Мещане

– Как же вам, господа, понравилась моя драма? – спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие.

– Драма превосходная! – сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это.

– Неправду говорите, – я вам не верю, – отнеслась она к нему, махнув рукой.

– И по-моему, драма превосходная! – подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.

Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.

– В драме есть единство, – заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. – Единство времени, места и действия, – дообъяснил он.

Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:

– Тут все есть!

– Все! – не опровергнул и граф Хвостиков.

Критик тоже против этого ничего не высказал.

В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.

– А что именно будут читать? – спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.

– Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! – предупредил его Хвостиков.

– Можно! – согласился критик.

– Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! – добавил граф.

– И то недурно! – отозвался критик.

Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.

– Чтение окончилось, и мы можем уехать? – сказала она, не вытерпев более, Офонькину.

Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис – за пьесу и за исполнение.

Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: «Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!» Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: «Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!»

– Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! – сказал Бегушев генералу – опять-таки с единственною целью побесить кузину.

– Сейчас! – отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.

– Поди, узнай, готово ли там? – позволила ему Татьяна Васильевна.

Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.

Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:

– Прошу вас!

Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.

– И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, – проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.

– Увидите! – воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: – Экземпляр пьесы мы будем иметь!

Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся.

Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.

– А вы будете играть в моей пьесе? – спросила Татьяна Васильевна актрису.

– Мы все играем! – проговорила та.

Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.

Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: «Это не так, этого не бывает». У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.

Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!

Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:

– Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!

Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.

– Как?.. – сказал он.

– Узка! – повторил Долгов. – Шекспир выше греческих трагиков.

– Чем? – спрашивал лаконически критик.

– Шекспир всеобъемлющ, – лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, – как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли – власть!.. У него есть тени, ведьмы – фатум!.. У него есть народ – сила!

– Где народ у Шекспира? – рассчитал было подшибить его критик.

– В могильщиках[99], в «Кориолане» и целая масса в его хрониках!..

– Кто народ в хрониках? – допытывал его строго критик.

– Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый[100]! – отпарировал его Долгов.

Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.

Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:

– Как вы позволяете себе так решительно судить?

– Судить, я полагаю, всякий может! – возразил критик.

– Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!

– Превосходно! Превосходно! – закричал добродушный Долгов.

Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.

– Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! – произнес он.

Бегушев ответил ему презрительным взглядом.

– Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, – заметил генерал.

Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.

Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.

– Туркам англичане очень помогают! – сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.

– А нам бог поможет, – отозвался тот.

– Меня в этой войне одно радует, – продолжал Бегушев, – что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!

– Так, верно! – подхватил Трахов.

– Верно! – согласился и граф Хвостиков.

«Верно!..» – хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.

Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.

– Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, – проговорил он своим монотонным голосом.

Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.

– Ты врешь!.. Не может быть! – едва имел силы сказать Бегушев.

– Все кончено! – воскликнул, опуская голову, граф.

– Умерла! – повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.

– А доктор был ли позван? – спрашивал Бегушев.

– Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча – за доктором, – отвечал Прокофий, оттенив слова «старичонку Дормидоныча» величайшим презрением.

Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.

Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.

– Что такое случилось? – спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую.

– Дочь графа одночасно умерла! – объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.

– Царство небесное! – произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна.

– Она так еще молода была, – заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие.

– Всем смертным умирать придется! – выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни – нет.

– Всем, всем, – пробормотал старичок.

– Но зачем Бегушева тоже вызвали? – пожелала знать Татьяна Васильевна.

– Вероятно, как приятеля графа, – объяснил генерал.

Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними.

– А драма хороша, хороша! – шамкал он.

Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!

Бегушев и граф Хвостиков, ехавшие что есть духу домой, всю дорогу молчали. В зале их встретил доктор.

– Умерла? – спросил его Бегушев.

– Да, разрывом сердца, – отвечал тот.

Бегушев первый вошел в комнату умершей. Точно живой лежал маленький труп Елизаветы Николаевны. Бегушев взял ее руку; но та уже начала холодеть. Граф упал на колени перед трупом.

У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты стояли Минодора и Маремьяша.

– Как она умерла? Не рассердили ли вы ее чем-нибудь? – спросил их почти грозно Бегушев.

– Чем нам их рассердить? Мы и в комнату к ним даже не входили, – ответили в один голос Минодора и Маремьяша.

– Они совсем и не входили, – подтвердила Аделаида Ивановна. – Сначала Лиза была очень покойна… так внимательно глядела, как я раскладывала пасьянс; но часов с одиннадцати начала все меня спрашивать: «Александр Иванович скоро приедет?.. Скоро?» Я ее успокаиваю, говорю, что ты уехал в один родственный нам дом, высокоаристократический, и что тебе нельзя оттуда уехать, когда вздумается… Она убедилась и стала даже указывать мне карты, которые я забывала перекладывать!.. Только я и не заметила, как это было, – вижу, что она приложила платок к лицу и, comprenez[101], кровью харкнула… Со мной сделался почти обморок… Я не могу, как ты знаешь, видеть крови и знаю одно, что позвонила…

Быстро брызнувшие слезы из глаз старушки прервали ее рассказ.

– А мы после вбегаем, – докончила уже Маремьяша, – видим, что Елизавета Николаевна лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них кровь идет, и харабрец этот ходит в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась.

Бегушев сел на один из стульев.

«На поверку выходит, что это я помог путям природы!» – мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.

Граф сделал вид, что тоже от горести едва идти может.

Бегушев таким образом остался один около трупа.

Единственная свеча тускло горела на комоде; около нее стояли склянки с недоконченными лекарствами; на столике еще сохранился разложенный пасьянс; где-то под полом шеберстели[102] мыши или что-нибудь другое. Бегушеву сделалось не то что страшно, но как-то жутко.

– Лиза, Лиза, неужели ты умерла? – шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь; но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною.

Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван.

– Еще одна смерть около меня, – говорил он сам с собою, – а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный[103]: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.

Наутро, взглянув в окно, Бегушев увидел у ворот своих человек двадцать мужчин в поддевках, в шубенках, с которыми Прокофий перебранивался. Бегушев догадался, что это были набежавшие, как вороны на труп, гробовщики, и отвернул глаза от окна.

В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему.

– Испытайте, умерла ли она? – сказал он.

Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла.

– Умерла! – проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с Бегушевым.

Тот воротился в свою комнату.

Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду. Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому.

В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен: он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!

Глава X

Над Домной Осиповной тоже разразились беды немалые. Янсутский успел схлопотать, чтобы по делам умерших Олуховых учредился в Сибири конкурс, и сам, будучи выбран председателем сего конкурса, уведомил о том Домну Осиповну официальным письмом, прося ее вместе с тем объяснить ему, что приняла ли она наследство после мужа или нет. Домна Осиповна, потрясенная страхом, сначала обратилась за советом к мужу, но, тот, объявив, что в этих делах ничего не понимает, уехал на практику. Домна Осиповна, почти не сознающая, что она делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить его принять на себя ходатайство против Янсутского. В конторе ей первоначально сказали, что Григорий Мартынович очень болен и никого не принимает, кроме своих старых клиентов. Домна Осиповна объяснила, что она тоже старая его клиентка – госпожа Перехватова, бывшая Олухова. Услышав последнюю фамилию, ее сейчас же пустили к Грохову, который с отекшим лицом и с ногами, окутанными в плед, лежал на кушетке.

– Грохов, вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей помощи!.. – проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости на стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды на белилах.

– Сколько имею сил, – готов служить, – отвечал тот глухим и не совсем приязненным голосом.

– Вы, кажется, больны очень; что такое с вами? – спрашивала Домна Осиповна.

– У меня водянка! – проговорил Грохов, и лицо его при этом исказилось ужасной гримасой.

– Господи, что же это такое? – воскликнула Домна Осиповна и затем, глядя с участием на Грохова, продолжала: – Вы слышали, Янсутский хочет меня совсем разорить?

– Слышал!

– И в самом деле он может разорить меня?

– Может.

Холодная дрожь пробежала по всем нервам Домны Осиповны.

– Но, Григорий Мартынович, возьмите с меня какие хотите деньги, но не дайте мне погибнуть! Я всегда вам платила честно.

Грохов слушал Домну Осиповну с нахмуренными бровями.

– Я не могу по этому делу быть вашим ходатаем: я поверенный от конкурса, – сказал он.

– Откажитесь от них!.. Они скорее вас обманут, чем я!..

На лице Грохова пробежало что-то вроде усмешки.

– Раз взявшись, этого уж нельзя делать!.. Иначе под суд попадешь!.. – возразил он.

– Значит, вы совершенно с ними в участии?

– Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду вести его, а мой помощник по передоверию от меня, – едва имел силы договорить Грохов и застонал от невыносимейшей, по-видимому, боли.

– По крайней мере посоветуйте, что я должна делать? Нам обоим осталось жить недолго! Сжальтесь, хоть во имя этого, надо мной! – продолжала молить его Домна Осиповна.

– Ну, как вам недолго… Мне – так точно, что недолго!.. – пробормотал он, не переставая стонать.

– Нет, вы должны жить для спасения несчастных женщин!

При этих словах Домны Осиповны Грохов опять как будто бы усмехнулся: он никак себя не воображал заступником и спасителем женщин; но как бы то ни было, к Домне Осиповне почувствовал некоторую жалость, припомня, сколько денег он перебрал с нее.

– По-моему, вам всего лучше помириться с Янсутским.

– Каким образом я могу с ним помириться? – спросила Домна Осиповна.

– Дать ему или там конкурсу отступного, чтобы они вас не касались, – свел на любимый свой способ устраивать дела Грохов.

– Но Янсутский бог знает что с меня потребует! – произнесла Домна Осиповна. Целый ад был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. «Что же это такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, – все это затем, чтобы отдать свои средства черт знает кому и за что!..» – думалось ей.

– По закону они ничего не могут получить с меня. Я из наследства мужа ни копейки не прожила! Где же справедливость после этого! – воскликнула она.

– Да вы не отказались от наследства, а приняли его, – возразил Грохов. «Конечно… – вертелось было у него на языке, – существуют и другие статьи закона по этому предмету…» Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. – Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, – мне не до дел! – заключил он и повернулся к стене.

– Но к кому? – выпытывала у него Домна Осиповна.

– Не знаю!.. – не направил ее даже и в этом Грохов.

Домна Осиповна поняла, что он совершенно ей бесполезен, а так как энергии ее, когда что касалось до дел, пределов не было, то она и поехала в суд, прямо в комнату присяжных поверенных, где дают, как она слыхала, советы по делам. В суде повели ее в эту комнату… Нервный холод с ней продолжался, руки и ноги дрожали; а голова была как бы в огне, и в мозгу что-то такое клокотало и шумело. В комнате присяжных сидело несколько незанятых адвокатов и тех, коих была очередь давать советы. Все они курили беспощадным образом.

– Вам угодно что-нибудь? – спросил Домну Осиповну один из дежурящих адвокатов и очень еще молодой человек.

– Я хочу посоветоваться, – сказала она.

Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов, увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: «Штучка недурная – эта барыня!»

Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все перепуталось в голове.

– Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к вам, – проговорил слушающий ее адвокат.

– Приезжайте! – отвечала Домна Осиповна.

– Ваш адрес?

Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла.

– Кто это такая? – спросил один из адвокатов, которому понравилась наружность Домны Осиповны.

– Перехватова! – прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны карточку.

– Это жена, может быть, доктора Перехватова? – полюбопытствовал тот же адвокат.

– Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, – объяснил довольно мрачный на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету.

– Олухова? – переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в голосе.

Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.

Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер себе как бы от холода руки, но в сущности – от самодовольства, рассчитывая захватить это дело себе.

Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев…

Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к доктору.

– Дай мне письмо! – крикнула ему Домна Осиповна.

Лакей подал ей.

Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала было читать.

«Cher Перехватов! – писалось в нем. – Я жду вас к себе и больна скукою о вас!..»

Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.

Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:

– Поставь это здесь и прими!

Лакей побежал.

Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было существовать!

Молодой лакей принял Домну Осиповну.

Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.

– Здравствуйте, мой добрый, старый друг! – проговорила она.

Бегушев только ответил ей первоначально:

– Здравствуйте!

– Бегушев! – продолжала Домна Осиповна. – Я приехала вас просить о том же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной смерти!

– Вас?.. От голодной смерти?

– Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он способен это сделать.

– Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж – такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. – говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.

– Муж мой дурак и подлец, – хватила Домна Осиповна откровенно, – вы одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами не может быть, – вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..

И Домна Осиповна взяла себя за голову.

– Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, – проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине.

– Нет, Бегушев, нет! – воскликнула Домна Осиповна. – Вам ко мне ездить нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов… но постойте, где же они и какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, – продолжала она, – состояние есть, и большое!.. Его только надо «припрятать». Научите, куда я могу уехать за границу, чтобы туда увезти мое состояние, – можно это?