Мещане

– Прошу вас разрешить мне это! – проговорил Бегушев.

Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне.

Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко прижимались к стене.

«Этакое пошлейшее ничтожество!» – шептал мысленно Бегушев.

– Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, – сказал, наконец, Перехватов, показывая на одну из дверей.

Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним.

– Ах, это вы, Александр Иванович! – произнесла Елизавета Николаевна как-то стыдливо.

Бегушеву она показалась посвежей, и в лице ее не было тупого отчаяния…

– Спали ночь? – сказал он, садясь около ее кровати.

– Спала отлично! – отвечала Мерова.

– А кушать хочется? – спрашивал Бегушев.

– Не знаю! – произнесла Мерова.

– Но подумайте… Вам, может быть, в воображении что-нибудь улыбнется, и я сейчас же пришлю вам!

Мерова подумала.

– Нет, ничего не хочу; вы лучше посидите у меня, это мне лучше всякой пищи.

– Я буду сидеть у вас, сколько вы позволите!

– Вы знаете, сегодня ко мне входил Перехватов, очень любезно и внимательно расспрашивал меня.

– Он тут старшим доктором, – объяснил ей Бегушев.

– Зачем же отец поместил меня к нему? Он, пожалуй, уморит меня!

– Вас будет лечить не он, а другой.

– Ах, это старичок, который был у меня уж два раза; он добрый, должно быть… Я спросила Перехватова о жене его, и он сказал, что Домна Осиповна по-прежнему меня любит.

Бегушев на это промолчал.

– Как вы почувствуете себя хоть немного крепче, я перевезу вас к вашему отцу в мой дом.

Мерова нахмурилась.

– Мне это страшно, Александр Иванович.

– Почему? – спросил он.

– Ах, потому что… Вы не знаете, что во мне происходит… Вы никогда не понимали меня.

– Чего не понимал? – повторил Бегушев, начинавший приходить в смущение.

– Того, что я давно вас люблю! – воскликнула Мерова.

Бегушев поник головой.

– Люблю с тех пор, как увидела вас в первый раз в театре; но вы тогда любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала… Не сердитесь на меня, душенька, за мое признание… Мне недолго осталось жить на свете.

«Что это, кокетство или правда?» – мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны, замирало в восторге, а с другой – исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.

– Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы переехать ко мне, а там мы поедем с вами в теплый климат… солнце, море, спокойная жизнь…

Елизавета Николаевна слушала Бегушева с жадным вниманием.

– Значит, вам жаль меня? – проговорила она.

– Более, чем жаль, и я устрою вашу судьбу прочно и серьезно, – сказал Бегушев.

Лицо Меровой окончательно просияло.

– Да, да! – подтвердила она радостным голосом. – Я знаю, какой вы добрый!.. Ну, поцелуйте меня.

Бегушев поцеловал ее. Она на этот раз прилипла своими губами к его губам и долго-долго тянула поцелуй, потом опустилась на подушки, глаза у ней почти совсем закатились под верхние веки. Бегушеву она показалась в эти минуты очаровательно хороша!

– Вот дайте мне этих капель, что на столе стоят… Доктор велел мне их принимать, когда я очень взволнуюсь.

Бегушев дрожащей рукой накапал в рюмку показанное на сигнатурке число капель и подал их Меровой.

– Вы уезжайте, друг мой, от меня, – начала она, жадно выпив капли. – Вы слишком много принесли мне счастья: я непременно хочу выздороветь – для себя и для вас. Господи, хоть бы один день еще прожить такого счастья…

Вошедшая сиделка прервала их объяснение.

– Прощайте, мне сейчас мушку будут ставить! – продолжала Мерова заметно ослабнувшим голосом и вместе с тем улыбаясь.

Бегушев сначала повиновался было и вышел; но, будучи не из таких характеров, чтобы терпеливо ждать чего-нибудь, он не мог удержаться и снова возвратился к Меровой.

– Елизавета Николаевна, есть у вас силы сегодня же переехать в мой дом? Там уход будет лучше за вами, – проговорил он с поспешностью.

– Есть, – отвечала та и, махнув рукой стоявшей около нее сиделке, сказала, что она не будет ставить мушки.

– В таком случае я сейчас распоряжусь, – подхватил Бегушев и, выйдя в коридор, прямо встретился с проходящим важно Перехватовым.

– Я Мерову перевожу к себе и желал бы пригласить навещать ее того доктора, который начал ее лечение, – сказал он ему.

– Tout de suite![88] – отвечал с несколько злой усмешкой Перехватов, а затем громко и строго сказал следовавшему за ним фельдшеру: – Позвать сюда ординатора шестой палаты!

Ординатор пришел. По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил, что он не шарлатан. Ординатор действительно был не шарлатан, а вымятый и опытный больничный врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу, его не сделали старшим врачом – за то только, что он не имел той холопской представительности, которой награжден был от природы Перехватов.

– Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к себе… Распорядитесь, чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! – приказал ему его юный начальник.

Ординатор в знак повиновения склонил перед ним голову.

Перехватов с прежнею важностью пошел далее.

– Я просил бы вас сегодня же перевезти ко мне госпожу Мерову в дом… Я пришлю за ней карету и теплую одежду, а также и вас прошу приезжать к ней.

– Но ей только что поставили мушку! – возразил доктор.

– Она еще не ставила ее… Можете ли, доктор, вы это сделать и у меня продолжать пользовать госпожу Мерову?

– Я освобожусь из больницы не ранее четырех часов, а после этого могу перевезти.

– В четыре часа поэтому я могу прислать за вами карету?

– В четыре! – разрешил ему доктор.

Бегушев полетел из больницы на всех рысях на Кузнецкий мост, где в магазине готового женского белья и платьев накупил того и другого; зашел тут же в английский магазин, отобрал шерстяных чулок, плед и кончил тем, что приторговал у Мичинера меховой женский салоп, строго наказав везде, чтобы все эти вещи немедленно были доставлены к нему. Возвратясь домой, Бегушев свою ленивую и распущенную прислугу пришпорил и поднял на ноги; прежде всего он позвал Минодору и велел ей с помощью мужа, лакеев и судомоек старательно прибрать отделение его покойной матери, как самое удобное для помещения больной. В отделении этом он сам осмотрел все щелочки в окнах, что не дует ли где-нибудь, осмотрел все вентиляторы, еще с болезни старухи там понаделанные… Лакеи и Минодора сначала недоумевали, что такое барин затевает; наконец это объяснилось, когда Бегушев объявил Минодоре, что привезут больную, умирающую дочь графа Хвостикова и что она должна быть при ней безотлучно!

Минодора хоть по наружности и приняла с покорностью приказание Александра Ивановича, но была не очень довольна таким его распоряжением и, придя в девичью, сказала мужу:

– У нас скоро новая жилица будет!.. Больная дочь графа!.. Барин приказывает мне за ней ходить!

– За потаскушей-то этой? – заметил со злобою Прокофий.

– Кто знает, потаскуша она или нет, – посмягчила приговор мужа Минодора.

– Как же не потаскуша: она вон жила с этим инженеришком, что к нам ездил… В Петербурге, говорят, с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. – объяснял с той же злобой Прокофий.

Маремьяша, слышавшая разговор этот, не преминула пойти и слово в слово передать его госпоже своей.

– Какую дочь графа?.. – спросила Аделаида Ивановна, не знавшая даже о существовании Меровой.

– Да так, какую-то распутную! – отрезала Маремьяша.

– Ах, Маремьяша, как ты всегда гадко выражаешься! – почти прикрикнула на нее Аделаида Ивановна.

– Как же мне еще выражаться! Вся прислуга здешняя говорит это! – ответила Маремьяша грубым тоном.

Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора принимала их и, несмотря на свою сдержанность, усмехалась и слегка покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала:

– Вы мне говорить не приказываете, а Александр Иванович целое приданое накупил…

– Кому приданое? – произнесла с удивлением Аделаида Ивановна, начинавшая уже ничего не понимать.

– Этой дочке графа!.. Вам по пяти да по десяти рубликов выдает, а на чужих ничего не жалеет.

– Ну, пожалуйста, прекрати твои рассуждения!.. Я не хочу их больше слушать!

Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала.

Слух о переезде Елизаветы Николаевны в дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.

– Вы Лизу, я слышал, перевозите к нам? – спросил он Бегушева, встретив того в зале.

– Перевожу! – отвечал ему Бегушев коротко.

Граф на несколько мгновений позамялся, придумывая, как бы выразить ему свою мысль, которая, собственно, состояла в том, что если Бегушев предположил взять себе в дом Елизавету Николаевну, то должен был бы прежде всего посоветоваться с ним, графом, но высказать это прямо он, конечно, не решился и только бормотал:

– Вы, по крайней мере, позвольте мне рассказывать, что вы это делаете для меня и по моей просьбе!

– Рассказывайте!.. Мне решительно все равно, – проговорил Бегушев и явно рассмеялся.

Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, – пусть себе делают, как хотят, – и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.

Больную доктор привез в карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал.

Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату:

– А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа?

– Да! – отвечал тот.

– Ах, как бы я желала познакомиться с ней, – продолжала старушка, – и даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней.

– Можно и сегодня!.. Вероятно, она теперь отдохнула!.. – разрешил ей Бегушев.

Аделаида Ивановна так спешила увидать поскорей Мерову, помимо чувства сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав из-за стола, она немедленно отправилась к больной, отрекомендовала себя сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее.

Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову.

– Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у вас больше всего болит? – спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым голосом.

– Грудь! – отвечала Мерова.

– А если грудь, так ничего, – воскликнула старушка. – Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! – начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.

– Вы замужняя или девица? – продолжала она занимать больную.

– Я вдова, – отвечала Мерова.

– Давно потеряли вашего супруга?

– Лет двенадцать!

– Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! – То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. – Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!

Мерова в самом деле очень понравилась Аделаиде Ивановне своей наружностью.

– Я жила перед приездом сюда в Киеве, на юге! – отвечала Мерова, все более и более краснея.

– А как приехали сюда, так и расхворались, – это очень понятно; я тоже, – как уж мне хорошо жить у брата, все равно, что в царстве небесном, – но прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится.

– От любви, может быть! – пошутила Мерова.

Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом.

– Очень может быть, очень! – говорила она.

В это время, однако, сметливая Минодора, заметив, что это беседование смущает и утомляет Мерову, подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной пора ставить мушку.

– Непременно, это необходимо! – согласилась она и, встав, сначала поцеловала Мерову, а потом перекрестила. – Целую вас и кладу на вашу грудь крестное знамение с таким же чувством, как бы делала это мать ваша, – проговорила она и вышла.

Мерова по уходе ее залилась слезами: она с детства не встречала такого ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева.

Глава VIII

Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления – до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица.

– А я к вам, – начала она без прежней своей важности, – писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы… Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает.

– У нас, у нас! – поспешно отвечал граф.

– Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, – продолжала Домна Осиповна.

– Нет, нет! У нее совсем особое отделение… Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, – бухнул, не остерегшись, граф.

– Комнаты матери!.. – повторила с ударением Домна Осиповна. – И что же, Лиза в постели лежит? – присовокупила она.

– Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. – ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. – К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..

И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом:

– Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала!

Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало.

– Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. – объяснила она графу.

– Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? – спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»

– Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, – воскликнула Домна Осиповна. – Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, – присовокупила она.

– Скажите! – произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит.

– Об этом напечатано было в газетах… Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о господине, который бил его, сказано только, что он очень храбрый и силы необыкновенной!

– Скажите! – повторил еще раз граф, как бы приходивший все более и более в удивление, хотя от него именно и пущено было это известие в газеты.

– Я, признаться, ужасно порадовалась, что его поколотили, ужасно!.. – заключила Домна Осиповна.

– А где же теперь Янсутский? – спросил граф.

– Он после этого сраму в Сибирь ускакал… Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не боюсь…

Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела, тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым.

Граф собрался уходить.

Домна Осиповна при прощанье еще раз повторила, что она непременно приедет навестить Елизавету Николаевну. Граф ничего ей на это не ответил и, сухо откланявшись, отправился домой с твердым намерением напечатать самого ядовитого свойства статейку о черствых и корыстолюбивых людях, к несчастью, до сих пор существующих в нашем обществе, особенно между купечеством. К досаде на Домну Осиповну за отказ ее в пожертвовании у Хвостикова присоединялась и мысль о настойчивом желании Перехватовой посетить непременно его дочь. «Уж не думает ли она отбить Бегушева у Лизы?» – спрашивал он себя. В том, что Елизавета Николаевна, хоть и больная, находится в близких отношениях с Александром Ивановичем, граф не сомневался. Все эти злые и беспокойные мысли сразу, впрочем, выскочили из его головы, когда он встретил ехавшего к нему быстро Долгова, который еще с пролеток кричал, что им сегодня непременно надобно ехать обедать в Английский клуб, куда приедет генерал Трахов, аки бы привезший серьезнейшее известие из Петербурга.

Подозрение графа касательно задней мысли Домны Осиповны было отчасти справедливо: она в самом деле хотела видеть не Мерову, но Бегушева, которого Домна Осиповна ревновала к Елизавете Николаевне. Да, читатель, ревновала!.. До последнего времени Домна Осиповна ни от кого не слыхала, чтобы Бегушев, расставшись с ней, полюбил какую-нибудь другую женщину, так что она, к великой усладе своего самолюбия, начинала думать, что он всю жизнь будет страдать по ней; а тут вдруг Бегушев берет к себе Мерову – зачем?.. Для чего?.. Чтобы он делал это бескорыстно, Домна Осиповна, как и граф Хвостиков, не думала, и при этом совершенно не верила в нравственность своей подруги!.. С такого рода мыслями и чувствованиями приехала она в хорошо ей когда-то знакомый дом, где она провела столько блаженных минут. Готовая расплакаться при этом воспоминании, Домна Осиповна с замирающим сердцем от страха, что не примут ее, послала своего ливрейного лакея узнать: может ли она видеть Елизавету Николаевну Мерову. Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну.

Бегушев некоторое время думал.

– Отчего ж не принять? Пусть примут, – отвечал он потом не совсем спокойным голосом.

Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты – нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, – сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить.

– Как ты попала сюда? – первое, что спросила Домна Осиповна приятельницу.

– Александр Иванович нашел меня совсем нищую и перевез к себе, – отвечала та.

Спросить Елизавету Николаевну, где она была и что делала с тех пор, как скрылась из Петербурга, Домна Осиповна считала излишним, так как догадывалась, какого рода жизнь вела ее приятельница.

– И тебе не грех было не написать мне о своем положении, а одолжаться у почти незнакомого тебе человека? – заметила она ей.

Мерова вспыхнула.

– У Александра Ивановича отец мой живет; ты же, я слышала, вышла замуж, а потому не зависишь от себя!.. – проговорила она.

– Я никогда ни от первого, ни от второго мужа не была в такой зависимости, потому что если им дать волю, так они возьмут их две, три!..

Домна Осиповна так резко отозвалась о мужьях потому, что у ней перед самым отъездом вышла сильная перебранка с супругом, по причинам несколько отдаленным. Перехватов, как только разнесся слух о возможности для Домны Осиповны банкротства, утратил к ней всякую внимательность, нежность и угодливость. Домна Осиповна, конечно, отгадала истинную причину его холодности и окончательно убедилась, что в душе он подлец; Бегушев показался ей сравнительно с ним полубогом по благородству своих чувств; он бесился на нее, когда она наживала деньги, и никогда бы, конечно, не кинул ее при какой-нибудь денежной беде. Все это она до поры до времени таила и не высказывала мужу; но когда он услыхал, что Домна Осиповна хочет посетить Мерову, вскипятился и сказал ей повелительным голосом:

– Вам не следует туда ездить!

Домна Осиповна сначала посмотрела ему в лицо, мгновенно утратившее весь свой румянец, и тоже произнесла не очень нежно:

– Почему же не следует?

– Потому что господин Бегушев, у которого живет Мерова, ваш старый поклонник! – ответил ей муж.

– Что ж из того, что он старый мой поклонник; женясь на мне, вы знали это! – возразила Домна Осиповна.

– Мало ли что было прежде, но теперь возобновлять это знакомство неприлично, – проговорил Перехватов.

Тут уж более Домна Осиповна не выдержала.

– А вам прилично целые дни не бывать дома и объезжать под видом практики ваших бывших обожательниц и приискивать, может быть, еще новых?

Что муж делает это, Домна Осиповна твердо была в том убеждена.

– Между нами одна разница, – продолжала она с дрожащими губами и раздувшимися ноздрями. – Вы с ваших обожательниц берете деньги за визиты, а я к Бегушеву еду даром, и не к нему даже, а к моей больной подруге!

Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова, тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения.

– Вас надобно освидетельствовать в умственных способностях; у вас тут немного тронулось от ваших истерик и капризов! – проговорил он, показывая себе на лоб.