Мещане

– Самая крупная та, что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего этажа из окна и расшибся до смерти.

Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки.

– Для чего он оборвался? – спросила она с удивлением.

– Это его спросить надобно!

– А Домна Осиповна огорчена была этим?

– Не знаю, слышал только, что получила от него в наследство все состояние.

– Ну да, непременно!.. – подхватила Мерова. – Она всегда мечтала об том, чтобы как-нибудь себе в ручку – хап!.. хап!.. Впрочем, это и лучше!..

Проговоря последние слова, Елизавета Николаевна вдруг обеими руками взяла себя за левый бок и стала метаться на постели.

– Что такое с вами? – спросил ее испугавшийся Бегушев.

– Тут очень болит, точно ножами режет, – отвечала она.

– И давно вы чувствуете эту боль?

– Давно, но нынче она сделалась гораздо сильней… Я в последний год вина очень много пила!..

Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева.

– Но что теперь делает Домна Осиповна? – продолжала больная, едва переводя дыхание.

– Она вышла замуж за доктора Перехватова, – сказал Бегушев.

Елизавета Николаевна опять приподнялась немного на постели и проговорила:

– Ах, она дура этакая, глупее меня даже!

– Что ж тут глупого? – возразил Бегушев. – Доктор молод, красив, влюблен в нее…

– Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый… Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись!

– Однако вам вредно так много говорить! – остановил ее Бегушев.

– Вредно!.. – сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом. – Душенька, поезжайте и пришлите ко мне отца. Мне хочется перед смертью видеть его.

– Он сейчас будет у вас, – отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула:

– Нет, поцелуйте меня, поцелуйте!

Бегушев наклонился к ней и с искренним удовольствием поцеловал ее; но на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя.

– Ну, будет! Не целуйте больше, это нельзя… – говорила она и опять затрепетала всем телом.

В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка.

– Это что такое? – спросил он, когда она совала ему в руку какую-то бумажку.

– Счет на Елизавету Николаевну! Я тут копейки лишней не приписала, – говорила жидовка, слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой.

Бегушев взял у нее счет. В продолжение всего пути до дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее за границу, в Италию. Бегушев сам лично был свидетелем невероятных излечений от чахотки в тамошнем климате. Елизавета Николаевна молода еще и впала в болезнь свою чисто от внешних причин. К этим планам присоединилась уже… – мне совестно даже передавать рассудительным и благоразумным читателям, – присоединилась мысль жениться на Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не знал, но что, вероятно, существовало, – она, по крайней мере в настоящую минуту, казалась ему бесконечно выше Домны Осиповны и даже Натальи Сергеевны. Те обе были слишком русские женщины, очень апатичны, тогда как Мерова – вся энергия, вся импульс! Тюменев справедливо думал, что Бегушев останется до конца дней своих мечтателем и утопистом.

Придя домой, герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился.

Увидев Бегушева, Хвостиков исполнился удивления. Тот в первый еще раз удостоил посетить его комнату.

– Александр Иванович! – воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло.

Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул.

– Я вам принес довольно приятную новость, – я встретил вашу дочь Елизавету Николаевну.

– Где? – спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это известие более испугало его, чем обрадовало.

– Она живет тут недалеко… в доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, – продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет.

– Благодетель всей нашей семьи! – воскликнул граф Хвостиков, вскакивая, и хотел было обнять Бегушева.

– Пожалуйста, без нежностей и чувствительностей, – произнес тот, отстраняя графа рукою, – а гораздо лучше – поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал.

– Конечно!.. Конечно!.. – согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, – отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь – воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою.

Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.

Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.

– Дочь моя!.. Дочь моя!.. – воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:

– Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?

Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.

– Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. – говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.

Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое.

– Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, – говорил граф.

– Я, как переехала сюда, все заложила и продала, – произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе.

– Но что же сверху? – спросил граф.

Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.

– Это невозможно! – воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.

– А что же деньги? – взвизгнула она.

– Заплатят! – отвечал ей граф, не переставая вести дочь.

– Да когда же заплатят? – визжала жидовка.

– Когда захочу! – ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.

– Караул!.. – закричала жидовка.

Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.

– Вот тебе твой счет и твои деньги! – сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое.

Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете.

– Что же это такое? – произнесла она с пеной у рта.

– А то, – возразил ей Хвостиков, – что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.

– Заплати ей, папа, заплати!.. – воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.

Та подхватила ассигнацию на лету.

– Пошел! – крикнул граф кучеру.

Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех – четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей.

Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала.

Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него.

– Ты для чего отпустил? Для чего?.. – визжала она.

– Отвяжись… – отвечал ей дворник.

– Я не отвяжусь… Вот что?.. Не отвяжусь!.. – наступала на него жидовка.

– А я те лопатой по роже съезжу! – возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату. – Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов.

– Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого… да!.. Не ври!.. – говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.

Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом.

Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.

– Лиза, о чем это? – спросил граф.

– Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. – отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.

Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.

На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, – по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.

– Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен! – воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой. – Пригласи графа, – прибавила она затем швейцару.

Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.

– Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! – произнес он.

Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись.

– К вашим услугам, monsieur le comte![85] – отвечала попечительша. – Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.

Граф последовал за нею.

– Madame! – начал он своим трагическим тоном. – Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает… Нанять мне ей квартиру не на что… я нищий… Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!

– Ах, cher comte[86], стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю! – проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей.

Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя.

Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.

Чтобы вознаградить себя за свои родительские труды, он завернул в первый попавшийся ему на пути хороший ресторан, где наскочил на совсем пьяного Янсутского.

Граф первоначально не поклонился ему и скромно спросил себе заурядный обед с полбутылкой красного вина, но Янсутский, надоевший своей болтовней всей прислуге, сам подошел к графу.

– Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. – сказал он.

– Вы знаете, за что!.. – отвечал ему с ударением Хвостиков.

– Э, поверьте, на свете все трын-трава! – произнес Янсутский, усаживаясь около графа. – Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. – крикнул он.

Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него отказаться; усталый и мучимый жаждой, он с величайшим наслаждением выпил стакан шампанского, два, три.

– А где Лиза теперь? – спросил вдруг Янсутский, наклоняясь немного к графу.

– Она в больнице и умирает, – отвечал тот мрачным голосом.

– Эх, обидно, черт возьми! – воскликнул Янсутский и схватил себя за небольшое число оставшихся волос на голове. – Отдайте мне ее опять – она у меня опять будет здорова, – прибавил он.

– Ни за что, никогда!.. – сказал решительно и с благородством граф. – Теперь уже я ее никуда от себя не пущу.

– Глупо!.. Очень глупо… Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не устрою одной штуки; что ж, ничего! Пожито: хоть и спинушке больно, но погулено довольно! – говорил несвязно Янсутский. – Пойдемте на бильярде играть! – предложил он потом.

Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл.

– Но по какой цепе мы будем играть? – спросил Хвостиков невинным голосом.

– По три рубля за партию! – отвечал Янсутский с обычным ему форсом.

Граф согласился, думая про себя: «Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!»

Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал его с лихорадочным нетерпением; наконец, часу в девятом уже, он, благодаря лунному свету, увидел въезжавшую на двор свою карету. Бегушев сначала обрадовался, полагая, что возвратился граф, но когда карета, не останавливаясь у крыльца, проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в одном сюртуке выскочил на мороз.

– Где же граф? – крикнул он кучеру.

– В гостинице у Тверских ворот остались, – ответил тот.

– А больная, за которой я его послал?

– Больную-с отвезли в больницу.

И кучер назвал больницу.

– Хорошо там ее поместили? – расспрашивал Бегушев, не чувствовавший даже холода.

– Граф сказывал, что хорошо, и сначала велел было мне дожидаться у гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой.

– Он пьян, конечно?

Кучер усмехнулся.

– Должно быть, маненько выпивши, – ответил он.

– О скотина, о мерзавец!.. – восклицал Бегушев.

В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.

– Ваше превосходительство, – заговорила она, рыдая, – вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.

– Как не заплатили? – спросил Бегушев.

– Что вы говорите: «не заплатили»? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!.. – уличил жидовку кучер.

– Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь… Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: «Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!..»

При словах «к губернатору» и «ограбили» Бегушев окончательно вышел из себя.

– Вон отсюда! – крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.

– Вон! – крикнул еще громче Бегушев.

Жидовка благим матом побежала со двора.

Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.

Глава VII

Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.

– Сколько же вам следует? – спросил тот насмешливо.

– Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли? – спросил Хвостиков маркера.

– Тридцать шесть партий, – отвечал тот.

Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря:

– По полтиннику за партию, будет с вас!

Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: «В нюже меру мерите, возмерится и вам».[87]

– Но мы играли по три рубля партию… Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, – скромно заметил он вначале.

– А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! – сказал Янсутский и хотел было уйти.

Граф более не выдержал.

– Подлец! – крикнул он ему.

В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший «пришлой собакой», нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.

– Как не являться? – спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.

– Так: сидите там у себя наверху! – дополнил Прокофий.

Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.

Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, – что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой – синяк виднелся.

Бегушев встретил графа сурово.

– Что вы, человек или камень бесчувственный? – отрезал он ему прямо.

– До сих пор был человеком, – отвечал Хвостиков уклончиво.

– То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, – продолжал Бегушев.

Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.

– Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.

– Вы не лжете это? – спросил его Бегушев.

– Можете думать, что я лгу или не лгу, – это как вам угодно, – отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.

– Это что у вас за украшение? – продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.

– На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! – придумал тот.

– Странная неосторожность!.. – произнес, усмехаясь, Бегушев. – Но когда в больницу приезжает главный доктор? – присовокупил он.

– В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, – солгал еще раз граф.

Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.

– Вы заедете к Лизе? – спросил его граф.

– Да!

– Она вам будет очень рада!..

Бегушев на это промолчал.

– А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! – проговорил с чувством граф.

– Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, – это под сомнением! – объяснил ему Бегушев.

– Стою!.. – повторил граф и величественной походкой ушел к себе.

Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим… Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух – трех покойников… Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.

– Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной – Елизаветою Николаевной Меровой, – начал первый Бегушев.

– Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, – отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

– Вы ее исследовали?

– Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! – слегка кольнул его Перехватов.

– Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой – чахотка?

Перехватов пожал плечами.

– Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке.

– И что же, все это опасно?

– Нет, – протянул с важностью Перехватов, – аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух – у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких.

– Кто ее, собственно, будет пользовать? – допытывался Бегушев.

– Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, – объяснил Перехватов.

«Слава богу, что не ты!» – порадовался Бегушев.

– А вы по каким болезням специалист? – спросил он.

– Я по нервным и женским болезням, – отвечал Перехватов.

– Гм… гм!.. – произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил это.

– Я никак не ожидал, что вы будете принимать такое живое участие в madame Меровой, – поставил он ему, в свою очередь, шпильку.

– Ее отец у меня живет, – отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не остаться у доктора в долгу, присовокупил: – А вашей супруги как здоровье?

– Она здорова! – сказал он притворно-равнодушным тоном и поспешил прибавить: – Вы желаете видеть больную?