Мещане

– Я знаю, что вы этого желаете и добьетесь, вероятно, потому что все употребляете, чтобы я умерла или помешалась, – подхватила Домна Осиповна.

Далее супруги от напора гнева не в состоянии были говорить, и вскоре доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым.

– Александр Иванович заходит к тебе иногда? – спросила она Елизавету Николаевну.

Мерова при этом вопросе нахмурилась.

– Редко! – ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния.

У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной.

– Как вы себя чувствуете? – сказал он.

– Очень нехорошо! – отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову.

– Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! – вмешалась в разговор Домна Осиповна.

– Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! – произнесла Мерова.

– Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. – язвила Домна Осиповна.

– Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. – воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса.

Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне – нет, и решился ее отделать.

– Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, – сказал он с резкостью.

Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела.

– Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? – проговорила она.

– Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, – отказал ей и в том Бегушев.

Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит.

– Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! – отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице.

Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева.

– О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл… – проговорил он презрительно-насмешливым тоном.

– Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! – не унималась Домна Осиповна.

Бегушев насильственно рассмеялся.

– Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! – проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.

Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей.

– Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! – говорила она, забыв всякое приличие.

– От чего мне себя беречь? – возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом.

– Знаю я, chere amie[89], знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, – я возьму тебя к себе! – произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала.

Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот.

Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи.

– Что за штуки эта негодяйка выкидывает! – сказал он.

– Она не негодяйка, – отвечала Елизавета Николаевна, – она знает только, что вы ее еще любите!

– Господи помилуй! – сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев.

– Как же не любите! – продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. – Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился.

Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. «Не мальчишка же я…» – заключил он.

– Вы хуже, чем мальчишка, – перебила его уже со слезами на глазах больная, – вы старый волокита… Домна Осиповна хорошо вас знает… Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.

– Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. – продолжал ее успокаивать Бегушев.

– Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! – говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.

Бегушев не выдержал и тоже вспылил.

– В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. – сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.

– А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. – почти кричала она.

Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.

– Целуйте меня!.. Целуйте… – бормотала между тем Елизавета Николаевна.

Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.

– Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, – прошептала она.

Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.

Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, – ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.

– Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, – сказал он укоризненным голосом.

– Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. – отвечала безумица веселым тоном.

Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.

Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.

– Это какими судьбами? – воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.

– Приехал совсем с женой в Москву.

– А где же его сиятельство вы подцепили? – спрашивал Бегушев.

– В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, – говорил генерал с гримасой.

– Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! – сострил граф Хвостиков.

– Именно! – подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей.

– Вы главное скажите Александру Ивановичу, – напомнил Трахову граф.

– Главное, – продолжал тот невеселым голосом, – что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire[90]… будут читать драму жены… Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр…

– Драма будет ко времени… ко времени… – подхватил опять Хвостиков.

– Может быть, – согласился генерал и отнесся к Бегушеву: – Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает.

Бегушев молчал.

– Приедете? – повторил генерал. – А в противном случае она меня со света сгонит.

Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть.

– Merci, тысячу раз merci… – произнес генерал. – Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина… Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки «Капля»… Vous connaissez cet ouvrage?[91]

– Слыхал об нем, – отвечал Бегушев.

– On dit[92], что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas…[93] Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был – вы, вероятно, слыхали – заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями.

– Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? – спросил Бегушев.

– Ссылается на голос… говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали… Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: «Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа».[94]

– По-моему, вот какой тут самый практический путь! – отозвался граф Хвостиков. – Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает… Единственное средство – ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.

Генерала покоробило.

– C'est impossible!..[95] – воскликнул было он сначала.

– Иначе она не поедет! – повторил граф настойчиво.

– Но когда же ехать? – спросил генерал.

– Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! – отвечал граф.

Генерал вопросительно взглянул на Бегушева.

– Как вы, cousin, думаете: можно? – сказал он тому.

– Это дело вашего вкуса, – отвечал ему Бегушев.

– Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! – воскликнул генерал плачевным голосом.

– Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне… Она так щепетильна и строга в этом отношении! – проговорил Бегушев.

– Для драмы своей она готова идти на все… человека, кажется, убить способна! – заметил генерал.

– Ничего, поедемте! – ободрил его Хвостиков.

Генерал пожал плечами и согласился.

Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок.

Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов – какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей.

– Прошу покорнейше сюда, – сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Очень многим и очень малым, – отвечал развязнейшим тоном граф. – Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.

Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил:

– Вы нас очень обяжете вашим посещением.

Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного.

– Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, – проговорил он.

– Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, – настаивал граф.

– И я вас прошу об этом, – повторил за ним генерал.

– Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. – расписывал Хвостиков.

– Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! – изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа.

– Мы будем очень рады ее посещению, – произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.

– Приедет! – повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям.

Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги!

Глава IX

Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить «гурмана» – кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что «будет непременно!»

Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.

– Вы поедете к Траховым? – спросил он его.

– Поеду! – отвечал ему тот с досадой.

– Пора! – сказал граф. – Я распорядился, чтобы карета была готова.

– Куда вы едете? – проговорила Елизавета Николаевна недовольным голосом: Бегушев обыкновенно просиживал у ней целые дни.

– На один родственный вечер, – объяснил он ей.

– Это вас папа все подговаривает: ему всегда куда-нибудь – только да из дому уехать! – продолжала с тем же недовольством Мерова.

– Почему же я?.. Нельзя же Александру Ивановичу не выезжать никуда! – возразил граф.

– Я скажу сестре, чтобы она без нас посидела с вами, – проговорил Бегушев.

– Хорошо!.. Аделаида Ивановна такая добрая… Мы с ней гранпасьянс будем раскладывать!

– Отлично это! – одобрил Бегушев и зашел к сестре, которой сказав, что он едет к Траховым, просил ее, чтобы она провела вечер с Елизаветой Николаевной.

– Непременно!.. Очень рада тому! – полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате.

Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил:

– Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете?

– Вот еще что выдумали… Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке!

– Но ловко ли это будет? – осмелился заметить граф.

– Отвяжитесь, пожалуйста! – обрезал его Бегушев.

Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.

– Представьте себе: этой кухарочки парижской – Чуйкиной все еще нет! – сказал он им встревоженным голосом.

– Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, – успокоил его граф.

Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой.

– Благодарю вас, благодарю! – говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами.

– А ужин будет? – спросил ее злившийся в душе Бегушев.

– Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!.. – воскликнула Татьяна Васильевна.

Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную.

– Господин Кликушин… театральный критик!.. – проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву.

Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо.

– А вы, конечно, знакомы? – поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу.

– Давно! – отвечал тот.

– Давно! – подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу.

Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов.

– Опоздал? – спросил он.

– Нет, нет! – сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок.[96]

– Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, – ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, – прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне.

– У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, – напротив, – вы не поверите, чего он мне стоил!.. – объясняла она ему.

– Я думаю, я думаю!.. – шамкал старичок.

– Мне удивительно, как я не ослепла!.. – продолжала Татьяна Васильевна. – Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал…

Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил, чего и ему стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: «Есть ли что хуже на свете этих bas bleux!..[97] Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!»

– Я не похожа на нынешних писателей, – продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, – они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь…

– Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!.. – остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены.

– А я против того мнения Татьяны Васильевны, – подхватил Бегушев, – что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.

Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен!

– А сколько я писал прежде о любви! – зашамкал старичок. – Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?

На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева.

– Вы правее вашего противника! – сказал он ему. – Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь?

– Не я унижаю, а вы, вы – мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, – ублажала она ужасного кузена.

Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей.

Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон.

– Я думала, что вы и не приедете, – сказала Татьяна Васильевна актрисе.

– Нет, отчего? – отвечала та обязательным тоном.

Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила:

– Вы у нас такой замечательный деятель!

Все разместились, наконец.

Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант.

– Мы можем начать чтение, – сказала Татьяна Васильевна актрисе, а вместе с тем пододвинула ей свою драму, переписанную щегольским писарским почерком.

Чуйкина взяла рукопись, бегло и почти не глядя перелистовала ее и сказала:

– Всю драму я должна читать?

– Всю!.. Вы знаете, как я люблю ваше чтение, – произнесла Татьяна Васильевна заискивающим голосом.

– Драма «Смерть Ольги», – прочитала актриса заглавие.

– Нашей знаменитой Ольги, жены князя Игоря! – поспешила ей объяснить Татьяна Васильевна.

– Я знаю! – ответила актриса и соврала: ни о какой исторической Ольге она не слыхивала. Далее читала:

– «Ночь, крепостные ворота.

Привратник:

Стой, кто идет?

Молодой оруженосец:

Идут свои!

Привратник:

Княгиня не велела никого впускать!

Оруженосец:

Врешь, я более преданный слуга княгине, чем ты!

Между ними начинается борьба; оруженосец убивает привратника и проходит в крепость».

– Я не могу этого читать: тут все мужские роли! – объявила актриса.

– Вы хоть сцену Ольги прочтите! – почти простонала испугавшаяся Татьяна Васильевна и, развернув тетрадь, показала то явление, которое происходило между Ольгой и молодым оруженосцем.

Актриса снова начала читать:

– «Ольга (стоявшая на коленях перед божницей).

Вот так, как эти слезы, исходит из меня и жизнь моя!

Оруженосец:

Княгиня, дайте мне упасть перед вами на колени и на ковре вашу слезу облобызать».

– Хорошо! – отозвался Долгов.

– Прочитано отлично! – заметил критик.

Старичок от восторга разводил только руками и утирал катящиеся из глаз его слезы.

– Теперь далее, далее! – торопила свою исполнительницу Татьяна Васильевна.

– Далее я не могу читать: опять все идут мужские роли, – отозвалась актриса.

– Отчего же не читать и за мужчин! – заметил ей Офонькин.

– Оттого, что я не мужчина! – ответила ему Чуйкина.

Офонькин слегка пожал плечами. Он знал, что возлюбленная его была недалека и капризна, но чтобы до такой степени простиралась ее глупость, – не подозревал даже: не хотеть читать при таком обществе и при таких похвалах!..

– Но как же тут быть? – спросила Татьяна Васильевна, почти в отчаянии взглядывая на мужа.

– Позвольте, я буду читать! – воскликнул Долгов.

– Ах, пожалуйста! – провопияла Татьяна Васильевна.

Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква «р»: «Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!» – кричал он на весь дом.

Женские же роли произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: «Нет, я скверно читаю!»

Татьяна Васильевна грустно потупила глаза.

Бегушева начинало уже все это забавлять.

– Да вы дайте читать вашему прежнему учителю, – посоветовал он ей, показывая на старичка.

– Готов, готов! – сказал тот.

Татьяна Васильевна, не меняя грустного выражения лица, пододвинула к нему свою тетрадь.

Старик зашамкал:

– «Терем князя. Вдали слышится пение: «Ах, подружки, отчего же нейдете вы в леса!.. Там грибов и ягод много!.. Наберите мне цветов душистых!..»

– Кузина, позвольте мне заметить, что эти стихи очень напоминают «Аскольдову могилу»[98]: «Ах, подруженьки, как грустно!..» – проговорил Бегушев.

– Напоминать хорошее всегда не мешает! – ответила она ему резко и просила старичка продолжать.

Тот продолжал; но только вдруг на одном очень поэтическом, по мнению Татьяны Васильевны, монологе начал кашлять, чихать и в заключение до того докашлялся, что заставил дам покраснеть и потупиться, а мужчин усмехнуться, и вместе с ними сам добродушно рассмеялся.

– Стар, чувствую это! – проговорил он.

– И мы тоже чувствуем! – подхватил Бегушев.

– Кузен! – прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна.

– Позвольте мне читать! – предложил себя граф Хвостиков.

Татьяна Васильевна разрешила ему.

Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно.

Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали.