Горбун

– Я умерла.

И это была правда. Бедная женщина стала собственным призраком. Ее существование напоминало кошмарный сон. По утрам, когда она просыпалась, молчаливые женщины приступали к ее скромному туалету, потом чтица открывала религиозную книгу. В девять часов капеллан приходил отслужить заупокойную мессу. Все остальное время она сидела неподвижно, холодная, одинокая. После свадьбы она ни разу не вышла из дворца. Люди считали ее сумасшедшей. Еще немного – и двор воздвиг бы еще один алтарь, уже Гонзагу, за его преданность супруге. Действительно, с уст Гонзага ни разу не сорвалась жалоба.

Однажды принцесса сказала своему исповеднику, который заметил, что ее глаза покраснели от слез:

– Мне приснилось, что я нашла дочь, но она оказалась недостойной называться мадемуазель де Невер.

– И что вы сделали в вашем сне? – спросил священник.

Принцесса, более бледная, чем покойница, глубоко подавленная, ответила:

– Во сне я сделала то же, что сделала бы наяву, – я ее прогнала!

С того момента она сделалась еще более печальной и мрачной. Эта мысль неотступно преследовала ее. Однако она ни на секунду не прекращала самые активные поиски как во Франции, так и за границей. Гонзаг никогда не жалел денег на удовлетворение желаний своей жены. Правда, он устраивал все так, чтобы окружающие были в курсе его щедрости.

В начале сезона, однако, исповедник ввел в окружение принцессы женщину ее лет, вдову, как и она, которая внушила ей интерес. Звали ее Мадлен Жиро, и теперь ее обязанностью было отвечать господину де Пейролю, приходившему дважды в день узнать о здоровье принцессы, или выразить ей от имени хозяина почтение, или объявить, что госпожу принцессу ждут к столу.

Нам известен неизменный ежедневный ответ Мадлен: госпожа принцесса благодарит господина де Гонзага; она не принимает; она слишком плохо себя чувствует, чтобы выйти к столу.

В то утро у Мадлен было много дел. Против обычного многочисленные посетители приходили просить госпожу принцессу принять их. Все это были люди серьезные и значительные: господин де Ламуаньон, канцлер д’Агессо, кардинал де Бисси; герцоги де Фуа и де Монморанси-Люксембург, ее кузены; принц Монакский с герцогом де Валантинуа, своим сыном, и многие другие. Все они пришли повидать ее по случаю торжественного семейного совета, который должен был состояться в этот день и в который они входили.

Не сговариваясь, они решили изложить госпоже принцессе ситуацию и узнать, нет ли у нее какого-либо тайного оружия против принца, ее супруга. Принцесса отказалась принимать их.

Единственным, кого к ней допустили, был старый кардинал де Бисси, пришедший от имени регента. Филипп Орлеанский велел передать своей благородной кузине, что память о Филиппе де Невере по-прежнему живет в его душе и что он сделает для вдовы Невера все, что можно сделать.

– Говорите, мадам, – закончил кардинал. – Господин регент полностью к вашим услугам. Чего вы хотите?

– Я ничего не хочу, – ответила Аврора де Келюс.

Кардинал попытался хоть что-то разузнать. Вызывал на откровенность, просил высказать жалобы. Она упрямо хранила молчание. Кардинал вышел с впечатлением, что разговаривал с полубезумной женщиной. Поистине, этот Гонзаг заслуживал самого искреннего сочувствия!

Как раз в тот момент, когда кардинал вышел, мы и заглянем в молельню принцессы. По своему обыкновению, она сидела печальная и неподвижная. В уставленных в одну точку глазах не было ни единой мысли. Настоящая мраморная статуя. Она даже не видела, как Мадлен Жиро прошла по комнате. Мадлен приблизилась к скамеечке для молитв, стоявшей подле принцессы, и положила на нее Часослов, который прятала под своей мантильей. Потом встала перед своей госпожой, скрестив руки на груди, ожидая приказа или хотя бы какого-то слова. Принцесса подняла на нее глаза и спросила:

– Откуда вы пришли, Мадлен?

– Из моей комнаты, – ответила та.

Принцесса опустила глаза. Несколькими минутами ранее она вставала, чтобы попрощаться с кардиналом, и видела в окно Мадлен в саду, в толпе дельцов. Этого было достаточно, чтобы во вдове Невера проснулись подозрения. Однако Мадлен хотела что-то сказать и не решалась этого сделать. Это была добрая душа, проникнувшаяся искренней и почтительной жалостью к столь великой скорби.

– Госпожа принцесса позволит мне поговорить с ней? – прошептала она.

Аврора де Келюс улыбнулась и подумала: «Еще одна, которой заплатили, чтобы она лгала мне!» Ее так часто обманывали!

– Говорите, – произнесла она вслух.

– Госпожа принцесса, – начала Мадлен, – у меня есть ребенок; он – вся моя жизнь; я отдала бы все, что у меня есть, кроме моего ребенка, чтобы вы стали такой же счастливой матерью, как я.

– Вам что-то нужно, Мадлен?

– Нет! О нет! – воскликнула та. – Речь идет о вас, мадам, только о вас. Это семейный совет…

– Я запрещаю вам говорить со мной об этом, Мадлен.

– Мадам, – вскричала та, – моя дорогая госпожа, пусть даже вы выгоните меня…

– Я вас выгоню, Мадлен.

– Я все равно исполню свой долг, мадам, я вас спрошу, разве вы не хотите найти вашего ребенка?

Принцесса, дрожащая и еще более побледневшая, положила руки на подлокотники кресла и приподнялась. При этом движении ее платок упал. Мадлен быстро нагнулась поднять его. Карман ее передника издал серебристый звон. Принцесса вперила в нее холодный презрительный взгляд.

– У вас появилось золото? – прошептала она.

Потом жестом, не подобающим ни ее высокому происхождению, ни гордому характеру, жестом подозрительной женщины, желающей узнать правду во что бы то ни стало, она быстро сунула руку в карман Мадлен. Та сложила ладони и заплакала. Принцесса вытащила пригоршню золотых монет: десять или двенадцать испанских квадруплей.

– Господин де Гонзаг только что вернулся из Испании! – произнесла она.

Мадлен бросилась на колени.

– Мадам, мадам, – воскликнула она со слезами, – благодаря этому золоту мой маленький Шарло сможет учиться. Тот, кто мне его дал, тоже приехал из Испании. Ради бога, мадам, не прогоняйте меня, пока не выслушаете.

– Уйдите! – приказала принцесса.

Мадлен хотела снова попросить ее, но принцесса величественным жестом указала ей на дверь и повторила:

– Уйдите!

Когда она выполнила приказание, принцесса упала в кресло и закрыла лицо своими исхудавшими белыми руками.

– А я чуть не полюбила эту женщину! – прошептала она, вздрогнув от ужаса.

«Господи! – взмолилась она, и лицо ее выражало страшную муку одиночества. – Не позволяй мне никому доверять, никому!»

Некоторое время она сидела так, закрыв лицо руками, потом ее грудь потрясли рыдания.

– Моя дочь! Моя дочь! – простонала она. – Святая Дева, лучше, если бы она умерла! Так я могу быть уверена, что найду ее подле вас.

Столь сильные вспышки эмоций были редки в этой омертвевшей душе. Когда же они случались, бедная женщина долго чувствовала себя разбитой. Ей потребовалось несколько минут, чтобы справиться с рыданиями. Когда ее голос снова стал ровным, она взмолилась:

– Смерти! Спаситель, я молю тебя даровать мне смерть! – И, глядя на распятие, принцесса промолвила: – Господи Боже, неужели я недостаточно страдала? Как долго еще продлится эта мука?

Она простерла к распятию руки и, вложив в эти слова всю силу своей души, повторила:

– Смерти прошу, Господи Иисусе! Христос святой, твоими ранами, твоими муками на кресте, твоей матерью и твоими слезами заклинаю: пошли мне смерть!

Ее руки упали, глаза закрылись, и она, обмякнув, откинулась на спинку кресла. На мгновение могло показаться, что милосердное Небо вняло ее мольбе, но скоро по ее телу пробежала слабая дрожь, руки шевельнулись. Она подняла веки и посмотрела на портрет Невера. Ее глаза оставались сухими, а взгляд стал неподвижным, устремленным в одну точку, как если бы она увидела нечто страшное.

В Часослове, оставленном Мадлен Жиро на краешке скамеечки для молитв, была страница, на которой томик раскрывался сам, настолько часто ею пользовались. На этой странице был французский перевод псалма «Miserere mei, Domine». Принцесса де Гонзаг читала его по многу раз каждый день. Книга открылась на странице с этим псалмом. Секунду усталые глаза принцессы смотрели на нее, не видя.

Но вдруг женщина вздрогнула и вскрикнула. Она потерла глаза и обвела взглядом комнату, чтобы убедиться, что не спит.

– Книга не покидала этой комнаты, – пробормотала она.

Если бы она видела, что книга побывала в руках Мадлен, то перестала бы верить в чудо. А ей показалось, что произошло чудо. Она выпрямилась во весь свой высокий рост, глаза ее засверкали, она была так же прекрасна, как и в дни своей юности. Красивая, гордая и сильная. Она встала на колени перед скамеечкой. Книга лежала у нее перед глазами. Она в десятый раз прочитала написанные незнакомой рукой на полях строки, являющиеся ответом на стих псалма, гласящий: «Сжалься надо мной, Господи!» Неизвестный отвечал: «Бог сжалится, если Вы будете верить. Имейте мужество защитить Вашу дочь; придите на семейный совет, даже если вы больны или умираете… и помните пароль, некогда условленный между Вами и Невером».

– Его девиз! – пробормотала Аврора де Келюс. – Я здесь! Мое дитя! – продолжала она со слезами на глазах. – Моя дочь!

Принцесса с жаром произнесла:

– Мужество, чтобы защитить ее! У меня хватит мужества, и я защищу ее!

Глава 9

Защитительная речь

Большой зал Лотарингского дворца, который этим утром был обесчещен гнусным аукционом, а на следующий день должен был быть поруган нашествием стада торгашей-арендаторов, в этот час, казалось, отбрасывал последний отблеск своего величия. Определенно никогда, даже во времена великих Гизов, под его сводами не собиралось более блистательное общество.

Гонзаг пожелал придать этой церемонии максимум торжественности. Накануне вечером были разосланы пригласительные письма от имени короля. Действительно, можно было подумать, что речь идет о государственном деле, об одном из тех знаменитых королевских заседаний, на которых в семейном кругу решались судьбы великой страны. Помимо президента де Ламуаньона, маршала де Вильруа и вице-канцлера д’Аржансона, представлявших регента, в зале собрались сливки аристократии: кардинал де Бисси сидел между принцем де Конти и послом Испании, старый герцог де Бомон-Монморанси возле своего кузена Монморанси-Люксембурга; Гримальди, принц Монакский; двое Рошешуаров – герцог де Мортемар и принц де Тоннэ-Шарант; Коссе-Бриссак, Граммон, Аркур, Круи, Клермон-Тоннэр.

Мы перечисляем здесь только принцев и герцогов, что же касается маркизов и графов, они исчислялись дюжинами.

Простые дворяне и поверенные в делах расположились перед помостом. Их было слишком много.

Естественно, это достопочтенное собрание делилось на две части: на тех, кого Гонзаг уже завоевал, и сохранивших независимость.

Среди первых были один герцог, один принц, много маркизов, немалое количество графов и почти вся титулованная мелочь. Гонзаг надеялся, что его слово и его уверенность в собственной правоте победят остальных.

До начала заседания велись семейные разговоры. Никто не знал точно, зачем их собрали. Многие думали, что это вызвано тяжбой между принцем и принцессой относительно наследства Неверов.

У Гонзага были горячие сторонники; госпожу де Гонзаг защищали несколько старых честных сеньоров и несколько юных странствующих рыцарей.

Другое мнение возникло после прихода кардинала. Отчет этого прелата о состоянии ума госпожи принцессы вызвал подозрение, что речь идет о признании ее недееспособной.

«Добрая дама на три четверти безумна!»

Все полагали, что после этого она не появится на совете. Однако ее ждали, как было принято. Сам Гонзаг с некоторым высокомерием потребовал этой отсрочки, которую ему охотно предоставили. В половине третьего президент де Ламуаньон занял свое кресло; его асессорами стали кардинал, вице-канцлер и господа де Вильруа и де Клермон-Тоннэр. Старший секретарь парижского парламента должен был исполнять обязанности секретаря; четыре королевских нотариуса ассистировали ему как контролеры-секретари. В этом качестве все пятеро принесли присягу. Жак Тальман, старший секретарь парламента, был призван зачитать акт о созыве данного собрания.

Акт гласил, что Филипп Французский, герцог Орлеанский, намеревался лично присутствовать на этом семейном совете как из дружбы, которую он питает к принцу де Гонзагу, так и из братской привязанности, которую он испытывал к покойному герцогу де Неверу, но опасения оставить хоть на день бразды правления ради частного дела задержали его в Пале-Рояле. Вместо его королевского высочества были отряжены королевские комиссары и судьи – господа де Ламуаньон, де Вильруа и д’Аржансон. Господин кардинал должен был служить госпоже принцессе королевским куратором. Совет был составлен как верховный суд и наделен правом по своему усмотрению принимать окончательные и не подлежащие апелляции решения по всем вопросам, относящимся к наследству покойного герцога де Невера, равно как и по вопросам, касающимся дел государства, даже принимать при необходимости решение об окончательной принадлежности владений и состояния Невера. Если бы этот протокол составлял сам Гонзаг, он и тогда не мог быть более благоприятным для него.

Чтение прошло в благоговейной тишине, потом кардинал обратился к президенту де Ламуаньону:

– Есть ли у принцессы де Гонзаг представитель?

Президент повторил вопрос громким голосом. Когда Гонзаг собирался попросить, чтобы ей назначили юриста, представляющего ее интересы, распахнулась двустворчатая дверь, и без объявления вошли дежурные приставы.

Все встали. Так входить могли лишь сам Гонзаг либо его жена. Действительно, на пороге появилась принцесса де Гонзаг, одетая, по своему обыкновению, в траурное платье, но такая гордая и такая красивая, что при виде ее по рядам пронесся восхищенный ропот; главное – никто не ожидал увидеть ее такой.

– Что вы на это скажете, кузен? – прошептал Мортемар на ухо Бисси.

– Клянусь честью! – ответил прелат. – Чтоб меня побили камнями! Я кощунствовал. Это какое-то чудо.

Принцесса с порога объявила спокойным и ровным голосом:

– Господа, представитель не нужен. Я здесь.

Гонзаг торопливо встал с кресла и бросился к жене. Он протянул ей руку с галантностью, полной почтительности. Принцесса не отвергла эту любезность, но все увидели, как она содрогнулась при прикосновении к руке принца, а ее щеки порозовели.

У самого помоста расположились домашние: Навай, Жиронн, Монтобер, Носе, Ориоль и прочие; они первыми выстроились в два ряда, создав тем самым широкую дорогу для супругов.

– Миленькая пара! – заметил Носе, пока они поднимались по ступеням помоста.

– Тсс! – шепнул Ориоль. – Я не знаю, рад патрон ее появлению или рассержен.

Патроном он назвал Гонзага. Возможно, Гонзаг и сам этого не знал. Для принцессы было заранее приготовлено кресло. Оно стояло крайним справа на помосте, возле кресла, занятого кардиналом. Справа от принцессы находилась драпировка, декорирующая дверь амфитеатра. Дверь была закрыта, драпировка опущена. Возбуждение, произведенное появлением госпожи де Гонзаг, долго не могло улечься. Очевидно, Гонзагу пришлось вносить какие-то изменения в его план сражения, поскольку он выглядел глубоко задумавшимся. Президент велел повторно зачитать акт о созыве совета, после чего объявил:

– Господин принц де Гонзаг изложит нам, чего он хочет по факту и по праву. Мы ждем.

Гонзаг тут же встал. Сначала он глубоко поклонился жене, потом судьям, представляющим короля, затем остальному собранию. Принцесса быстро обвела присутствующих взглядом, опустила глаза и застыла в неподвижности, словно статуя.

Гонзаг был превосходным оратором: гордо посаженная голова, четко очерченные черты, великолепный цвет лица, горящие глаза. Он начал сдержанным, почти робким голосом:

– Знаю, никто здесь не думает, что я мог собрать подобный совет с какой-то тривиальной целью, однако, прежде чем затронуть важную тему, ощущаю необходимость сознаться в страхе, который испытываю, почти детском страхе. При мысли, что мне приходится взять слово в присутствии стольких выдающихся и блистательных умов, я пугаюсь собственной слабости, а мой акцент, моя манера произносить слова, от которой невозможно избавиться сыну Италии, становится для меня преградой. И я отступился бы перед столь непосильным испытанием, если бы не полагал, что мудрость снисходительна и что само ваше превосходство станет мне защитой.

При этом академическом вступлении сливки столичной элиты заулыбались. Гонзаг никогда ничего не делал просто так.

– Позвольте мне сначала, – вновь заговорил он, – поблагодарить каждого, кто по этому случаю почтил нашу семью своей доброжелательной заботой. В первую очередь господина регента, о котором можно говорить совершенно откровенно, ибо сейчас его нет с нами, об этом благородном, великом принце, который всегда возглавляет любое достойное и доброе дело…

Послышались возгласы полного одобрения. Домашние горячо аплодировали.

– Каким бы великолепным адвокатом мог стать наш кузен! – шепнул Шаверни стоящему рядом с ним Шуази.

– Во-вторых, – продолжал Гонзаг, – поблагодарить госпожу принцессу, которая, несмотря на нездоровье и любовь к уединению, совершила насилие над собой, спустившись со своих высот к нашим жалким земным заботам. В-третьих, высших чиновников самой прекрасной короны мира; двух руководителей верховного трибунала, который вершит правосудие и одновременно судьбы государства, и славного полководца, одного из тех великих воинов, чьи победы послужат сюжетами для рассказов будущих Плутархов; князя церкви и всех пэров королевства, являющихся достойной опорой трона. Наконец, всех вас, господа, какой бы ранг вы ни занимали. Я полон признательности, а мои слова благодарности, сколь бы неуклюжими они ни были, поверьте, идут от чистого сердца.

Все это было сказано сочным, звучным голосом, являющимся отличительной чертой уроженцев Северной Италии. Это было вступление. Гонзаг собрался, опустил голову, потупил глаза.

– Филипп Лотарингский, герцог де Невер, – продолжил он более глухим голосом, – был моим кузеном по крови и братом в душе. Мы вместе провели дни юности. Могу сказать, что два наших сердца составляли одно, так полно мы делили радости и горести. Он был великодушным принцем, и одному Богу известно, какой славы он мог бы достичь к зрелым годам! Тот, кто держит в своей руке судьбы сильных мира сего, пожелал остановить полет молодого орла в тот самый момент, когда он лишь набирал высоту. Невер умер, не достигнув двадцатипятилетнего возраста. В жизни мне часто выпадали суровые испытания, но не было в ней более жестокого удара. Я откровенно признаюсь в этом перед вами всеми. И восемнадцать лет, прошедшие с той роковой ночи, нисколько не ослабили горечи моей потери… Память о нем здесь! – заявил принц, приложив ладонь к сердцу. – Память о нем будет вечной, как траур благородной женщины, не погнушавшейся принять мое имя после имени Невера!

Все взгляды обратились на принцессу. У той порозовел лоб. Лицо исказилось от страшного волнения.

– Не говорите об этом! – прошептала она сквозь стиснутые зубы. – Вот уже восемнадцать лет я живу в уединении и в слезах!

Те, кто находились здесь, чтобы судить – магистраты, принцы и пэры Франции, – при этих словах навострили уши. Прихлебатели же, которых мы видели собравшимися в апартаментах Гонзага, организовали долгий шум. Отвратительное явление, именуемое в разговорной речи клакой, не является театральным изобретением. Носе, Жиронн, Монтобер, Таранн и иже с ними добросовестно играли отведенную им роль. Кардинал де Бисси поднялся с места.

– Я прошу господина президента, – заявил он, – потребовать тишины. Слова госпожи принцессы должны быть выслушаны здесь с таким же вниманием, как и слова господина де Гонзага.

Он сел и шепнул на ухо своему соседу Мортемару с радостью старой кумушки, пронюхавшей о жутко интересном скандале:

– Господин герцог, мне представляется, что мы тут такого наслушаемся!

– Тишина! – приказал де Ламуаньон, под чьим суровым взглядом бесстыжие друзья Гонзага опустили глаза.

А тот заявил, отвечая на замечание кардинала:

– Не с таким же, ваше преосвященство, если позволите вам возразить, но с гораздо большим, поскольку госпожа принцесса – вдова Невера. Меня удивляет, что среди нас нашлись такие, кто забыл о глубочайшем уважении, которое они обязаны выказывать госпоже принцессе де Гонзаг.

Шаверни тайком посмеивался.

«Если бы у дьявола были свои святые, – подумал он, – я бы лично отправился в Рим ходатайствовать о канонизации моего кузена!»

Тишина восстановилась. Дерзкий выпад Гонзага, рассчитанный на публику, удался. Не только жена не выдвинула против него четкого обвинения, но сам он украсил себя подобием рыцарского великодушия. Это очко было в его пользу. Он поднял голову и продолжил более твердым голосом:

– Филипп де Невер пал жертвой мести или предательства. Я лишь слегка коснусь тайн той роковой ночи. Господин де Келюс, отец госпожи принцессы, уже давно умер, и уважение закрывает мне рот.

Он увидел, как госпожа де Гонзаг шевельнулась, готовая лишиться чувств, и понял, что и новый вызов останется без ответа. Он сделал паузу, чтобы произнести изысканно-доброжелательным куртуазным тоном:

– Если госпожа принцесса имеет вам что-нибудь сказать, я поспешу уступить ей слово.

Аврора де Келюс сделала усилие, чтобы заговорить, но ее конвульсивно сжавшееся горло не пропустило ни единого звука. Гонзаг подождал несколько секунд, потом продолжил:

– Смерть господина маркиза де Келюса, который, вне всякого сомнения, мог бы представить ценнейшие свидетельства, удаленность места преступления, бегство убийц и другие причины, известные большинству из вас, не позволили уголовному следствию полностью раскрыть это кровавое дело. Остались сомнения, сохранились подозрения, наконец, правосудие не свершилось. Однако, господа, у Филиппа де Невера был, помимо меня, еще один друг, друг куда более могущественный. Нужно ли мне называть имя этого друга? Вы все его знаете: его зовут Филипп Орлеанский, он регент Франции. Кто посмеет сказать, что за убийство Невера некому было отомстить?

Наступило молчание. Клиенты на задней скамье зароптали, слышались слова, повторяемые тихими голосами:

– Это ясно как день!

Аврора де Келюс прижала платок к губам, на которых выступила кровь, настолько сильно возмущение сдавило ее грудь.

– Господа, – продолжал Гонзаг, – я перехожу к фактам, явившимся причиной этого собрания. Выходя за меня замуж, госпожа принцесса огласила факт своего тайного, но законного брака с покойным герцогом де Невером. Вступая со мной в брак, она по всем правилам заявила о существовании дочери, рожденной в этом союзе. Письменных доказательств тому не было: приходская регистрационная книга, разорванная в двух местах, ни словом не упоминала об этом; и господин де Келюс – я опять вынужден упомянуть об этом – был единственным человеком на свете, способным пролить некоторый свет на сей счет. Но господин де Келюс до самой своей смерти хранил молчание. В настоящий же момент никто не может расспросить его, лежащего в могиле. Констатация факта произошла по принесенному под присягой свидетельству отца Бернара, капеллана замка Келюс, который собственноручно делал записи о первом браке моей супруги и рождении мадемуазель де Невер. Я бы хотел, чтобы госпожа принцесса придала силу моим словам, подтвердив их.

Все сказанное им было абсолютно точным. Аврора де Келюс промолчала, но кардинал де Бисси нагнулся к ней, потом распрямился и произнес:

– Госпожа принцесса не оспаривает сказанного.

Гонзаг поклонился и продолжил:

– Ребенок исчез в ночь убийства. Вы знаете, господа, какое неисчерпаемое сокровище терпения и нежности таится в сердце матери. На протяжении восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, делом каждого ее дня, каждого часа были поиски дочери. С горечью вынужден сказать, что до сегодняшнего дня поиски госпожи принцессы были совершенно безрезультатными. Ни единого следа, ни единой улики. Госпожа принцесса не продвинулась в своих поисках ни на шаг.

Здесь Гонзаг вновь бросил взгляд на жену.

Аврора де Келюс воздела глаза к небу. Но Гонзаг напрасно искал в ее влажных глазах выражение отчаяния, которое должны были вызвать его последние слова. Удар прошел мимо. Почему? Гонзагу стало страшно.

– Теперь, – вновь заговорил он, собрав все свое хладнокровие, – теперь, господа, несмотря на мое живейшее отвращение, мне придется говорить о себе. После моего бракосочетания при покойном короле парижский парламент по требованию покойного герцога д’Эльбёфа, дяди по отцовской линии нашего несчастного родственника и друга, на совместном заседании всех палат вынес постановление, приостанавливающее отныне (в границах, определенных законом) мои права на наследство Неверов в целях соблюдения интересов юной Авроры де Невер, если та еще жива; я далек от того, чтобы жаловаться. Но это постановление, господа, тем не менее стало причиной моего глубокого и неизлечимого несчастья.