Молчи о нашей тайне

Соню хотелось беречь. Хрупкая и нежная, она не соответствовала окружавшей нас реальности, где право на свидание, встречу, свадьбу надо выгрызать. Она заслуживала любви, лёгкой и тёплой, без преград и запретов, она заслуживала счастья, но повстречала меня и её жизнь превратилась в бесконечную борьбу.

Я знал, что Соня сильнее, чем кажется, знал, что только сильный духом человек человек может так упорно противостоять своему отцу-мучителю и при этом его любить до безумия. И всё равно мне хотелось обнять её, закрыть широкой спиной от враждебного мира, ранящего и губительного.

Саша стучал ложкой, вылавливая последние макаронины из тарелки Сони, а я боялся спугнуть его аппетит. Когда рядом не было Сони, он частенько отказывался от ужина и едва осиливал полпорции, морща маленький носик

– Всё! – звонко объявил Саша и составил тарелки в раковину. – Мам, пойдём играть!

Соня вздрогнула, – видимо Сашка выдернул её из полудрёмы, – и я машинально обнял её крепче, точно в маленькой кухоньке кто-то мог ей навредить.

– Сашка, – бодро позвал я и мягко улыбнулся сыну. – Ты иди пока, доставай свою любимую бродилку, фишки расставляй, карточки раскладывай. Мы с мамой допьём чай и придём к тебе играть.

Саша – понятливый ребёнок, ему не требовалось повторять дважды. Чёрные глазки загорелись детским энтузиазмом, он кивнул и резво убежал в комнату, будто надеялся, что, если быстро выполнит поручение, мы тоже поспешим и окажемся рядом в считанные минуты.

В глубине души совесть подала голос и начала кусаться, как самая злобная дворняга с окраины города. Мне хотелось выкрасть несколько минут наедине с Соней и ни с кем её не делить. Ограниченное время давило раздражающими щелчками секундной стрелки, но вторым претендентом на её внимание был Саша, нуждавшийся в материнской любви, и я укорял себя в эгоизме. Я обкрадывал родного сына, потому что отец Сони обкрадывал меня, забирал право любит его дочь и превращал его в дозволение, забирал дни и выписывал часы.

Иногда её отец вызывал во мне жгучую ненависть, что разливалась в груди раскалённым железом. Наверное, он думал, что от постоянной разлуки мы охладеем друг к другу. Но мне казалось, что с каждой неделей, проведённой в разлуке, я люблю её только сильнее. Соню хотелось выцарапать, выдрать из крепкой отцовской хватки и спрятать, прорычать короткое и веское: «Моё»; когда отец снова попытается протянуть к ней ладонь.

Он окружил Соню жестокой отцовской любовью и готов защищать её любой ценой. Я мог его понять: он играл в опасную шахматную партию, чтобы сколотить своё состояние, и я бы тоже запер Сашу за семью замками, знай о близости вражеских фигур. Так безопасней, так лучше для ребёнка, даже если сам ребёнок этого не осознаёт – родители не отпускают детей гулять в лес, полный голодных волков. Но отцовская солидарность не облегчала мне жизнь, лишь иступляла и забирала силы. Мы оба любили Соню, оба хотели для неё лучшего, но смотрели в разные стороны.

Я взглянул на часы и неохотно принялся за посуду. Руки сводило от холода – дома уже неделю не было горячей воды.

– Может быть, сходим в больницу? – резкая мысль сорвалась с языка так быстрее, чем я успел её обдумать.

Соня нахмурилась и поджала губы. Врачей она боялась, как огня, и порог больницы переступал лишь под конвоем папы, контролировавшего её здоровье. То, что я тоже работал медиком – случайность и ирония судьбы.

– К психиатру? – тускло отозвалась она, и у меня в горле встал противный ком.

Роман Анатольевич говорил, что Соня ненормальная. Тонким росчерком перьевой ручки в медицинской карте выведен диагноз: маниакально-депрессивный психоз. Услужливый психиатр выписывал Соне лекарства, а она глотала их горстями, отец считал каждую таблетку в блистере и жестоко наказывал её за отказ от лечения.

Я не видел ни мании, ни депрессии, не видел психозов и ненормальности. Мне хотелось отвести Соню к своему врачу, проверить диагноз и отменить его. Если внушить человеку невменяемость, его легче контролировать, легче прикрываться благими побуждениями и решать всё за него. А Роман Анатольевич очень любил контролировать Соню, и болезнь – хороший повод выстроить её жизнь, исходя из своих желаний.

– Нет, не к психиатру, – чистая тарелка звонко лязгнула о сушилку, заглушив усталость и легкое раздражение в голосе. – К гинекологу. Должна быть причина, почему у нас ничего не получается… Я могу поспрашивать по знакомым, найду хорошего доктора, нам помогут.

Непрекращающаяся череда неудач измотала нас обоих, и желание прекратить её уже напоминала одержимость. Свадьба, ребёнок, совместная жизнь – мы хотели закрепить нашу любовь, но в погоне за замками потеряли себя.

Соня молчала. Тонкие девичьи плечи поникли, светлые глаза потускнели вместе с уходящим за горизонт солнцем. Наспех вытерев руки о футболку, я опустился рядом и обнял её, пожалев о сказанном. Лишняя спешка… Стоило подождать, когда она придёт в норму отойдёт от неудачи

– Ты думаешь, что я не смогу забеременеть сама? – голос Сони был таким тихим и задушенным, что я его не узнал.

– Думаю, нам нужно просто провериться… Убедиться, что мы здоровы, и тогда всё обязательного получится.

– Не получится. Если мы поедем в больницу – охрана доложат обо всём отцу, и он запретит нам видеться.

– Значит будем пробовать дальше, – я прижался губами к её светлой макушке и глубоко вдохнул, аромат абрикосового шампуня замедлил бешенное сердцебиение. – Или найдём другой способ. Рано или поздно он даст добро, и мы обязательно поженимся, вот увидишь.

Я не мог вынести ей приговор, не мог сказать, что, возможно, у нас никогда не будет общих детей. Мне легче принять факт: я мужчина, врач с рациональным взглядом, меня уже есть сын – моё маленькое продолжение. Соня хотела ребёнка – маленького человека, который объединил бы нас в семью и сломил все запреты ещё до своего рождения; и я не мог лишить её надежды.

Соня слабо мне улыбнулась. Я прижался губами к её лбу: температуры уже спала, прохладная кожа покрылась лёгкой испариной, кипящая злость превратилась в глухое расстройство и остудило её пыл.

– Мам, пап, я всё разложил! – звонкий голос Саши разрезал тишину и напомнил – если вновь ничего не вышло, нельзя вариться в печали. Пора возвращаться к привычной жизни.

Соня выпуталась из моих объятий и ласково обхватила моё лицо. Её тонкие пальчики ласково огладили мои скулы.

– Надо идти, – и я не мог противиться её нежному голосу.

Настольные игры, конструктор, машинки – мы перебрали все Сашины игрушки, но детям всегда мало времени рядом с родителями, особенно, если они бывают дома набегами – папа по графику два через два, а мама как повезёт. Сашка, обычно не капризный, со слезами на глазах упрашивал нас погулять, и Соня не могла ему отказать.

Осень подкрадывалась медленно: бабье лето высушило грязь и первые лужи проливных дожде, но холодные хлёсткий ветер и свинцовое небо предвещали завтрашнюю непогоду. Мы наслаждались последним вечером без питерских дождей: Саша копался в песочнице, лепил куличик голыми руками, вставлял в них опавшие листья и сухие травинки. Мы с Соней наблюдали за ним с покосившейся лавочки, жалобно прогнувшейся под нашим весом, но уютной, будто созданной для последнего часа тайного свидания.

– Может, всё-таки останешься? – надежда угасающим угольком едва теплилась в груди. – Позвонишь папе, вдруг он передумает.

– Нет, Илюш… Сегодня точно не получится. У него сложности на работе, настроение плохое… Он разозлится, если я не приеду вовремя.

Сумерки не смогли скрыть чувство вины, поселившееся в её глазах, и я взял её ладошки в свои, отогревая и молчаливо вверяя тонкое чувство: «Всё хорошо. Ты ни в чём не виновата. Я рядом, и я не виню тебя в поступках твоего отца». Она сжала мою руку, и я хотел коснуться её губ своими, уже подался навстречу, чувствуя, как теплое дыхание опаляет кожу.

– Мам! Пап! Покачайте меня, пожалуйста!

Мы отстранились друг от друга, как подростки, застуканные родителями. Сашка уже сидел на качели, неуклюже болтая ножками в пытке оттолкнуться. Двор огласил противный скрип, когда мы с Соней взялись с двух сторон за поручни.

Я монотонно раскачивал Сашку, но взгляд замер на цепных псах Романа Анатольевича. Две горгульи сидели в машине и следили за нами немигающими взглядами. Через полчаса один из них выйдет и пустым безэмоциональным голосом скажет Соне: «Пора домой»; и проводит её до машины.

– Вот бы сбежать… Хоть на Северный полюс, лишь бы подальше отсюда.

– Нет! – Я понял, что озвучил свои мыли, когда Сашка весело запротестовал, поднимая ножки на очередном взлёте качели. – Там холодно и медведи белые, они нас съедят! Лучше на море!

Это была ужасная идея, худшая из всех, что приходили мне в голову. Но я посмотрел на Соню, и увидел в её глазах задумчивую решимость. Она хотела сбежать, ухать подальше от Питера, бесконечных дождей и отцовского контроля, хотела построить новую жизнь на другом краю света, а хотел быть рядом с ней – неважно, где и при каких обстоятельствах.

Глава 3

СОНЯ

– Сонечка.

Илья тоже называл меня «Сонечкой», но делал это нежно, с особенной мягкостью и бархатистость. Из уст отца ласковое обращение звучало, как самая страшная угроза, и я застыла посреди коридора, не смея к нему повернуться. Он точно взглядом прожигал дыру меж моих лопаток, сурово хмурил брови широкий лоб, даже очаровательная глубокая ямочка на подбородке не дала его лицо мягче – каждая угловатая черточка выражала силу и властность. Хорошо, что не назвал Софией – значит, всё не так плохо.

– Не уследила за временем, – я начала оправдываться на опережение, зная, что он будет упрекать меня в опоздании. – А потом в магазине была очередь. Мы заезжали за печеньем.

– Сонечка, – почти нараспев повторил он. – Где ты в последний раз видела очереди в нашем поселке? Если ты решила врать родному отцу, нельзя было придумать ложь убедительнее?

Очередей в посёлке правда не было. Отец один из первых купил землю под роскошный особняк на окраине шикарного коттеджного посёлка. Вокруг росли богатые дома: крупные бизнесмены, построившие дело на чужой крови и лжи, бывшие партийные чиновники, подавшиеся в депутаты, высокопоставленные силовики – все стремились спрятать свои дома подальше от города за лесной чащобой. В посёлке для власть имущих обустроили два магазина, где в отличии от городских продуктовых не пустовали полки и очереди не встраивались. Я прикусила губу, во рту растёкся металлический привкус крови. Мою ложь быстро раскрыли, но это было так очевидно, что уже совсем не в новинку – убедительно врать я не умела никогда, тем более под тяжелым вороньим взглядом отца, но зачем-то всё равно пыталась обвести папу вокруг пальца.

– Прости, – прошептала я одними губами, почти без звука. – Просто не уследила за временем.

«Я делаю всё ради вашей безопасности», – отец повторял это каждый раз, когда в очередной раз запирал меня в комнате на ключ. Слова впечатались в подсознание: он выжег их клеймом, и теперь я повторяла их каждый раз, когда я нарушала правила, и тонким уколом совести укоряла себя в беспечности.

– И как тебе можно доверять? – с нарочитым интересом спросил он. Но ответ ему не требовался. Отец резко вплёл пальцы в мои волосы, сжал у корней и запрокинул мою голову так, чтобы я смотрела в его тёмные глаза, полнившиеся злостью. – Никак. Теперь будешь сидеть дома, Соня. А если бы что-то случилось? Мы бы с мамой никогда не пережили! Дура малолетняя!

Его беспощадная и жестокая забота затягивалась на моей шее петлёй. Папа хотел меня уберечь, но видел опасность во всём, что происходило за стенами нашего дома. Он запирал меня, запрещал охране выпускать за забор и будь его воля – посадил бы на цепь, как своих любимых ротвейлеров. Папе казалось, что весь мир вокруг меня – одна большая угроза, и даже мой Илюша, родной, нежный и трогательный, может мне навредить.

– Пап… – я напряженно выдохнула и впилась ногтями в его запястье, надеясь, что он ослабит хватку. – Можно я просто перееду к Илье? Мы это уже обсуждали, ты был добр и разрешил нам иногда видеться, но…

– Нет.

– Хотя бы выслушай меня! – воскликнула я, и желваки на его скулах заиграли. – Разве Илья не зарекомендовал себя ответственным и заботливым? Он защищает меня. Любит. Всем будет проще, если я перееду к нему. Ты всегда будешь знать, где я, с кем, тебе не придётся приставлять ко мне охрану. Почему мы не можем просто быть вместе, как все нормальные люди?

Отец замешкался, но не отвел взгляда. В шатких ситуациях он походил на хищника: он следил за жертвой и бросал все силы на поиск аргументов, готовился к новому рывку, смертельному нападению; но я знала, что внутри него всё сводилось к простому и субъективному «он мне не нравится».

– Причин масса, – расплывчато проговорил он, отпуская мои волосы. Я невольно улыбнулась от облегчения и готовности поймать его в мышеловку, но он, смакуя каждое слово, продолжил, – Он ничего не может тебе дать. Не сможет обеспечить безопасность и жизнь, к которой ты привыкла. Он жалкий врачонка, который кроме ста тысяч зарплаты ничего не видит, а ещё у него есть не менее жалкий сынишка, требующий заботы. Будешь сидеть в ободранной халупе и чужому ребёнку сопли подбирать? Этого хочешь?

– Они не жалкие, – пискнула я, скрипнув зубами от злости, и внутри все сжалось, точно у хищной рыси перед прыжком. – Я люблю их.

Но отец меня не слышал. Он сел в кресло, кивком указав мне на место напротив, и продолжил:

– Скоро выборы. Власть будет меняться, – он посерьезнел, и его щеки подернулись бледностью. – Хочу выкупить судостроительный завод. Мне как раз не хватало хорошего актива для расширения бизнеса, он укрепит мои позиции на рынке.

Отец растягивал слова, задумчиво возводил взгляд к сводчатому потолку, и я теряла смысл сказанного. «Выкупить судостроительный завод», – звучало красиво, почти роскошно, но лишь на словах. Он отожмёт его у конкурентов, заберёт нечестным путём и ввяжется в опасную игру. Недавно отец обсуждал его нынешнего владельца по телефону – Илларион Снежин, отставной генерал, приехавший из Москвы, уверенно выкупил завод и занял выигрышную позицию на арене. Видимо, он расширял свои столичные владения на север. И с ним собирался тягаться отец, жаждал выдавить выскочку со своей территории – только я не была уверена, по зубам ли ему, пусть и крепким, придется тот самый Снежин.

– Хочу отправить тебя в Америку, – наконец, подытожил он с мягкой улыбкой, которой одаривал меня, когда преподносил лучшие подарки. – На пару лет, пока здесь все не уляжется. Нужно, чтобы вокруг меня стало как можно меньше рычагов давления. И ты, Сонечка, главный из этих рычагов. Ты сможешь там учиться, заведёшь друзей Прекрасная страна, куча возможностей…

Между строк он говорил: «Я тебя люблю, дочь, ты так мне дорога и я боюсь тебя потерять». Но гонимы страхами, он готов был отослать меня на другой континент, и это заставило меня выпрямиться в спине и жадно хватануть ртом холодный воздух гостиной.

– Не поеду! – я встала на дыбы сразу же, решив показать ему, что так просто от меня не избавиться. – Никакой Америки. У меня здесь Илья, Лиза…

– Проститутка эта что ли? – его лицо исказилось в ядовитой усмешке, и меня затрясло от ярости.

– Не называй ее так, – прошипела я, но пугливо отшатнулась, когда он потянулся ко мне. Я лаяла, визжала, но занесённой руки хозяина боялась, как шавка, которую то били, то ласкали.

– Привык называть вещи своими именами, – отец улыбнулся, так мягко, будто вновь объяснял маленькой мне почему Земля круглая, а небо голубое. – Милая, тебе пора спать. Уже поздно, и ты плохо соображаешь.

Холодными губами он коснулся моего лба, и я крепко зажмурилась, боясь спугнуть мимолетное мгновение его милости. Не зря: стоило мне сделать шаг в сторону лестницы, как папа резко схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но он стиснул моё запястье мёртвой хваткой, и мои кости грозились раскрошиться под его пальцами

– Завтра чтоб из дома ни ногой, – прошипел он на ухо. – И ближайшую неделю тоже. Уяснила?

– Да, – пискнула я, вновь пытаясь вывернуться, – отпусти, мне больно.

– Через боль лучше доходит, – но разжал пальцы, выпустив меня из захвата. Я отшатнулась, жадно глотая ртом воздух и растирая запястья. Почти вслепую – глаза застилали слезы – пошла к своей комнате. Голову вновь заполонили мысли о побеге. На них я собиралась построить прочный фундамент своих мечтаний.

***

Каждый день заточения дома казался пыткой: я измеряла комнату шагами, перебирала вещи, глупо пялилась в телевизор, лавируя между свежим опросом «До 16 и старше» и выпусками «Криминальной России», и изредка бралась за томик Шекспира, который отец принёс из домашней библиотеки. Ромео и Джульетта. Некогда любимая история, сейчас казалась мне насмешкой: запретная любовь романтична лишь на пожелтевших книжных страницах, в жизни она разрывает тело и душу на атомы, что мечутся в поисках любимого, но постоянно натыкаются на преграды и превращаются в чистую боль.

Но субботним утром отец смилостивился и спросил за завтраком, хочу ли я навестить свою подругу. Меня пугали перемены его настроения, внезапная решимость, граничащая с безрассудством, но я всё равно быстро собралась и запрыгнула в его машину, боясь, что другого шанса встретиться у нас может не быть.

В салоне отцовского мерседеса пахло дорогой кожей и табаком. Тачку ему пригнали из-за границы не совсем легально, без таможенных проблем и с блатными номерами, как у всех власть имущих. Обычно птицы его полёта нанимали водителей, но отец часто садился за руль любимого автомобиля, а я с ноющим теплом разглядывала его профиль – серьёзный и грубый, точно наспех вытесанный из камня. Он был мужественным и жёстким, от него ярко веяло силой, что остальные мужчины казались мне слабыми на его фоне. Мне часто говорили, что я похожа на отца, но во мне не было это волевой решимости, черты лица смягчились плавными материнскими линиями. Мне не досталась даже ямочка на подбородке – та деталь, которую я любила больше всего.

– Два часа, – отрезал отец, припарковавшись во дворе Лизиного дома. – У меня неподалеку будут переговоры. Потом я тебя заберу.

– Ладно, – безропотно согласилась я. Даже два часа – уже небольшой выигрыш.

С Лизой мы не виделись почти месяц. Они с сестрой жили в сердце Петроградского района. после смерти родителей Лизе досталась большая квартира и опека над Ритой, которую ей помог оформить мой отец. Мне казалось, что их дом навсегда застыл в едком мазуте скорби, отравляющем сестёр изнутри: Рита, несмотря на крутой нрав и дерзость, до сих пор оплакивала родителей по ночам, а Лиза, некогда смешливая и заводная, шугалась своей тени, будто это грязное прошлое догоняло её по пятам. Уже три года они не могли оправиться, а я не могла им помочь.

Я нервно сжимала в руках картонную коробку с пирожными, которую отец приволок с утра и разрешил взять в гости. Девчонкам не хватало на сладкое. Девчонкам и на еду иногда не хватало, но они не брали у меня ни копейки. Лиза работала в школе и получала зарплату с перебоями то китайской лапшой, то овсянкой, то добрым словом. На жизнь им зарабатывал её парень.

– Костя дома? – первым делом спросила я, стоило Лизе приоткрыть дверь. Цепной пёс отца подстерегал и здесь – Костя работал в его охране, носил чёрный костюм, а его звериный оскал и мрачный взгляд ужасно меня пугали, и я старалась на приходить к Лизе в гости, если знала, что он дома.

– Уехал, – Лиза лязгнула цепочкой, пропуская меня внутрь, и закуталась в серый старый свитер на пару размеров ей больше. – Обещал быть поздно. Это нам?

Я отдала ей коробку с пирожными, и Лиза без промедлений срезала ленточку ножом. Две корзиночки с масляным кремом она убрала в холодильник, а одну разделала пополам – для нас обеих, хотя угощать меня было вовсе не обязательно. Я молча сжала её холодную ладонь, а она улыбнулась мне дорожащими губами. Батареи в квартире чуть грели, да и горячей воды давно уже не было – отключили за неуплату. Однажды я пыталась выкрасть квитанцию, чтобы закрыть её долг, но Лиза поймала меня за руку и отчитала как маленькую. Такая гордая, она пугала меня своей бледностью – почти иссиняя, с темными синяками под глазами.

– Лизонька, я могу чем-то вам помочь?

«Нет», – я знала, что она вновь это скажет.

– Нет, – рвано вздохнула Лизок, поставив чайник и достав из жестяной баночки один чайник пакетик, тоже нам на двоих. – Костя скоро оплатит долг. И будет тепло.

Октябрьские заморозки нагрянули внезапно. У нас дома было тепло, отец давно запустил котёл, и я забыла, каково это носить колючие свитера и две пары толстых вязанных носок. За окном грузные свинцовые тучи разразились дождём, и через призму осевших на стекле капелек, я наблюдала как вода стекает по улицам, грозясь превратиться в лёд после ночных заморозков. Чайник на плите фырчал и гудел, недовольный внезапной работой, Лиза звенела фарфоровыми сервизом, уже потёртым и покрывшимся сколами.

Раньше мы с Лизкой могли болтать обо всём на свете, она хохотала и трещала без умолку, а сейчас я смотрела на её худые поникшие плечи, скрытые мешковатым свитером, и неловко заламывала пальцы, не зная с чего начать. Будто я не имела право на переживания рядом с ней, подломленной бедностью, голодом и страхом за будущее.

– Что нового? – спросила я, и тут же укорила себя за вопрос, больно закусив губу. Судя по Лизе, нового не было ничего – да и что может измениться в разваленной трешке без отопления; без выплаченной на работе зарплаты; без надежды на то, что все станет лучше?

– Риту из школы хотят выгнать, – вздохнула Лиза. Я не сомневалась: если и новое, то только в сторону «еще хуже, чем было». – Сучка, курит за гаражами, вылила банку с краской однокласснице в портфель и сломала учительский стул. Каждый день краснею. А парень её всё это одобряет – нет бы повлиять, объяснить, а он её поддерживает, и Рита меня ни во что теперь не ставит.

– И куда она пойдет?

– Надо сделать так, чтоб не выгнали, – Лизка тяжело вздохнула поднялась за чайником, который все-таки закипел. Вода – мне показалось, что с частичками накипи, – полилась в кружку. Мы заварили один пакетик на двоих, и Лиза, конечно, обмакнула его сначала в мою кружку, только потом кинув в свою.

– Как?

– Что-нибудь придумаю, – она отмахнулась от ответа так, будто он был чем-то незначительным, недостойным внимания, будто её проблемы ничего не значили, но я знала, что она захлёбывалась в отчаянии. – Лучше расскажи, как ты?

«Тяжело», – хотела сказать я, хотела пожаловаться на очередную разлуку с Ильёй и Сашей; на отца, который ввёл новые ограничения и жаждал отправить меня за океан в далёкую Америку; на собственную неприкаянность и чувство, будто мне нигде нет места.

Но в квартире, где атмосфера давила бетонной плитой; где с потолка сыпалась старая побелка, а старый паркет скрипел от каждого шага; где со стен клочками отходили обои и пахло сыростью от белья, что неделями сохло на верёвке в коридоре; я могла лишь проглотить все свои жалобы вместе с невкусным, слабым чаем. Лизок первым делом потянулась к пирожному.

– Хотим с Ильей уехать, – я выпалила это шёпотом и так внезапно, что захотела откусить себе язык, но Лиза – единственная, кому я могла довериться. – Подальше отсюда. Чтобы там пожениться, и он нас уже не достанет.

Я особенно выделяла слово «он», никогда не называя отца «отцом» или «папой», но Лиза понимала по одному нажиму в голосе, о ком идет речь. Я его любила искренней, детской, дочерней любовь; с теплом вспоминала детство, когда папа казался мне самым добрым и сильным, как он зажал меня на шею и обнимал крепкими руками. Я всё также его люблю, но теперь его карие глаза лучились злобой, а не добром, и крепкие руки не только защищали, но и душили, причиняли боли. Он незаметно превратился в чудовище, а его любовь стала страданием, и больше я не могла это терпеть.

– Он вас из-под земли достанет, – Лизка нахмурилась, наверняка сразу посчитав мой план провальным. – Куда б вы ни уехали. Хоть в Австралию улетай, хоть на Марс, он всё равно вернёт тебя и затянет гайки ещё крепче.

– Илья предложил на Северный полюс, – я не сдержала улыбки. – И даже там будет лучше, если мы сможем быть вместе.

Глава 4

ИЛЬЯ

Первая осенняя слякоть превратила задний двор больницы в непроходимое море грязи. Старый дворник уволился ещё полгода назад, не выдержав отсутствия зарплаты и тяжёлого труда, и без него дождь быстро размыл осевшую за лето городскую пыль и комья земли, отпавшие с колёс скорой помощи. Мораль внутри меня назойливо жужжала слова институтских преподавателей: «Больница должна быть чистой везде: от территории, до умов её врачей». Но циничный реализм жестоко отрезал: «Может сам выйдешь мести двор за копейки, раз так любишь стерильность?»

Я ежился от промозглого ветра и воровато огладывался, докуривая третью сигарету. Прохудившийся свитер, натянутый под белый халат вопреки всем нормам, не спасал от холодного осеннего ветра. Хотя, может быть, меня трясло не от переменчивого Питерского климата, а от страха?