Травяное гнездо

Улыбался Иван нечасто, но угрюмости в нем не ощущалось, когда я ловила его взгляд, в нем чувствовалась открытость и ясность. А взгляд приходилось именно ловить, потому как в глаза смотреть Иван не любил, вроде как страшился, не расценят ли прямоту за вызов, слишком уж он не желал выставляться. Позже я заметила в нем еще одну черту – целомудренность, совсем не сочетающуюся с тридцатилетним мужчиной в двадцать первом веке. Поначалу я даже думала, что он играет со мной и только делает вид, будто стыдится обсуждать личные темы, но оказалось – я ни при чем, вести разговоры «о женщинах» было вне его мира. Эта деликатность не могла не вызывать любопытство. Но общаться нам было тяжело: я не всегда понимала его ответы, а он, в свою очередь, не разбирал вопросов. То, что он опасался меня, было очевидно. Помню, как однажды я пригласила его в гости, он, побледнев, поспешил уйти, даже не попрощался. Весь следующий день смотрел на меня с недоверием.

Чем больше Иван сторонился меня, тем больше я подозревала, что он причастен к исчезновению Новикова, поэтому и пошла к сгоревшей церкви, о которой он упоминал. Ведь лучший способ расположить человека – заинтересовать его, а Ивана можно было увлечь разговорами о мистике.

Как связана мистика, церковь и заключенные я пока не понимала, но уже составляла план «Б». Если не получится ничего стоящего разузнать о Новикове, сдам хотя бы статью о мистических предубеждениях, которых до сих пор много в российской провинции. Не знаю, насколько такая статья удовлетворит редактора, но это лучше, чем ничего.

Когда я разглядывала исковерканные огнем стены в свой первый день в деревне, то предположила, что пожар произошел из-за несчастного случая. Теперь же, зная, что церковь подожгли намеренно, меня пробрало до мурашек. Представить, каким должен быть человек, осмелившийся поджечь святилище, не получалось.

Церковь густо заросла крапивой, чтобы попасть внутрь, нужно было продираться, стараясь не ошпариться.

Как только я встала на доску, ведущую к центру церкви, у меня перехватило дыхание. От земли было невысоко, но внутри что-то лопнуло, загипсовало органы и тело. Куклой, статуей зависла я на доске.

Зависла где-то посередине между реальностью и видениями.

Ведь эта церковь – из моего сна! Я была тем священником, который горел!

Мне редко выдавалось попасть в отражение своих снов, но и тогда, отмахиваясь от мистического, я все привязывала к дежавю. Но в этот раз между сном и его воплощением прошло слишком мало времени, чтобы не поверить.

Образы из сна опрокидывались на меня, ужас пережитого тем священником разливался по телу густой смолой. Я не могла идти вперед, да уже и сомневалась, стоит ли это делать, казалось, закопченные лики святых могли проникнуть в меня, где бы я не находилась.

Вдруг я приметила странный символ, вырезанный на деревянном столбе, где, видимо, раньше был алтарь. Символ представлял собой узор из изогнутых линий, его контуры украшали замысловатые петли. Цвет дерева со временем исказился, что придавало символу еще более таинственный вид.

Неужели деревня хранит в себе непостижимые сакральные тайны?

Я отступила, прыгнула на землю. Крапивный ожог вернул мне ощущение реальности, отчего мистический трепет сразу исчез. Я достала телефон и сфотографировала символ.

Надо бы разузнать о символе. Стоит спросить у Ивана.

От Нюры я уже знала, что Иван живет на ее улице. Его дом, как она и говорила, оказался довольно ветхим, зато окна были намыты так тщательно, что в стеклах отражались прожилки листьев малины.

– Чего вы тут стоите?! – обратился ко мне проходивший мимо «товарищ» Зверев. – Вы, верно, не знаете, кто живет в этой хибаре?

Я резко обернулась и окинула старика самым неприятным взглядом, на который только была способна.

– Знаю.

– Ничего вы не знаете! Если бы знали, какая у него репутация, то не стояли бы здесь!

– Все я знаю, – повторила я сухо.

– Что ж, значит, вы ничем не лучше, если знаете, а все равно стоите, – он сплюнул и поспешил уйти.

Я постучала в ворота и крайне удивилась, когда мне открыла худенькая женщина. Мне даже в голову не приходило, что Иван может быть женат, тем не менее профессиональная наглость живо втолкнула меня в распахнутые ворота.

Войдя в дом, я увидела, что Иван обучает мальчика английскому языку. Решив, что ребенком-то он точно обзавестись не мог, я успокоилась – с моей интуицией все в порядке.

Хозяин дома, заметив меня, вскочил с места, выглядел он опечаленным и смущенным. Мне тоже стало неловко, сложно даже вспомнить, когда в последний раз я испытывала нечто похожее. Присесть мне не предложили, и я сама взяла табурет. Иван следил за каждым моим движением, не осмеливаясь ни прогнать, ни продолжить урок.

– Я не помешала? – громко спросила я.

После длительного молчания, которое разрезала ударами о стекло жирная черная муха, женщина нетвердо произнесла:

– Наверное, нет.

Наконец, заговорил мальчик, и Иван, будто очнувшись, сел на место.

От нечего делать, я исподтишка заглянула в переднюю, там одиноко стояла кровать, и та – с фуфайкой вместо подушки.

Когда урок закончился, я, надеясь скрасить мое неловкое появление, заговорила о деревне и церкви, но на одном из поворотов моего красочного рассказа женщина не выдержала, невнятно распрощалась и, потянув ребенка к выходу, ушла.

Иван продолжал молчать, лишь изредка поглядывал на меня. С каждой секундой я чувствовала себя все более неудобно, о символе заговорить не решалась. Ничего не оставалось, как тоже уйти. Уныло и кротко.

Запись 3. Местные

Большая Кандала была какой-то уж слишком художественной, словно ее вытащили из старого доброго фильма или, может быть, даже из сказки, про Бабу-ягу и Кощея, и поместили на окраине России. Все домики аккуратные, разноцветные, с синими или побеленные наличниками, почти у каждого двора – небольшой садик.

Я обходила дом за домом, и меня всегда встречали приветливо, но больше спрашивали о моей жизни, чем о себе говорили. Такому вниманию я не смущалась, понимала, что для местных моя жизнь нечто невообразимое, тоже сказка, только не про бабу Ягу и Кощея, а скорее про царевну заморскую.

В основном в деревне жили одни старики, некоторые из них еле разговаривали, другие – мало что понимали. Все жители в трудоспособном возрасте уехали в соседнюю деревню – Лесную Поляну, она больше, благоустроеннее, и глава поселения для той деревни очень старался, поскольку сам там жил. Но в Большой Кандале сохранилась кое-какая инфраструктура, например, больница, которую в свое время построили добротно, и жители из соседней деревни ездили на лечение сюда, потому что так дешевле, чем новую строить.

Пропавшего Новикова хорошо знала лишь одна престарелая семейная пара, которая, как назло, приезжала сюда лишь «налетовку». Другие же жители сторонились его, он казался человеком необщительным – «кулугур он и есть кулугур», поэтому подробно могли описать только внешность: маленького роста, косоглазый и смешно всегда про кошек рассказывал. Деревенские считали, что Новиков был русским, но, как выяснилось, в его речи угадывался акцент, только неясно какой местности. В общем, информации с «гулькин нос». Ой, где-то я уже нахваталась…

И если говорить на чистоту, то местных не очень занимала история Новикова, многим, как и Ивану, больше хотелось обсуждать нечисть, проклятье и человека, который сможет все исправить. Конечно же, этим человеком оказался не глава поселения, а какой-то защитник, выбранный птицами.

– Что за защитник? – спросила я у одной из старушек-мухоморчиков.

– Да черт его разберет, где тот защитник. Мне с детства тятька говорил, что будет он. Видимо, все никак не уродится.

– Как птицы выберут его?

– А я почем разумею?! Сказано, птицы укажут, да, может, сказочки все это.

– Так вы не верите, что этот особенный человек существует?

– Не верю! Нюрка вон про магию сколько говорит, а ни черта не может. Как не было урожаев, так и нет! Делов каких, не пойми, кто натворил, а потом ждут, что придут к ним и подмогут. Ой, не могу! Ты вот напиши, пусть нам старикам бесплатно дров дадут, а то всю зиму в холоде сижу, экономлю. Поняла ты аль нет?

– Поняла, – хотя я мало что поняла.

Только то, что Нюрка про магию говорит.

Недалеко от дома старушки-мухоморчика находился небольшой рынок, точнее, не рынок, а прилавки, которые я приметила еще по приезде. Прилавки стояли возле единственного в деревне магазина, но они между собой не конкурировали, а скорее дополняли друг друга.

На так называемом «рынке» продавали разные экзотические вещи: самовары, ковши, музыкальные пластинки и пленочные фотоаппараты. Один фотоаппарат я купила себе в подарок, здесь же нашла нераспечатанную пленку. Конечно, я собиралась снимать все на телефон, это скорее было баловство, блестящее, вычищенное, с любовью хранимое старичком баловство.

С крыши прилавка свешивались травы, как мне сказали, лекарственные. Я купила себе несколько пучков с самыми смешными названиями: руту, одолень-траву, чертополох, полынь – зачем-то.

– Что тут набираете? – спросила как из-под земли появившаяся Галя.

– Да вот травку всякую продают, я и взяла себе. Чай, наверное, буду заваривать.

– Здесь мало выбора! Моя трава – лучшая на ближайшие тысячи километров, так что, если вам понадобится, – она согнулась, приблизила свое лицо к моему и доверчиво произнесла: – для любых нужд, приходите ко мне.

Я не понимала, зачем мне столько трав, однако же в гости обещала прийти.

*

Когда меньше чем через неделю я поговорила со всеми жителями деревни, а в расследовании не сдвинулась ни на шаг, то стала скучать по бурной питерской занятости. Единственный человек, который мог разделить мое уныние, был Иван. Ведь его тоже по какой-то причине отлучили от города.

– Зачем ты приходишь? – не здороваясь, проговорил он, едва я успела войти в дом. – Я не просто так такой недружелюбный.

– Отчего ты такой? – спросила я, хватаясь за табурет. С табуретом он меня не прогонит.

– Оттого, – он секунду помолчал, – что болит.

– Что болит? Душа?

– Легкие.

– Поэтому ты сердитый?

– Не только поэтому. Оттого что здесь происходит, мне зябко.

Если у всякого есть тяжелая повесть, то у Ивана, должно быть, она неподъемная.

– Расскажи!

– Разве ты поймешь, – он стряхнул крошки со стола. – Если честно, то и в мышлении я устал практиковаться. А может, и сам не всегда себя понимаю, кишат во мне противоречивые мысли. Я лишь спокойно дожить хочу.

– У тебя есть злость?

– Была беспомощность, и та замкнулась, – он растерялся от собственной речи, посмотрел на меня ошалело. – Иногда я такие глупости говорю.

Вскочив с места, он ушел во двор. Неясно, как я поняла, но точно знала, что он пошел сплюнуть.

Когда он вернулся, я попыталась продолжить разговор.

– Может быть, ты все-таки расскажешь? Я постараюсь понять.

– Зачем ты собираешь чужие истории?

– Это моя работа.

– И только?

Я не знала, что ответить. Тогда Иван занялся щепками, оставленными у печи, словно рассчитывал воскресить давно уже погасший огонь. И только я подумала, что мне снова неловко и уныло придется покинуть его дом, как он заговорил.

– Здесь ходит нечто такое, чему нет названия, какой-то дикий дух. Когда заключенных вели через деревню, многие по пути умирали. Их невольно затаптывали, а после растаскивали собаки.

И что ему заключенные покоя не дают?

Я посмотрела в окно и услышала слабый звон цепей.

Ну вот, теперь и у меня воображение разыгралось.

– Из-за дикого духа заключенные умирали?

– Нет, я не об этом хотел сказать.

Он замолчал, и потому как он деланно увлекся щепками, я поняла, что тему лучше сменить. Я принялась рассказывать о том, как продвигается моя статья, но вдруг Иван пробубнил, что встречался с Борисом.

Зачем тогда в первую встречу сказал, что не знал пропавшего? Или как он сказал? Нужно бы перечитать дневник. Что он баламутит?

Переспросила. Иван повторил, что встречался. Теперь и мне нужно было сплюнуть.

Дома первым же делом я взялась за дневник, записано: «Пропавшего не знал».

Что имел в виду Иван, когда говорил, что встречался с ним, но не знал его? Не знал, какой он человек? В таком случае мы никого не знаем. Или он разговаривал с ним в своей голове? Похоже, это в стиле Ивана. Но если все деревенские будут так художественно изъясняться, то как разгадать: где – правда, а где – лишь красивый оборот речи?

А может быть, он опять подразумевал мистичное: не живого человека, а духов умерших и потерявшихся. «Духи?!» – о чем я говорю (пишу – неважно)!

Откинувшись на стуле, я невидяще посмотрела в окно.

Наверное, мистический бред в моих версиях появился из-за гулкого ветра и суеверий. Может быть, мне кота завести? Они, говорят, потустороннее чуют, да и с ним не так одиноко (оставить в записях только часть про одиноко).

Запись 4. Нюра и ее выходки

Не было и восьми часов, в общем, рань ранняя, как я услышала, что в ворота кто-то стучится. Настойчиво так, по-свойски. Натягивая шерстяные носки, я готовилась спалить гостя недовольным взглядом.

У ворот стояла Нюра, сунув мне сверток с тыквенными семечками, она выговорила:

– Ты с Иваном поменьше шашкайся, делами лучше займись.

Получается, ей Зверев уже доложил, что встретил меня у дома Ивана.

– Почему?

Она задумалась на секунду.

– Он отцеубийца, – бросила она и тут же ушла прочь.

Что это было?! Зачем она такое сказала?

На заднем фоне мелькали ковры, стены, посуда, пока я раздумывала да соотносила, как образ Ивана уживался с тем, что рассказала Нюра. Уживался как будто бы легко.

Что мне до образа его?! Ведь я скоро уеду. Еще и в груди свело. На страх непохоже. Скорее смятение: вроде бы нельзя теперь с Иваном общаться, а хочется.

Минуточку, если Иван – преступник, тогда он точно к исчезновению Новикова может быть причастен. Нельзя терять бдительность, нужно рассматривать все версии! Кто знает, что у Ивана на уме, он то про мистику говорит, то «встречался – не встречался» с Борисом.

Не желая принимать реальность, я снова забралась в постель, но заснуть не получалось. Вспомнился рассеянный взгляд Ивана, но в нем и намека на раскаяние не было.

Почему нет раскаяния? Может быть, Иван не виноват? Ошиблись. Общество обвиняет преступников… преступное общество, всем нужно найти крайнего. Беспутное поведение. Эго отца? Отцеубийство… Непонятно, как с этим быть, ведь такая бесчувственность – уродство. Так что же с ним?! У него психическое расстройство? Нужно выяснить, спросить.

Мысль застучала в висках с такой силой, что я проснулась окончательно.

Но как спросишь такое?!

Вскочила с постели и помчалась к Ивану, как была – в ночнушке и растрепанная.

Плевать. Мне нужно человека понять, иначе я ничего не смыслю в мире, который всю жизнь изучаю, о котором пишу.

– Ты убийца! – закричала я, вбегая в открытые ворота. О порог грохнулась, поднялась как ни в чем не бывало.

Иван, отставляя метлу в сторону, странно на меня посмотрел, недолго думая, кивнул. В дом пошел, и я, уже не помня, что иду за убийцей, вновь засеменила за ним.

Он включил самовар, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала. Знала, вот оно – мгновение, когда хуже нет, чем первой обмолвиться. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня, и заговорил. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком с решеткой срастаются, уже не могут всей картины увидеть. А Иван без своего дела не смог бы выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

Я понимающе кивала, ведь и без тюрьмы многие, как в тюрьме: усердно работать и лишь вечерами заниматься любимым делом; мечты, замененные на комфорт и удобство; отношения, которые страшно прервать или изменить. И что в таком случае значит «жизнь», когда ты совершенно ничем управляешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, он их обрезал, обрабатывал, выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков кошельки им шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег ни у кого особо не водилось, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – спросил он вдруг.

Я прежде ответила: «нет», а после вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды?

– Нет, – отозвалась я, припоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер сверкающим водопадом. Она мне его еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.

И так вкусно он сказал, что красивое сразу появилось здесь: в маленьком доме, не в доме, а избушке; в запахе леса, принесенным вместе с поленьями; в скрипящих деревяных полах.

Иван склонил голову так устало, как делают только дети, которые не осознают, сколько в них сил и тратят их напропалую. Мне хотелось пожалеть, поцеловать его, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдываю я его убийство или свое воровство? И чем такое оправдать можно?

– Был у нас такой в поселке – Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Какая глупость – бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как неправ – ведь даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете душу бередят.

– Невыносимо быть собой, – вымолвил он, и я вздрогнула, – и стыдно, что страдаю. Иногда сам над собой посмеиваюсь, мол, как смеешь ты страдать, ты даже этого не заслужил. И то – правда. Но слаб дух, так слаб, что иногда забывается, удумает, будто несправедливо такое существование. Неловко говорить о таком, но еще совестнее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, когда правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я и его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы, да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез.

Я побежала домой. И снова мир смазан, размыт, потому что в центре моего внимания – точно ставшие материальными мысли.

Может, он из мести такое сделал? Ведь месть ослепляет, и человек легко находит причину своим поступкам, словно убеждается в некой справедливости, и не возникает сомнений, что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И даже если исправиться хочет, то везде преграды. Чуть что, сразу же пропажу Новикова безосновательно навяжут. Одни стереотипы и предубеждения в голове… И почему он про красоту вспомнил?

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не наступил еще, просто дурной сон. А причину никогда у него не спрошу, я так решила!

*

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла – дальше будет хуже. А как помочь? Что сделать, чтобы у Нюры пенсия стала больше прожиточного минимума, а другие перестали от тоски мучаться, пить, курить, друг над другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивирует яркая обложка книги, плакат, афиша шоу. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче, чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Но так, скорее всего, многие рассуждают, а в итоге – в нечетких намерениях всю жизнь и прозябают. Вот и я, наверное, буду только в дневничке писать, а решить ничего не смогу.

Понимаю теперь Ивана, отчего он устал мыслить, почему умереть хочет. Ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы. Антидепрессантов попить.

Чувства у меня слабые. Как другие справляются? Неужели есть секрет, как не страдать и мир принять.

Так вот зачем я истории собираю, чтобы не других, а себя понять. А я что такое?

Где нам взять силу, чтобы противостоять всему беспокойному, трудному, злому? И смогу ли я разобраться, для чего попала в страдающую от немыслимых напастей деревню?

Запись 5. Зачарованные страницы

На следующий день я пошла к Нюре, чтобы узнать, где находится дом Бориса.

Нюра доила корову. Было в этом что-то тяжело переживаемое. В том, как она мыла, держала, а после смазывала вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой: шерстью и потом животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног Нюры, солнце настолько выжгло ее кожу, что волосы перестали расти. Кожа с крупными ржавыми пятнами. Такая останется темной даже зимой.

– Какой из домов его? Двери там заперты, не знаешь?

– Обожди, я тебя провожу.

– Да я бы и сама справилась, – сказала я, прекрасно понимая, что придется идти с ней.

Закончив, Нюра налила молоко в миску, и кошка, уже поджидавшая ее, громко замурлыкала.

– А ты будешь парное? – обратилась она ко мне.

Я в ответ поморщилась.

– Оно же сладкое! – она пожала плечами и, пыхтя, вразвалочку ушла в дом.

– Ты долго собираться будешь? – крикнула я ей вслед.

Нюра вернулась во двор с огромным то ли ножом, то ли топором. Рукоятка была обмотана черной изолентой. Выглядел инструмент устрашающе.

– Что ты принесла?

– Сейчас, Саня, ты увидишь магию!

– А когда мы пойдем?

– Закончу и пойдем сразу.

Она притащила ведро с водой, в котором плавала пахучая трава, полила двор. Когда доски размягчились, Нюра принялась ножом-топором счищать грязь, что-то приговаривая, как будто стихотворение читала. Из магического здесь оказался только завораживающий прелый древесный запах, но это напомнило мне о том, что Нюра больше других в магическое верит.

– Подожду тебя тогда в доме, – сказала я, намерившись отыскать магические артефакты, на моем языке – улики.

– В избе, а не в доме, – отозвалась Нюра.

Что ж изба даже лучше звучит, по-сказочному. Так что же у нас в избе? Неотапливаемые сени, из мебели стол да стул.

По скрипучему полу я прошла в чулан, где хранились короба и сундуки с приданым. Я заглянула в сундук, из-под тяжелой расписной крышки обрушился другой мир, словно путешествие к былой жизни. Внутренняя часть крышки была украшена удивительными открытками с мишками и зайчатами, с Дедом Морозом и санями. Внутри аккуратно разложены коробочки с мылом, украшения и белые волны кружева. Я быстро захлопнула крышку, чтобы сохранить аромат, не выветрить тайную суть – потерянную мечту.

В задней – две печки: одна «для обогрева», другая для готовки. Везде половички с разноцветными полосами: красными, желтыми, белыми.

Налево, за дверями со сверкающими стеклами, большая передняя, разделенная шифоньером. Еще сервант, трельяж, комод. На стенах горделиво развешены ковры с оленями. Подоконники украшены цветами, в основном – фиалки и гребешки. А сколько здесь кружевных занавесок – аж глаза разбегаются! Занавески были повсюду: около печи, на кроватях, занавески-скатерти на тумбе, серванте и комоде уже скатерти с рюшками…

Только одна занавеска, которая сверху прикрывала шифоньер и походила на занавес театральной сцены, была подогнута с одного края.

Я забралась на один из старинных стульев и отодвинула занавес, там лежали книги. Под множеством непримечательных скрывалась книга с темно-зеленой бархатной обложкой. Золотые буквы названия «Книга магически трав» блеснули на солнце.

Еле удерживая одной рукой книгу, другой – я аккуратно перелистывала желтоватые страницы: не слишком логичный текст, примитивные иллюстрации. Но чем быстрее я листала, тем сильнее менялось мое отношение к книге. Картинки на страницах сначала нерешительно, а потом, точно освоившись, заискрились и ярко вспыхнули. Оторвавшись от бумаги, они устремились на меня, но за миг до столкновения зависли в воздухе и растворились.

Я выронила книгу. Силуэты растений и цветов продолжали подергиваться и схлопываться. Я стояла какое-то время на стуле, приходя в себя.

Да что происходит, почему мне чудится такое?! Совсем фантазия разыгралась. Ожившие картинки, ну конечно.

Посмеявшись над собой, я подняла книгу.

На первой странице не то старушка, не то старик держал в одной руке индюшку, в другой – цветок. Под картинкой оранжево-красный герб с символом, очень похожим на тот, что я видела в церкви.

Начиналась книга с предыстории Большой Кандалы.

«В 1668 году деревню основали десять лекарей и травников, обладающие магическими умениями. В скором времени к ним стали подселяться люди из других уездов, те, кто желал обучаться травяной магии. Уже через сто лет в деревне проживало около двух тысяч человек, и все они умели колдовать. Магию они применяли для благих целей: лечили людей и скот, призывали дожди и солнце, чтобы урожай процветал».