностi, структури, когнiтивiстики, фiлософii i логiки дii. На вiкопомному зламi столiть – проблеми теорii ментальностi на основi синтезу логiки й метафiзики, логiки й феноменологii, етнологii та семiотики, аналiзу нечiтких понять, структур повсякденностi (зрозумiло, що список указаних проблем далеко не вичерпний). Бiльше того, сама логiка виступае у тих дослiдженнях не як iнтелектуальна технiка сама по собi, а як стратегiя обгрунтування, як спосiб iнтерпретацii й представлення знання. Нинi вiддiл мае назву – Вiддiл логiки i методологii науки. У цiй новоназвi збережено й розвиваеться проблематика науки i культури на тому рiвнi взаемодii, що його коротко називають мiждисциплiнарним.
Така розмаiта проблематика, а також дивовижний дар Мирослава Поповича притягувати до себе яскравих, незвичайних людей призвели до того, що навколо Киiвського вiддiлу логiки утворилося свое, доволi широке коло однодумцiв.
Випростуючись iз гамiвноi сорочки догматичноi фiлософii, чимало людей вiдразу втрачали iнтерес до науковоi фiлософii. А може бути, вже не було i нема чого ховатися до нiшi логiки й фiлософii науки? Тим бiльш що навiть постаналiтика проголосила догматичним i примусовим формалiзм аналiтичного способу мислення, навiть обiзвавши його репресивною епiстемологiчною моделлю. Але чи можна з якимось правом адресувати цей докiр Мирославу Поповичу, який в останнi двадцять рокiв, через обставини, вiдiйшов вiд проблематики логiки i фiлософii науки?
Але спершу про те, чому Попович завжди знав правильну вiдповiдь. Можливо, це пов’язано з його добрим знанням декiлькох iноземних мов?! А може, навпаки: саме його вмiння вести дiалог на мiждисциплiнарному рiвнi (одне дiло – з гуманiтарiями, зовсiм iнше – з представниками природничих i точних наук!) – веде до розумiння мови. Будь-якоi. Оскiльки мова – це система. А система – це структури, а структури – це iнварiанти, а iнварiанти – це ключi до тих шифрiв, що ними все зашифровано. Увесь Всесвiт! Усе взагалi! Це така здiбнiсть читати усiма мовами (будь-якою мовою!), тобто, вловлюючи структуру мови, по сутi, нiбито «не знаючи ii», володiти нею, – що означае не тiльки зрозумiти смисл написаного чи сказаного, а й конструювати доволi зрозумiлi, адреснi й елементарно змiстовнi речення цiею мовою…
Мiждисциплiнарнiсть у Мирослава Поповича – це не просто запозичення, сполучання методiв, засобiв, даних рiзних наук. Це те, що Барбара Кассен називае пластикою стосункiв мiж фiлософiею i наукою, фiлософiею й iсторiею. Пiд цим кутом зору важливо, скажiмо, якоi якостi е прив’язанiсть до iсторii. А також те, як вона вiдтворюеться й переосмислюеться, яким цiлям пiдпорядковуеться i прислуговуеться. Те саме стосуеться й науки.
Історiя як наукове дослiдження. Або iсторiя як розповiдь. Або iсторiя як iнтерпретацiя. Взаемовплив i спiввiдношення рiзних ii видiв i визначае ii ставлення до iстини, до хиби й до правдоподiбностi. У руках аналiтичного фiлософа, яким був i залишаеться Мирослав Попович, iсторiя втрачае свою монотонну лiнiйнiсть, набуваючи, однак, наскрiзноi iнтерпретацii.
Ми живемо, за виразом Гадамера, в станi «безнастанного надзбудження нашоi iсторичноi свiдомостi». Невелика, але й доволi немала – i доволi галаслива – частина громадян пострадянського простору живе пошуками iдентичностi, прив’язуючи ii до тiеi чи тiеi мiфологiзованоi iсторii. Усе те, як ми сприймаемо одне одного, навколишнiй свiт, включаючи iсторiю, утворюе, за Гадамером, герменевтичний унiверсум.
Але ж мае хтось нам нагадувати, що ми не замкненi у цьому унiверсумi, як у непорушних кордонах, що вiн е вiдкритим нам, i ми вiдкритi для нього!
Найкраще це можна собi уявити через «акти свiтовоi першовмiстимостi» М. К. Мамардашвiлi або «екзистенцiалiв» С. Б. Кримського.
…І здаеться, якби у нас в краiнi був можливий такий Будинок наук про людину, як той, що був створений iсториком Броделем у Парижi, то його мiг би очолити саме Мирослав Попович. Тим бiльш – коли б йому довелося народитися не у радянськiй, а в якiй-небудь справдi европейськiй краiнi, маючи можливiсть вчитись «так, як треба», читати що хочеться i мандрувати куди хочеш.
Мова творiв Поповича – проста i зрозумiла. Але це – своерiдна простота.
Влада й широкий загал, на жаль, надто пiзно «помiтили» Мирослава Поповича. Але якби його було помiчено ними ранiше – можливо, ми б i не побачили всiх його книг останнiх рокiв, не мали б особливого приводу пишатися тим, що вiн був i залишиться нашим Директором.
Кажуть, що стиль – це людина. Інтелектуальний блиск, доброзичливiсть, усмiхнене обличчя. Вiн нiби навмисне з’явився нам у цiй краiнi з тим, щоб ми побачили, що украiнцi можуть бути носiями не лише жвавого розуму й артистизму, але й вишуканого смаку й порядностi, щоб ми були кращоi думки про самих себе. Гадаю, що саме до спiлкування з Мирославом Поповичем мае стосунок вираз – «розкiш спiлкування».
Задля завершення передмови нiчого кращого, анiж слова Розенштока-Хюссi, не знаходжу: «Кожна людина оточена здатнiстю людей до мови трьох видiв: вона називае себе на iм’я, iй дають iм’я i про неi говорять. Добре тому, хто називаеться тим самим iм’ям, яке йому дають довкола й у вiдповiдностi до якого про нього говорять. Але небагатьом лише властива така гармонiя усiх трьох найменувань».
Насамкiнець хочеться висловити величезну подяку Лiдii Федорiвнi Артюх за збiр i пiдготовку матерiалiв цiеi книги, спочатку разом iз Мирославом Володимировичем, а потiм – самостiйно. Дякую Андрiю Васильченку, багаторiчному заступнику вiддiлу логiки i методологii науки Інституту фiлософii НАНУ, за ретельне редагування четвертого i п’ятого роздiлiв книги.
Наталiя Вяткiна
Киiв, 2018
Частина 1
Семiотика Киева
Часть 1
Семиотика Киева
Древний Киев – столица Руси
Речь пойдёт о Киеве как городе – столице государства, охватывавшего в IX—XIII веках огромную территорию Восточной Европы. Верхняя граница периода определяется просто – датой взятия Киева монгольским войском (1240 г.). Нижнюю границу можно указать лишь приблизительно: известная легенда об основании Киева братьями Кием (Кыем), Щеком и Хоривом и сестрой их Лыбедью не имеет хронологической привязки, первый поход славян на Византию с упоминанием термина «Русь», согласно малым византийским хроникам, датируется 860 г., а под 862 г. в «Повести временных лет» сообщается о призвании варягов на Русь. Как княжеский «стольный град» Киев заявляет о себе тогдашнему цивилизованному миру только в 907 году тем известным победным походом князя Олега на Константинополь, который закончился символическим прикреплением щита к воротам византийской столицы. Обычно этот период называют периодом Киевской Руси.
Поход Олега с дружиной на Константинополь (из Радзивилловской летописи XIII ст.)
На фоне западноевропейской истории период быстрого подъёма Киева и государства Русь совпадает с общеевропейским подъёмом, но является сравнительно кратким и обрывается задолго до того времени, когда Европа выходит на новые социально-культурные рубежи. Фернан Бродель датирует «первый период после Нового времени во Франции и в Европе» 950—1450 годами и характеризует его как «невиданное преображение Запада». Оно оказалось, однако, слишком непрочным и завершилось упадком в середине XV века[1 - Бродель Ф. Что такое Франция? Люди и вещи. Кн. 1. М., 1995. С. 118.]. В истории Украины середина XV века также ознаменовалась довольно крутым поворотом. Но упадок, последовавший на Руси за военной катастрофой 1240 г., развёл историю Востока и Запада Европы в разных направлениях и не позволяет далее проводить прямые параллели между этими двумя линиями развития цивилизации.
Фернан Бродель
Таким образом, Х—XIII века – вот то время европейского Средневековья, которое история отвела расцвету Киева и Киевского государства. Подъём начался тогда же, что и на Западе, но оборвался раньше. В городе из известных археологам 44 больших каменных зданий того времени разрушилось после XIII ст. 35, осталось 9, да и те стояли в запустении. Но и это – только внешние признаки более глубокого упадка. Казалось, Киев навсегда отодвинут на далёкую периферию европейской цивилизации и не вернёт себе утерянных культурных и политических позиций. Когда же в современную эпоху Киев стал вновь одним из центров цивилизованного мира, возникла новая трудность – трудность прочтения древних культурных достижений, понимания того, что думал тот давний мир о себе и о своём окружении, о своём прошлом и будущем.
План Киева в X веке во времена княгини Ольги
(Закревский Н. В. Описание Киева. М., 1868. Т. 2.)
Памятники той старинной культуры – среди нас, но они немы и постепенно исчезают, если мы не пытаемся понять всю важность заключённого в них смысла. Преемственность – всегда проблема, а в случае с Киевом в особенности. «The time is out of joint», «распалась связь времён» – эти слова Шекспира как нельзя лучше подходят к нашей давней истории.
Но преемственность можно понимать по-разному. Древний Киев как культурное и политическое явление сам осмысливал себя в категориях некоей традиции и преемственности, что далеко не обязательно соответствовало реальной «связи времён». С другой стороны, преемниками Киева считали себя культурно-политические образования, подчас на деле имевшие мало общего с наследием города. Большие явления в истории всегда пытаются предстать перед современниками в величественных одеждах, знакомых из прошлого. Поэтому так важно понять наш город как целое, как то, чем он стремился быть и чем был на самом деле.
Чтобы адекватно понять прошлое нашей культуры, недостаточно восстановить все реалии давних времён, скрупулёзнояя описать их быт и нравы. Требуется анализ тех «не сформулированных чётко и не вполне осознанных (или совсем не осознанных) манер мыслить, порой лишённых логики умственных образов, свойственных данной эпохе или определённой социальной группе»[2 - Гуревич А. Я. Послесловие // Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 355.], которые называют ментальностью.
Рассказ о средневековом Киеве будет прежде всего рассказом о ментальности этого города и этого общества в пору его высокого расцвета.
Киев и околица
Панорама Киева прекрасна, откуда бы не открывалась она гостю города. Особую прелесть Киеву придаёт сочетание контрастов – городской застройки с зеленью садов и лесов, подступающих прямо к городу, крутого холмистого рельефа с горизонталями площадей и прибрежных террас. Если вы едете в Киев с севера или запада, сосновый лес обрывается внезапно, открывая удивительный город в садах и парках, и даже если вы въезжаете в город из безлесного юга, вы видите, что справа за домами простирается не просто парк, а большой Голосеевский лес. Но красивее всего Киев смотрится летом из-за Днепра, с равнинного левого берега, – над покрытыми зеленью крутыми высокими холмами возвышаются золотые купола церквей, синее небо, синяя вода, непередаваемое ощущение простора – и яркое солнце блестит в днепровских волнах. Путешественники в древности по большей части видели Киев именно с Днепра – дорог тогда было мало, и главными путями были реки. Летопись говорит, что монгольское войско, разгромив Русь на левобережье под Переяславом, вышло к Днепру – и, поражённое увиденным, не решилось штурмовать Киев. Лишь в следующем году город пал под напором войск Батыя.
Киево-Печерская лавра. Вид с левого берега Днепра
Взятие Киева монголами в 1240 году
К средневековому Киеву с севера вели две дороги: от городов Вышгород и Белгород. Первый ныне – райцентр совсем рядом с разросшимся Киевом, а второй – небольшое село Белогородка на реке Ирпень. Гряды высоких и крутых холмов на подступах к древнему Киеву тянутся на юго-восток, нависая над плоскими террасами и заливными лугами и всё более приближаясь к Днепру. Поселения как славян, так и их предшественников на этих местах устраивались близко к обрыву, на мысу горы, чтобы оборонительные сооружения строить только с одной стороны. На Кирилловских высотах, крайних северо-западных подступах к городу, рядом с селом Дорогожичи расположен был монастырь. Древний Кирилловский храм прекрасно сохранился, и сегодня можно увидеть фрески XI века рядом с работами новых киевских художников и великого Врубеля. Но это был ещё не Киев и даже не Киевская земля – Кирилловский монастырь был форпостом Черниговских князей, по словам летописца, жадных и завистливых Ольговичей, владения которых простирались от Рязани до устья Кубани, до города Тьмутаракань.
Кирилловский монастырь. Фото начала ХХ в. с колокольней, снесённой в советское время
За Кирилловскими высотами тянется Лысая гора с её отрогом – Юрковицей. С Лысой горой связано множество поверий, но в ту пору на ней было небольшое поселение, а на Юрковице находилось кладбище. На противоположной, южной стороне Юркового ручья начиналась гряда, которую называли Щекавица; это уже земли Киевской легенды, где-то здесь, по преданию, «сидел» один из братьев – основателей Киева, князь Щек. Ближе к Киеву – гора, с литовских времён называемая Замковой, а ранее, судя по всему, бывшая Хоревицей – местом «сидения» легендарного Хорива. На Хоревице обнаружены остатки какого-то каменного строения, похожего на дворец, и домов простых горожан. Под этими горами протекал Иорданский ручей, и там стояла церковь.
М. Врубель. «Богоматерь с младенцем». Фрагмент иконы
Здесь уже, собственно, начинался град Киев. Территория Киева – это даже не холмы, а горная страна, изрезанная оврагами. Внизу, под Горой, на равнине рядом с Днепром – торгово-ремесленный посад, Подол. Площадь древнего Киева – 400 га, в том числе площадь Подола – 200 га. Очевидно, на Подоле жила и половина населения. Подол – порождение Верхнего города, Горы; он заселяется только с IX века, тогда как на Горе поселения существовали еще до прихода славян. Гора, которую с конца ХIX века благодаря любителям старины стали именовать Старокиевской, а в ту давнюю пору называли просто Горой, была окружена оборонительным валом высотой около 12 м, состоявшим из деревянных клетей примерно 3?3 м, засыпанных землёй; по верху стен устроен был бруствер. Стену построил ещё князь Владимир, отгородив с её помощью «город Владимира»; сын его, князь Ярослав Мудрый, расширил город и создал вокруг него не просто новую сте ну, а продуманную и сложную систему фортификации.
Гора Щекавица. Вид с Замковой горы. Фотограф Франц де Мезер
Великий князь Киевский Владимир Святославич.
Портрет из «Царского титулярника». XVII в.
В город Ярослава вело трое ворот. Главный вход в город – Золотые ворота; они находились на южной стороне вала. Развалины Золотых ворот сейчас скрыты за каменными имитациями ворот и стены, стилизованными под Киевскую старину. К концу XIV в. ворота уже были основательно разрушены, но остатки надвратной Благовещенской церкви над ними еще сохранялись. Однако даже в XVII в. через руины Золотых ворот торжественно въезжал в Киев Богдан Хмельницкий. От Золотых ворот улица вела прямо к митрополичьему дому и собору Св. Софии, как и в Константинополе. Перед собором стояли две церкви: слева – церковь Св. Георгия, покровителя Ярослава, справа – церковь Св. Ирины, покровительницы его жены, шведки Ингигерды, при крещении принявшей имя Ирина. Левее Георгиевской находилась ещё одна каменная церковь, название которой не сохранилось.
Реконструкция Золотых ворот
Памятник Ярославу Мудрому. Киев
Величественный Софийский собор господствовал над территорией города Ярослава. Правее соборной площади, ближе к Днепру, Ярослав построил Большой княжеский дворец; здесь было место даже для конных ристалищ. Над обрывом, на месте современной станции фуникулёра, вне княжеского двора стояла княжеская Васильевская церковь. Городское вече собиралось на Подоле, на торгу, но иногда и на площади около Софии.
Софийский собор. Макет-реконструкция первоначального облика собора
От центра налево, к западу, археологи находят остатки больших жилых домов – о некоторых из них учёные даже могут сказать, кому они принадлежали. С западной стороны находился еврейский квартал, и западные ворота назывались Жидовскими. За городской стеной на северо-западе находился целый окраинный городской район, окружённый собственными валами, – Копырьев конец (ныне территория Львовской площади и прилегающих мест, до склонов к бывшей реке, а ныне улице Глыбочица). Здесь жили самые богатые и квалифицированные ремесленники, в том числе золотых дел мастера, ювелиры, резчики по камню и кости. На противоположной, восточной стороне Ярославова города Гора почти вплотную подходит к Днепру. Здесь, в «городе Изяслава», находились церкви и монастыри – Михайловский, Дмитровский, Св. Петра. Старый город, построенный ещё при князе Владимире Великом, отделялся от Ярославова града стеной; в него можно было пройти через Софийские ворота, остатки которых обозначены каменной кладкой на современной ул. Владимирской. Там, за воротами, стояла в те времена первая в Киеве каменная церковь – Десятинная, рядом с ней – старый дворец великого князя. Перед Десятинной церковью – небольшая площадь Бабин торжок, где князь Владимир велел поставить привезенную из Корсуня-Херсонеса бронзовую скульптуру – конную квадригу.
Правее от входа в Софийские ворота находился монастырь Св. Федора, рядом – Андреевский, или Всеволожь (церковное имя князя Всеволода – Андрей), в просторечье Янчин (там постриглась в монахини Янка, дочь князя Всеволода). А на самом мысу, у обрыва, было некогда городище – возможно, поселение легендарного князя Кыя.
От Золотых ворот оборонительная стена поворачивала вниз на восток, вдоль нынешней улицы Прорезной – к Козьему болоту, где сейчас главная улица Киева – Крещатик; в районе ныне знаменитого Майдана находились восточные ворота города – Лядские. Затем оборонительный вал поднимался на Гору, к Михайловскому собору.
А дальше на юго-восток, вниз по течению Днепра за городом – Печерская гора; на южном склоне её вдали от города находился Кловский монастырь. Ещё далее на холмах – княжеское село Берестово, где сохранилась прекрасная маленькая княжья церковь Спаса на Берестове. И за Берестовым – огромный Киево-Печерский монастырь, ещё в XII веке получивший достоинство Лавры. Еще дальше – Зверинец, когда-то – место княжеской охоты (название живёт и сегодня), селение Выдубичи, где был монастырь и где до наших дней сохранилась древняя церковь Св. Михаила.
Церковь Спаса на Берестове
С гор Киевской гряды стекало в Днепр много ручьёв и небольших речек: одна из них, Почайна, ещё в XIX ст. была в нижнем течении судоходна; она на Подоле впадала в Днепр, и в устье её находилась пристань (сейчас реки нет, осталась только улица Почайнинская). С Лукьяновского плоскогорья на противоположном склоне начиналась другая река, Лыбедь, опоясывавшая подступы к Киеву с запада и юга. Лыбедь – имя сестры Кыя, Щека и Хорива из легенды об основании Киева. Сейчас Лыбедь или то, что от неё осталось, течёт в основном под землёй в коллекторах, и только недалеко от устья, в лугопарке близ Днепра, выходит на поверхность и оказывается довольно полноводной рекой. По правую сторону Лыбеди возвышается еще одна Лысая гора, с которой связаны легенды о ночных сборищах ведьм и прочей нечистой силы.
Это был уже не Киев, но история этих мест – часть Киевской истории.
Русь
Вокруг слова-понятия «Русь», его происхождения, содержания и объёма десятилетиями велись ожесточённые споры, по существу своему не имеющие никакого отношения к науке. Чисто идеологические проблемы наследования политического и культурного багажа, созданного в период Киевской Руси, подогреваются и теперь противостоянием политических кругов. Но основные факты генезиса того юридического содержания и тех смутных ассоциаций, которые связаны с выражениями «Русь», «Русская земля», можно считать надёжно установленными.
Отметим для начала, что выражение «Киевская Русь» – сравнительно позднего происхождения, во всяком случае в X—XIII ст. так не говорили. Говорили просто «Русь», «Русская земля». И, далее, земля значило тогда не только территорию, но также и народ, людей, на этой территории живущих, – например, пришёл князь такой-то, «а с ним вся Волынская земля». Это обстоятельство редко принимается во внимание. И если в «Слове о полку Игореве» автор восклицает: «О Русская земля! Ты уже за шеломом!», то это вовсе не обязательно значит, что слово «шелом» употребляется в переносном смысле, как холм, – земля-люди могут быть «за шеломом» в буквальном смысле слова, т. е. одетыми в шлемы. Поэтому когда летописец говорит о Киевской, Волынской и т. д. земле, то имеет в виду территорию и людей как целое, т. е. как государственно-административное образование или единицу. К концу этого периода слово земля имело примерно такой же смысл, как немецкое Land. И никогда понятия «Киевская земля» и «Русская земля» не совпадали по объёму, не обозначали одну и ту же территорию.
Среди славянских «племён», расселившихся на просторах Восточной Европы, не было такого, самоназванием которого было бы слово «Русь».
Прежде всего правильнее было бы говорить не о племенах, а о народностях полян, древлян, сиверов и т. д., так как племя в собственном смысле слова означает некую социальную структуру – совокупность (систему) связанных родов, а летописные «племена» представляли собой, как ныне говорят, микроэтносы. Поскольку «летописные племена» – нечто большее, чем племена у этнологов, и нечто меньшее, чем государства, в литературе употребляются стыдливо-компромиссные выражения «союзы племён» или «племенные княжения». Союз племён – вроде бы и не государство ещё, так как союз еще не государственное образование (хотя никто не знает, заключался ли союз в буквальном смысле), так же как княжение – вроде бы и государство уже, но и не государство, потому что «племенное». Но если отвлечься от политически-правовых оценок этой сверхплеменной общности и обратить внимание только на её этнокультурную природу, то мы неминуемо придём к выводу, который сделал Литаврин: восточнославянские «летописные племена» – это этнические общности, народы (народности) или, как говорит этот историк, «микроэтносы» того начального периода этногенеза, когда крупные этнические массивы или зоны (предшественники современных наций) были ещё слишком размыты и аморфны.
С точки зрения социальной структуры достаточно констатировать следующее. Кто принадлежал к иным народностям-микроэтносам, был чужим, а следовательно, с ним нельзя было обмениваться брачными партнёрами и совместно принимать пищу. Точнее, ритуалы обмена брачными партнёрами и совместной трапезы означали «освоение чужого» этнического мира, обряды, после выполнения которых «чужой» становился до некоторой степени «своим». Если мы под этим углом зрения внимательно прочитаем характеристику летописцем-полянином «чужих» народностей, «живущих по-скотски», то окажется, что главный порок их – в «неправильных» брачных обычаях (не сватаются, а похищают невест по предварительному сговору, женятся на сёстрах и т. п.) и нарушении пищевых запретов, почему с ними нельзя есть из одной посуды. Характерно, что так же объясняет игумен Феодосий князю Изяславу, в чём различие между западным («варяжской веры») и восточным христианством: «латины» якобы пьют мочу и совершают прочие подобные гадости, женятся на своих сёстрах, и нельзя целоваться с ними и отдавать им своих дочерей в жёны, а если им подали пищу, то посуду надо хорошо вымыть и освятить[3 - См.: Киево-Печерський патерик. К., 1991. С. 190.]. Кстати, собеседник игумена князь Изяслав был женат на дочери польского короля Мешка II Гертруде-Олисаве, а его сын Ярополк – на дочери графа Мейссенского Кунигунде-Ирине. Но то было уже ритуалом брака освоенное «чужое».
«Чужого» можно было убивать и брать в плен, т. е. обращать в рабство. Приобретением «полона» с предстоящей продажей его в рабство завершались вооружённые конфликты между «землями» и после принятия христианства, запрещавшего порабощение единоверцев. Ещё в XIV в. северные князья заключали мирные договоры с обязательствами не брать друг у друга полон. Князья находили простой выход: полон тут же, в Киеве, продавался иноверцам-евреям, которые в свою очередь продавали его мусульманским купцам.
Термин «Русь» приходит вместе с «варягами», т. е. шведами, нанимавшимися в качестве профессиональных воинов – членов дружины своего предводителя или чужого князя (waring). Но самоназванием «Русь» не была и для варягов. Словом, близким к Русь (по-фински – Ruotsi), называли шведов их финноязычные соседи. Вероятно, русью-руотси назывались вооруженные дружины, взимавшие с покорённых соседей дань. Такой термин сохранился и у восточных славян – первоначально на севере, где связи со скандинавами были давнее и интенсивнее, а затем и на юге[4 - См.: Моця А. П. Пiвденна «Руська земля». К., 2007.].
Именование этнически разнообразного множества людей, объединённых под началом самой сильной этнической группы, именем этого господствующего этноса – распространённое явление на просторах Евразии. Так, восточных завоевателей славяне называли вначале монголами, а потом татарами. Для большинства средневековых европейцев завоеватели-германцы долго оставались франками, хотя собственно франки были лишь одним из нескольких германских микроэтносов. Самый известный пример – болгары, множество славянских «племён», возглавленных на Балканах тюркским микроэтносом булгар, в конце концов полностью славянизировавшимся и оставившим после себя одно лишь имя.
В X—XIII ст. понятие «Русь» имело ещё довольно расплывчатое содержание и в разных контекстах употреблялось в разных смыслах. Вероятно, изначально слово Русь обозначало не этническую, а социальную группу – военную дружину (этнический состав дружины не имел решающего значения). Исходный смысл слова в летописные времена был, однако, уже почти забыт. Затем имя Русь было перенесено на землю, то есть территорию, людей и государственное образование, ныне именуемое «Киевская Русь». «Вся русская земля» стала обозначать подчинённые Киеву народы и государственную территорию, что было усилено сознанием религиозного единства. Это вовсе не означает, что появилась некая «единая русская народность». Но постепенно понятие русь приобретает и этническое значение – первоначально как новое самоназвание полян, ядра государственности, а затем как имя земель (народа) южной Руси[5 - См.: Моця А. П. Пiвденна «Руська земля». К., 2007.].
Чужим оставался каждый, кто отличался брачными обычаями и ритуалами совместных трапез; потребовались столетия, чтобы сознание религиозной общности вытеснило «племенную» солидарность. Поскольку южная зона Руси имела культурные особенности, отличавшие её от севера («верхней Руси»), эту южную зону с оговорками можно называть «Украиной-Русью» – с не меньшим основанием, чем мы называем Византией страну, которая именовала себя Римом. Характерно, что Новгородский север, где впервые появилось слово Русь как название варяжских дружин, в летописные времена почти не пользуется этим термином и предпочитает выражение Новгородская область (или волость).
Как свидетельствуют тексты летописей, в X—XIII ст. чувство принадлежности к одному славянскому истоку существовало, но было значительно слабее, чем архаичное чувство трибальной солидарности внутри микроэтноса.
Так или иначе огромная территория государства Русь, ныне именуемого Киевской Русью, была населена различными этническими образованиями и вместе с тем составляла одну религиозную и культурно-политическую общность. В источниках тех времён часто употребляется прилагательное русьский, перевод которого как русский может вызвать недоразумения. Не спасает положения и слово древнерусский, так как оно уже как бы предполагает выражения древнеукраинский и древнебелорусский, отношение которых к Руси проблематично, либо же претендует на древность Руси как единственного законного культурно-политического предшественника России. Д. С. Лихачёв предлагал вернуть слово русьский в современный словарь как прилагательное, относящееся к (Киевской) Руси, и в последующем мы будем придерживаться этого совета.
Что же касается определения национального характера Руси как государства, то можно обоснованно утверждать, что ни в западной, ни в восточной Европе того времени национальных государств не существовало. Не была и Русь национальным государством неких русичей или русинов. Англия времён Столетней войны не была, строго говоря, английским национальным государством – земли северо-запада нынешней Франции, принадлежавшие норманнам, утвердившимся также и в Англии со времен Вильгельма Завоевателя, с точки зрения современников, были такой же частью государства Плантагенетов, как и земли собственно английские, островные. Вообще вся политическая история Средневековья предстаёт на поверхности как история династических браков и скандалов, в ходе которых составлялись и распадались «государства-земли». Государственное единство в лучшем случае представлялось как единство религиозное, а если этого не хватало, люди тех времён апеллировали к правящим семьям-династиям как репрезентантам земли-народа. В современной истории остатком таких государств, являвшихся результатом династических брачных стратегий и феодальных войн, была империя Габсбургов.
Но подобные государственные образования не всегда были лишены массивного этнокультурного («национального») основания, на которое они всё более и более опирались. И если империя Габсбургов осталась лоскутной до самого своего конца, то западноевропейские государства независимо от экономических факторов, ещё до возникновения единого национального рынка всё более превращались в национальные. Приобретённые вследствие династических браков или мелких аннексий территории образовывали более прочное целое с имперским ядром, если подвластные земли были этнически более или менее однородны. Наиболее близкий по времени процесс превращения средневекового, религиозного по сути государства в национальное – это преобразование исламской империи Османов в Турцию в результате революции младотурков начала ХХ века.
Место Киева в его ойкумене
Жак Ле Гофф выделяет четыре наследия, взаимодействовавших в культурном развитии средневековой Западной Европы: «иудейско-христианское, внесённое от начала I ст. христианской эры и господствующее от IV ст.; греко-римское наследие, постепенно распространившееся из Греции и Италии; «варварское» наследие, которое вобрала и развила Римская империя и государства-наследники; «традиционное» наследие древних оригинальных культур, укоренённых в своей подпочве ещё со времён неолита»[6 - Ле Гофф Ж. Середньовiчна уява. Львiв, 2007. С. 215.]. С поправками на хронологию и характер взаимодействия это может быть отнесено и к Руси. При этом следует отметить, во-первых, давно известное влияние иранских культур, начиная ещё со скифского периода, и влияние кельтов, изучение котрого только начинается. Во-вторых, христианское наследие не исключало передававшегося вместе с ним балканского языческого влияния, сохранявшего традиции античности. В смешанных категориях этих культур осмысливалась и вся ойкумена Руси, центральной осью которой являлся Днепр. Осенью все водоплавающие птицы Восточной Европы стаями летят в тёплые края над течением Днепра. Весной они возвращаются разными путями, так как малые реки в эту пору полноводны, луга покрыты озерцами – остатками половодий, и пищу можно найти всюду. Но после иссушающего лета всё жизненное пространство между Днестром и Дунаем на западе и Доном и Северским Донцом на востоке как бы сжимается над днепровской линией жизни, объединяющей Левобережье и Правобережье.
Жак Ле Гофф
Все жизненные процессы на земле Украины, в том числе её история и культура, ориентированы на Днепр. Но земли вокруг нижнего течения Днепра, степи юга Украины, всегда манившие земледельцев Руси своим чернозёмом, окончательно стали их постоянным домом только к концу XVIII века. Для славян земли за каменистыми порогами Днепра, словно за родным и в то же время опасным порогом, за воротами или дверью своего дома, были чужим и опасным Низом, куда всегда стремились самые отчаянные.
Киев строился на высоком правом берегу Днепра немного ниже по течению от тех мест, где река принимает в себя воды самых крупных своих притоков – Десны с левого берега, Припяти с правого. Дальше Днепр течёт через лесостепи и степи и притоки его не столь многоводны.
В названиях рек – Днепр, Дон, Донец, Днестр – слышен отзвук речи древних хозяев степи, ираноязычных скифов, сарматов, их наследников аланов – предков нынешних осетин: корень дон– в древних иранских языках значит ‘вода’. По мнению учёных-иранистов, «мягкое» г, свойственное украинцам, белорусам и русским юга России, является скифо-сарматским наследием. Ещё больше, чем в языке, следов иранской культуры в мифологии восточных славян, особенно украинцев. Степь веками принадлежала кочевникам – вначале ираноязычным, позже тюркоязычным. Предки современных украинцев осели на землях Восточной Европы в лесном Полесье и в лесостепи.
Днепр связывал юг и север славянской колонизации Восточной Европы, служил осью линии Новгород—Киев. По этой линии проходил главный торговый маршрут, соединявший европейский Север с Причерноморьем.
Правда, значительная часть торгового пути проходила по участкам, где суда приходилось тащить «волоком» по суше, что существенно ограничивало масштабы торговли. Но и торговля на далёкие расстояния не затрагивала интересов основной массы населения – предметы торговли в основном предназначались для узкого слоя высших кругов общества. Связи между отдалёнными регионами были, таким образом, очень слабыми. Тем не менее Киев и Великий Новгород представляли собой два полюса слабо связанного восточнославянского мира.
Киев находится в зоне, где лесостепь подступает к сосновым борам Полесья. В районе Киева великое Поле наиболее приближается к миру приднепровских земледельцев.
