Молчи о нашей тайне

От тихого шуршания колёс по моей спине пробежали мурашки. Чёрный джип въехал на территорию больницы, и в его неторопливом движении читалась наглость, будто больница уже стала его полноправной территорией. Тонированное стекло медленно опустилось, моё бледное отражение превратилось в бритоголовое чудище с кривым ломанным носом и надменной усмешкой. От одного его вида в горле встал горький желчный ком, и вязкая слюна не смогла его подавить. Гога – не имя, погоняло, кличка, как у пса; но на цепи сидел я, а не он.

– Ну, че, дохтор, принёс?

Я не стал его поправлять, хотя замена «доктора» на «дохтора» навевала мне мысль, что кто-то обязательно должен сдохнуть от моих рук.

– Принёс.

Из-за пазухи я вытащил свёрток. Обычный чёрный пакет с подогнутыми краями он небрежно кинул с на соседнее сидение, и я невольно поморщился, представив, как тонкое стекло ампул разбивается, крошится, впивается в тонкий полиэтилен, а обезболивающие растекаются и теряют свою цену. Гога достал из бардачка конверт и протянул мне. Но стоило протянуть руку, как конверт в злой насмешке упал на землю.

– Пересчитывать будешь?

– Нет, вы же честные люди.

Остатки гордости не позволили кинуться к земле, как шавка, которой бросили долгожданную сахарную косточку. Гога жаждал унижения, голод читался в его мерзких поросячьих глазках, но я и так был достаточно унижен ничтожной зарплатой, невозможностью жениться на любимой девушке и постоянными упрёками в свой адрес, чтобы падать на колени за деньги.

– Ладно, дохтор, бывай.

Машина взвизгнула от резкого старта, уши неприятно заложило. Как только внедорожник скрылся за поворотом, я нетерпеливо поднял конверт с земли и оторвал клапан. Три месяца мы списывали сильнодействующие обезболивающие в реанимации, делали назначения мертвецам, переписывали время смерти. Всё ради трёх миллионов, которые лежали в конверте стотысячными купюрами.

Этого чертовски мало. Каждая обнаруженная пропажа могла стоить мне свободы, но я жадно перебирал в руках мягкие купюры, которые никогда бы не заработал, просто выполняя свою работу, возвращая людей с того света. Человеческая жизнь стоило дёшево, за смерть платили куда больше.

Я знал, что обкрадываю своих пациентов. Знал, что поставки лекарств происходят с перебоями и завтра обезболивающего может не хватить тому, кто действительно в нём нуждается. Но деньги были нужней: билеты, жильё, еда; едва начав подсчитывать расходы на побег, я слышал хруст невидимых банкнот, которыми был выстлан путь к свободной и счастливой жизни. Для покупки счастья нужно что-то солидней врачебного жалования.

Первые сутки я провёл в операционной, вторые отдежурил в реанимации. Руки и ноги забились от усталости, глаза, раздражённые бессонными ночами, хотелось беспощадно растереть до лопнувших капилляров. Мышцы уже давно не болели – в теле осталось лишь желание рухнуть на диван и больше не вставать.

Быстро закончив вечерний обход, я тихо вошёл в сестринскую. Если врачей в больнице осталось мало, то медсёстры превратились в вымирающий вид. Когда я был интерном семь лет назад в сестринской всегда царил шум звонких женских голосов, теперь сидела одна Наташа, скрючившись над документами.

– Твоя часть, – я отсчитал пятьсот тысяч и аккуратно вложил в стопку бумажек.

– Он всё забрал?

– Всё.

Наташа судорожно втянула воздух в лёгкие, схватила деньги и спрятала в декольте. Пугливая и богобоязненная, она бы ни за что на это не стала мне помогать, но дома ждали две дочери и муж, получающий зарплату продукцией фабрики. Мы плыли в одной лодке семейных обязательств.

– Ты правда решил уходить?

– Да, Натусь, – стоило произнести это в слух, как сердце сжалось от странного стыда. Мы несколько лет проработали плечом к плечу, а теперь я бросал боевую подругу в этом мире маленьких зарплат, нехватки коек и самоотверженной помощи другим. – Мне будет тебя не хватать.

– Мне тебя тоже… – Наташа улыбалась, но её глаза, окружённые едва заметной паутинкой ранних морщинок, излучали печаль и влажно блестели.

Я не знал, как её подбодрить, как предотвратить скопление крупных слезинок в уголках глаз и куда сбежать от сентиментального прощания, безжалостного и душераздирающего. Впереди ещё две недели работы и меньше всего мне хотелось провести их в молчаливой печали, точно призрак уже исчезнувшего человека, которого проводили в последний путь, но ещё не избавились от его незримого присутствия в каждой детали.

Но Наташа, видно, и сама хотела оттянуть неизбежное: поднялась с места, засуетилась, дергано открывая ящички и шкафчики, перекрывая гробовое молчание грохотом, стуком, шуршанием колёсиков по рейкам; и положила на стол коробку с вафельным тортом

– Возьми Саше домой.

– Да ты чего! – От беглого взгляда на глянцевые буквы, тиснённые на рыхлом картоне, далёкий почти забытый вкус шоколада и дроблённых орешков осел на языке, но я не смел хвататься за лакомство. – У тебя своих детей двое, я не возьму.

– Бери-бери, – она подтолкнула коробку в мою сторону, и мне пришлось её схватить, чтобы хрупкие вафли не разбились о кафельный пол. – Мужу ими зарплату выдали, девочки не обеднеют, а ты сына порадуешь.

По-хорошему, стоило отказаться – в семье Наташи ртов несоразмерно много её щедрости. Хрустальная вазочка дома полнилась разноцветными драже: дешёвый шоколад растворялся мыльным осадком на языке, оболочка неприятно скрипела, словно яичная скорлупа. Саша пробовал одну разноцветную конфету каждый день и каждый раз выплёвывал, убеждаясь, что вкус не изменился. Рука сама легла на коробку, стоило представить его счастливую улыбку, искреннюю, по-детски широкую и непосредственную.

– Спасибо, Наташ.

Она отмахнулась, помогать другим давно стало частью её сердобольной натуры, и ей не требовалась благодарность, как итог, важен лишь процесс, участие, маленький вклад в чужую жизнь, засчитывающийся плюсиком в карму. Мы торопливо попрощались, без преждевременных сантиментов, стрелка часов неумолимо стремилась к восьми утра, смена закончилась, и сонный анестезиолог уже заступил на службу вместо меня.

Я запрыгнул в припаркованную у больницы Волгу. Машина досталась мне по наследству от дедушки, и старый мотор заходился кашлем и фырчаньем, точно древний старик, испускающий хриплые вздохи, но жадно заглатывающий воздух, не желая расставаться с жизнью.

Мысли, разбережённые отсутствием сна, метались по черепной коробке. Машина была неплохой; служила мне верой и правдой, избавляла от утренней давки в метро и спасала от холодных кусачих ветров; но она не шла в сравнение с тонированными иномарками, которые постепенно заполняли, как и я не мог соревноваться с их стремительно обогащающимися владельцами. Неказистый, бедный, старый, с прицепом и без перспектив – отец Сони не нашёл бы ни одного лестного эпитета, чтобы описать меня. Я рушил его планы на единственную дочь: толкал её не бунт, подвергал опасности, не давал удачно выдать замуж за сына делового партнёра или отправить на другой континент поближе к американской мечте, подальше от разграбленных руин большой страны.

Площадь перед вокзалом казалось удивительно пустой. Будто сегодня отменились все поезда, будто никто не хотел возвращаться в Петербург, запрыгивать в пыльное такси и разглядывать через мутное немытое стекло старинные улочки, полнившиеся стихийными рынками, вычурными граффити, попрошайками и бездомными. Город душил, сжимался удушающим кольцом, полным спёртого воздуха и сгущающейся чужой власти.

Очередь перед кассой была небольшой, и, пока пенсионеры скупали билеты на пригородные электрички и собирались закрывать дачный сезон, я разглядывал расписание поездов дальнего следования. Города рассыпались перед глазами мелкими точками, что по памяти я расставлял на старой карте невидимые точки городов: тех, где мы смогли бы жить, но в тоже время достаточно далёких, чтобы Роман Анатольевич не смог до нас дотянуться, позвонить браткам, вернуть нас силой.

– Куда направляемся, мужчина? – проскрипела кассирша, заторможенно взмахнув густо накрашенными ресницами.

Я последний раз взглянул на расписание, последний раз представил карту и судорожно пробежался по ней взглядом. Я слепо ткнул выбором в далёкий уголок, сдал паспорта и свидетельство о рождении.

Свежие купюры я обменял на путёвку в новую жизнь.

***

Родители держали дачу в часе езды от Питера. Раньше мы приезжали сюда для отдыха – мама, выросшая в колхозе, не хотела копаться в земле и высаживала только ягоды. Теперь на месте зелёных лужаек появилась рыхлая земля с ровными грядками. Скромных пенсий едва хватало на жизнь, и теперь мы дружно ковырялись в огороде, лишь бы получить пару мешков с картошкой, морковкой и свёклой.

Я смотрел на аккуратный домик, на грядки, где раньше стояла большая беседка, разобранная мною на доски в прошлом году. Здесь я обдирал кусты малины, читал книги по химии, прячась в тени от яркого солнца, и подслушивал взрослые разговоры, когда гости засиживались в беседке за ещё одним кусочком маминого пирога. Время безвозвратно ушло, и воспоминания о нём совсем не грели, их сладкий вкус перебивали горькие разочарования взрослой жизни, тяжёлые осенние тучи, скрывшие солнце, и надвигающаяся тоска.

Воспитание не позволяло мне оставить престарелых родителей без помощи, уехать без предупреждения, отправить им письмо с места. Я оттягивал этот момент, боялся их реакции, точно школьник, принёсший замечание в дневнике, и выбирал кому же преподнести эту новость. После обеда отец забрал Сашку рыбачить на маленьком озере, а мы с мамой разбирали парники.

Мама долго молчала, нервно на меня поглядывала и кусала губы – чувствовала подвох и хотела что-то спросить, но не решалась произнести слова вслух. Я сворачивал мокрый спанбонд и трусливо ждал, когда она сама начнёт разговор, когда у меня появится повод нанести ей болезненный удар в область сердца.

– Илюшенька, у тебя всё хорошо?

– Да, мам, хорошо. Просто нам надо поговорить.

Мама рассеяно прижала к груди ткань, и влага, скопившаяся на парнике, теперь растекалась по его куртке большими пятнами, но тревога, охватившая материнское сердце, делала это незначительным

– Мы с Сашей уезжаем, – я мягко освободил её руки и с нежностью погладил огрубевшую, покрывшуюся морщинками кожу. – Надолго, может быть навсегда. Я пока не могу тебе все рассказать. Но я буду вам писать, буду присылать деньги по возможности, придётся ждать, но…

– Это всё из-за неё, да? – мама резко всплеснула руками и отшатнулась, обрывая мои успокаивающие увещевания. – Из-за этой девчонки? Из-за неё ты решил всё бросить, сорваться с места и ребёнка с собой увезти?

Она всегда называла Соню девчонкой: не девушкой, не подругой, не невестой, а лишь девчонкой, будто её юный возраст не позволял любить серьёзно и всем сердцем.

– Её зовут Соня, – Усталое напоминание перекосило вымученную улыбку. – Не из-за неё, но она тоже поедет с нами.

– Илюш, ну это же не дело. Вы друг друга мучаете, и ребёнка тоже… У Саши тут друзья, садик, ему в школу через два года идти. Кто тебе там помогать будет? А работу ты где найдёшь? Отпустил бы ты девочку. Она себе кого-нибудь найдёт, Саша маленький и легко от неё отвыкнет, а ты сможешь наконец жениться на хорошей подходящей…

– Хватит! – резко рыкнул я, оборвав её на полуслове. – Прекрати! Я не спрашивал твоего дозволения! Я просто предупредил, чтобы вы были готовы к нашему отъезду! Я всё решил, твои слова уже ничего не изменят!

Внутри всё кипело. Я уважал её возраст, уважал материнское желание до последнего оберегать мою жизнь, чувствовать себя важной фигурой, всё ещё авторитетной, всё ещё способной что-то изменить. Я был к ней терпелив, но методичное втирание соли в открытые раны разъело моё спокойствия.

Она походила на гарпию, что приземлилась мне на плечи и впилась когтями-упрёками в плечи, но стоило дать ей отпор, как воинственность испарилась, сменилась старческой беспомощной обидой: она глянула на меня бледными, почти бесцветными глазами, полными слёз, и дрожащими морщинистыми руками вновь принялась за парник. Хорошо, что отец сейчас на рыбалке – он бы отвесил мне подзатыльник за материнские слёзы, невзирая на мой недетский возраст.

– Мам, мамочка, – я обхватил её худые ссутуленные плечи, заставив оторвать взгляд от земли, и выдавил мягкую примирительную улыбку. – Прости, пожалуйста, я не хотел на тебя кричать, устал, перенервничал…

– Я же просто хочу, чтобы ты был счастлив, – она громко шмыгнула носом, так нарочито, что я едва не покривился от её актёрства. – Ты жизнь свою ломаешь ради этой… Сони. Ты думаешь тебя где-то ждут с распростёртыми объятиями? Работу найдёшь? Жильё получишь? Ты вроде такой взрослый, а жизни ни черта не понимаешь.

– Мамочка.... Почему ты не можешь просто меня поддержать? Мы уедем, я на ней женюсь, устроюсь на работу, заживём как белые люди…

Мама невесело хмыкнула и вывернулась из моих рук.

– Её отец – бандит. Ты думаешь, что он так просто вас отпустит? Он тебя за свою дочурку из-под земли достанет или к нам придёт…

– Придёт – скажешь, что давно меня не видела и не знаешь где я, – тяжёлый вздох невольно вырвался из груди. – А если меня достанет, я сам с этим разберусь.

Глава 5

СОНЯ

Поезд Санкт-Петербург-Адлер отправлялся с Московского вокзала в половину третьего, но мы приехали раньше и уже в два стояли на перроне. Все, что могло нам пригодиться, уместилось в две спортивные сумки, клетчатый баул и большой отцовский рюкзак, что оттягивал мне плечи тяжким грузом. Илья нашёл знакомых, готовых приютить нас в Сочи, но сердце тревожно шептало, подсказывало, что отец нас сразу найдёт, отследит по билетам, перевернёт весь курорт верх дном. Илья предложил уехать Абхазию и отсидеться там, пока отцовские ищейки не устанут рыскать по городу.

Шура дремал, уложив кудрявую головушку на мягкую спортивную сумку, Илья перебирал документы, разглядывал билеты, вкладывая их в паспорта и свидетельство о рождение, потёртое на сгибе. Я нервно теребила лямку рюкзака, огладывалась по сторонам. Сердце билось в горле, так сильно я боялась увидеть знакомые лица охранников или самого отца, в его строгом чёрном пальто, с пронизывающим взглядом, под которым я точно сожмусь, превращусь в маленькую трусливую девочку, неспособную вырвать руку из крепкой хватки.

Вокзал шумел, гудел, полнился звуками. Милиционеры сновали из угла в угол, трясли бездомных, прятавших от промозглого под лавками и в тёмных углах; пластиковые колёсики чемоданов и тележек стучали по избитому асфальту перрона; где-то вдалеке заплакал ребёнок, но так громко и пронзительно, что мне хотелось зажать уши. Я думала, что Сашенька тоже будет плакать и капризничать, но он мирно дремал в долгом ожидании поезда.

– Поезд номер 149, следующий по маршруту Санкт-Петербург – Адлер прибывает на третий путь платформы номер два, – раздался металлический, перебиваемый помехами женский голос из динамиков.

– Можем идти грузиться, – Илья уже схватился за сумки, но я, вглядываясь в толпу на перроне, мягко положила ладонь на его предплечье.

– Подожди, Илюш.

Вдалеке замаячила светлая макушку. Лизу трудно было не заметить: высокая, с копной пышных мелких кудряшек, она почти бежала, а ноги её вихляли от лишней торопливости и высокого каблука потрёпанных сапожек. За ней широко шагал Костя в чёрной рабочей куртке, и, если бы он не пытался поспеть за Лизой, я бы подумала, что он приехал по велению отца. Она остановилась и завертела головой, словно глупая слеповатая курочка, и я, помахала ей рукой, привстав на цыпочки.

– Успели! – Лиза налетела с объятиями такими крепкими, что затрещали кости. – Сколько стоянка?

– Десять минут… Совсем мало…

– Не страшно… – С её губ сорвался судорожный выдох, но Лиза постаралась натянуть улыбку.

Мы замолчали. Я смотрела в её светлые глаза, полнившиеся теплом, безграничным, проникающим под кожу, обгоняя холод осенних ветров. Лизка была мне как старшая сестра: весёлая и безрассудная, поддерживающая и помогающая. Я знала её столько, сколько знала себя самому, и внезапное осознание, что может мы больше и не увидимся вовсе, кольнуло мне сердце. Лиза тоже это понимала – улыбалась через силу, словно нервы защемило и боль невольно просачивалась через ровный ряд зубов.

– Я буду скучать… – выдавила она тихо.

– И я, – губы не шевелились, точно само тело противилось прощанью. – Мы ещё обязательно увидимся. Вы приедете к нам в гости.

Я коснулась её плеча, скрытого тонкой истёршейся тканью, и усомнилась в свои словах. Этот плащ я видела на Лизе уже пятую осень, и, если купить новую одежду не представлялось возможным, едва ли она когда-то наскребёт на билеты.

– Ты, главное, звони мне, когда сможешь, – Лизка ещё раз крепко меня обняла, и я в последний раз вдохнула её сладкий запах сквозь мыльное удушье дешёвого порошка, что плохо смывался с одежды.

Рядом звучало нервное притопывание ногой. Поезд уже прибыл, и Илья явно хотел побыстрее погрузиться в вагон. Наш был третий, плацкартный, самые дешёвые места – две боковушки у зловонного туалета и одна нижняя полка в купе напротив. Мы решили, что деньги на продукты и жильё нам явно важней одиночного купе, хотя я и внесла свою небольшую заначку в общий бюджет. Если всё пойдёт по плану, нам с натяжкой хватит на жизнь.

– Давайте поторопимся, – наконец подал голос Илюша. – Еще полчаса документы будут проверять.

В голосе я уловила нотки недовольства, а мне уже усталость оттягивала плечи, Саша сонно возился на сумках, и хотелось просто приземлиться в поезд, уложить его, да самой растянуться на верхней боковушке и закрыть глаза. Я посмотрела на Костю. Его лицо осталось непроницаемым, кончик подпалённой сигареты вспыхивал красным цветом, словно сигнальный маячок – пора, пора, пора, беги!

– Он знает? – только и спросила я, глядя в его холодные чёрные глаза.

– Нет, – Костя с усмешкой выдохнул густой табачный, в горле запершило от горечи. – У него сейчас сложные переговоры, начнём искать тебя только к ночи.

– Не говори ему, пожалуйста, брось по ложному следу, выиграй нам время.

– Разберусь.

От его холодного хрипловатого голоса, по спине пробежали мурашки, но тусклый огонёк надежды внутри подсказывал – он нас не сдаст, он поможет нам, как помогает Лизе, Геле.

Илья свалил сумки у металлической двери и достал документы. Проводница недоверчивым взглядом окинула наши баулы, спящего у меня на руках Сашку, и покосилась на паспорта с вложенным в них свидетельством о рождении.

Она изучала все пристально, сверяла Илью с фотографией в паспорте. Желудок свело – казалось, сейчас она захлопнет паспорт и мерзким голоском позовёт милицию, всё закончится здесь. Но она пропустила Илью, а затем и меня с Сашкой. Костя помог занести сумки, и я с облегчением осторожно уложила Шуру на нижнюю полку, боясь, что с верхней он упадет.

Нашими соседями оказалась семейная пара, разместившаяся на верхних и нижних полках в купе, и студент, занявший место над Ильей. Скудные продукты из ближайшего ларька мы выставили на столик боковушки, поезд надрывно загудел, предупреждая о скором отправлении.

Толчок. Поезд тронулся. Рука легла на прохладно толстое стекло. За окном Лиза слабо помахала мне рукой, на впалых щеках блестели едва заметные дорожки пролитых слёз. В горле встал тугой ком, и, силясь его сглотнуть, ватной рукой я махнула ей в ответ. Костя прихватил её за локоть, вцепился мертвой хваткой, словно боялся, что она кинется вслед за поездом, что набирал ход, навсегда превращая их в размытые фигуры. Последнее воспоминание – самое яркое. Сколько бы я не пыталась вспоминать улыбку Лизы, перед глазами будут появляться хрустальные слёзы и тонкая почти костлявая ладонь в последнем взмахе.

Разбуженный ходом поезда и шумом плацкарта, Саша прильнул ко мне, вытаскивая из пагубных мыслей, и попросил коробочку сока. Я не смогла ему отказать и нарушила и без того ограниченный запас.

– Еще купим, – слабо вздохнула я, глянув на покрывшегося испариной Илью, и присела рядом с Сашей. Он жадно пил, но маленькими глотками, старался по-детски растянуть удовольствие. – Хочешь кушать?

– Не хочу, – Шура скинул маленькие ботиночки и улёгся кудрявой головушкой на сплюнутую подушку. Я погладила его коленку и уставилась на широкую спину Ильи, что заправлял постель на верхней полке.

В висках пульсировало. Колёса стучали, чемоданы ударялись об пол, люди галдели, воздух наполнился вязким запахом варёных яиц, курицы и лапши, тошнота усилилась. Кольцо душного вакуума вокруг окончательно замкнулось – сердце забилось так сильно, мне показалось, что оно ударяется о рёбра при каждой новой, стремительной пульсации. Слишком много чувств, тревожных и давящих, слишком много людей, но даже в тесноте, где кто-то постоянно касался то моей ноги, то плеча, я чувствовала себя одинокой потерянной в давке, теряющей доступ к кислороду. Хотелось кричать: вопль зародился внутри и, казалось, вот-вот выйдет из широко раскрывшихся лёгких, но он предательски осел в горле, рот нелепо раскрылся

Я закрыла глаза. Думалось, что прошло несколько секунд в спасительной темноте, холодные капли окропили лицо. Я разлепила тяжёлые веки и столкнулась с взволнованным взглядом Ильи, разгоняющего спёртый воздух газетой.

– Соня? – его голос едва слышался, в ушах противно звенело. – Сонечка? Ты как?

– Душно, – хрипло пожаловалась я. – Илюш, пойдем подышим…

– Поезд тронулся, – стук колёс напомнил, что мы уже в пути, а в тамбуре наверняка уже осел первый табачный дым. – Не получится, Сонечка. Давай, полежи немного.

Илья стянул с меня осенние ботинки, уложил ноги на подушку и поцеловал сухими губами в лоб прежде, чем приложить к нему мокрое вафельное полотенце. Капли холодной поды стекали за уши и под воротник, вызывая толпы мурашек, но щёки жарко пылали. В голове было туманно, Илья сидел на краешке полки и мягко гладил мою руку, Саша сидел на боковушке, вцепившись в меня беспокойным взглядом. Я через силу ему улыбнулась: нельзя пугать малыша, нельзя паниковать, нужно быть собраться и вынести два дня в душной клетке.

***

У вокзала в ряд выстроились старые пазики, маршрутки и такси. Отыскав автобус с пожелтевшей табличкой «Гагры», мы отдали деньги за проезд усатому южному мужчине в кепи и бежевой жилетке с бесчисленными накладными карманами. После прохладных ветров Северной столицы октябрь Адлера обрушился на нас жарким и влажным ветром, что солоно пах морем. Мы уселись на задние сидение с потёртой обивкой, едва уместив сумки у себя в ногах. Саша, квёлый после долгой дороги, почти не шевелился у Ильи на коленях, и я открыла окно, впуская свежий воздух в раскалённый на солнце салон.

Дорога казалась бесконечной. Два часа мы провели на границе: солдаты проверяли у всех документы, раскрывали чемоданы и ощупывали карманы. Сердце вновь зашлось в тревожном стуке, пока совсем юный мальчишка разглядывал наши паспорта, но я, чуть покачиваясь, успокаивала себя тем, что это лишь мера предосторожности и едва ли отец успел за два дня так далеко зайти в поисках нас.

Два года назад в Абхазии закончилась война, но люди всё равно тянулись на дешёвый курорт, ещё припыленный боевыми действиями: за окном мелькали полуразрушенные здания, брошенные и всеми забытые, люди в камуфляже с автоматами на перевес прохаживались вдоль разбитых дорог. А туристы лишь хотели поймать ласковое абхазское солнце, полежать на ещё теплых волнах Черного моря, собрать разноцветные камушки и ракушки на галечных пляжах, и потому не обращали внимания на разруху.

– Почти приехали, – шепнул мне на ухо Илья и крепко взял за руку, придавая сил.

Долго прогуливаясь по городу, мы всё-таки сняли небольшой домик у седовласой женщины с грозным взглядом. Старая постройка с покосившейся крышей и бугристыми стенами-мазанками явно повидала не одно поколение постояльцев, но я не смела жаловаться. Сашка, чихнув от пыли, плюхнулся на пружинистую кровать и расплылся в улыбке.

– Тут тепло, – заметил он, доставая из своего маленького рюкзачка разноцветную книжку. – И морем пахнет!

Моё обоняние улавливало лишь влажный запах плесени, но расстраивать Сашу я не хотела. Хоть море, хоть плесень, главное, что не душный поезд, не старый пазик и не даже не просторная золотая клетка отцовского дома. Душащий страх отступал вместе с медленным осознанием – он больше до меня не доберётся.

– Купаться, – прошептала я, уткнувшись Илюше лбом в плечо. Он опустил руки мне на талию, и я почувствовала ненавязчивое, но сильное поглаживание по боку сквозь ткань футболки. – Срочно купаться.

Сашка с живым радостным воплем бросил книжку. Морем хотелось не только дышать, но и им насладиться.

***

Мир замер. Превратился в рассеянный солнечный свет, и я грелась в его частицах, пронизывающих тело. Домик оказался в двух шагах от пляжа – пустынного, дикого, спрятавшегося от глаз назойливых курортников, и каждый день мы ступали по мелкой гальке, слушая, как пенные волны шуршат по камушкам и отдаваясь лёгкому бризу, вызывающему слабые мурашки озноба