Мещане

На лице Домны Осиповны отразилось маленькое неудовольствие.

– Иван Иванович, неужели вам мало того, чем я для вас пожертвовала? – спросила она стыдливо.

– Не мало, но все это пока еще неопределенно и непрочно! – проговорил доктор.

– Jean! – воскликнула Домна Осиповна. – Нельзя же все это вдруг сделать!.. Ты послушай, что и теперь про меня говорят!

– Вас не пугало, однако, когда говорили про вас и про Бегушева!

– Тогда другое было дело! Тогда я прикрывалась именем мужа!

Перехватов, как и Янсутский, со вдовства Домны Осиповны начал сильно желать, чтобы она, сверх сердца, отдала ему и руку свою; но у Домны Осиповны по этому поводу зародились свои собственные соображения: как владетельнице огромного состояния, ей стала казаться партия с ним слишком низменною; Перехватов все-таки был выскочка!.. (Вот уж куда стала бить Домна Осиповна.) Выйдя за него замуж, она будет докторшею, – титул не громкий!.. Домна Осиповна не слыхала даже, чтобы какая-нибудь докторша играла в свете роль, чего в настоящие минуты Домне Осиповне хотелось пуще всего! Были минуты, когда она думала, что если выходить еще раз замуж, так лучше было бы за Бегушева. Домна Осиповна очень хорошо понимала, что в Бегушеве все искали, а доктор, напротив, сам заискивал во всех! Но в то же время, за красоту доктора и его покорное обращение с ней, она была влюблена в него как кошка (в этом отношении в ней проявлялось что-то уж старческое и чувственное). Борьба, в силу этих противоречий, внутри ее происходила немалая!

– Будем ждать-с! – сказал доктор.

Домна Осиповна видела, что он рассердился на нее.

– Ты меня не понимаешь! – сказала она и, еще более пододвинувшись к доктору, положила ему руки и голову на плечо. – Я готова быть твоей женой, но я боюсь тебя!

Будь доктор более тонкий психический наблюдатель, он почувствовал бы, что в голосе ее было что-то вынужденное и недосказанное.

– Но чего же вы боитесь? – спросил он ее, целуя в голову.

– Боюсь, что ты мало меня любишь, – не так, как я тебя!

– Точно так же, как и вы!

– Нет, не так! Ты даже ни разу не приревновал меня, – говорила Домна Осиповна: по самолюбию своему она любила, чтобы ее ревновали, особенно если сама была ни в чем не повинна!

– А Бегушев разве вас ревновал? – спросил доктор.

– Ужасно! – ответила Домна Осиповна. – Даже когда я раз с этим Хмуриным поговорила ласково по одному делу, так он чуть не убил меня!

– Хорошее доказательство любви!.. А сами вы Бегушева ревновали?

– Что же его было ревновать? Он не отходил от меня и был олицетворенная верность!.. Но тебя я ревную.

– Это отчего? – спросил, усмехаясь, Перехватов.

– Оттого, что ты доктор, и еще дамский доктор: когда я выйду за тебя, ты непременно должен бросить практику.

Последнее требование смутило доктора.

– Это безумие с вашей стороны ставить мне такое условие! – сказал он.

– Вовсе не безумие! – возразила Домна Осиповна. – Состояния у нас достаточно, чтобы нам даже роскошно жить!..

– Дело не в состоянии, – возразил доктор, – но вы забываете, что я служитель и жрец науки, что практикой своей я приношу пользу человечеству; неужели я мое знание и мою опытность должен зарыть в землю и сделаться тунеядцем?.. Такой ценой нельзя никаких благ мира купить!

Домна Осиповна слушала его молча: она сама до некоторой степени сознавала неблагоразумие своего требования.

– В таком случае лечи одних мужчин! – сказала она.

Доктор рассмеялся.

– Вы говорите, как ребенок. Разве это возможно? Позовут меня к мужчине – я еду; позовут к даме – не еду!.. Почему?.. Потому что жена не пускает?..

Домна Осиповна глубоко вздохнула и, переложив свои руки с плеча доктора на стол, склонила на них свою голову. Прошло довольно продолжительное молчание.

– С каким же решением я сегодня уеду от вас?.. – проговорил доктор тихим и вкрадчивым голосом.

– Я выйду за вас!.. – отвечала Домна Осиповна и с величественной позой протянула доктору руку; тот поцеловал ее руку. – Но только смотрите, Перехватов: вас бог накажет, если вы обманете меня!.. Я слишком многим для любви моей к вам жертвую!..

– Не за что будет богу наказывать меня! – подхватил доктор и, еще раз поцеловав у Домны Осиповны руку, уехал.

Через весьма непродолжительное время по Москве огласилось, что Домна Осиповна вышла замуж за доктора Перехватова. В среде медиков это произвело толки и замечания такого рода. «Молодец этот Хваталкин (так начали называть в последнее время Перехватова): кроме практики – жену с миллионами подцепил!»

Свадьба Домны Осиповны с доктором была отпразднована роскошно; пригласительные карточки на последующий бал были даже посланы к Янсутскому, Бегушеву и графу Хвостикову. Первые двое не приехали, но последний явился и в ближайшем номере той газеты, где сотрудничал, описал торжество брачного пиршества, объяснив читателям, что «молодой и молодая блистали красотою, молодостью и свежестью» – несколько подкрашенною, – смертельно хотелось прибавить графу относительно Домны Осиповны, но он не прибавил этого, потому что она обещала ему за этот фельетон сто целковых.

Глава IV

В конторе Грохова, по-прежнему грязной и темной, сидели сам Грохов и Янсутский. Оба они очень изменились: Грохов оплешивел, обеззубел и был с багрово-желтым цветом лица, а Янсутский еще более похудел и походил на оглоданную, загрязненную кость, но энергии своей нисколько не утратил.

– Совершенная случайность открыла мне это!.. – говорил он, как и всегда, быстро и бойко. – Ехал я прошлой весной из Казани на пароходе с некоторыми сибиряками… обедали вместе, выпивали, конечно… Вот, батюшка, пить-то здоровы и, главное, все коньяк дуют!.. Болтаем о том, о сем, только один из них, как видно купец этакой солидный и не враль, спрашивает меня, что не знаю ли я в Москве господина Олухова. «Имею, говорю, это счастье!» – «А правда ли, говорит, что он помер?» – «Такая же, говорю, правда, что я жив!» Купец поежился. «Кто ж, говорит, теперь по их делам ответчик должен быть?» – «По каким, говорю, делам?» – «Да как же-с, говорит, старик Олухов, кабы не умер, должен был бы объявить себя несостоятельным!» Что такое за вздор, думаю. «На чем же, говорю, он мог прогореть?» – «У него, говорит, более половины состояния в делах Хмурина лопнуло, а потом он и свое большое колесо не на чистые деньги вел… всему почесть Сибирю должен: мелким капиталистам – кому тысячу, кому три, кому десять!» – «Вы, говорю, тоже кредитор его?» – «Да-с, говорит, и нам бы очень желалось эти маленькие взыскания наши продать кому-нибудь в одни руки». – «А на сколько, говорю, их?» – «Да полагать надо, на миллион!» – «Но какая же, говорю, при ликвидации дела может быть по ним уплата?» – «Более, говорит, семидесяти пяти копеек нельзя получить!» – «А вы, чай, просите за них гривен по шести?» – «Нет, говорит, хорошо, если б дали по полтинничку!»

Все это Янсутский уже знал, сватаясь за Домну Осиповну, и предполагал тогда, сделавшись ее мужем, скупить за бесценок все эти маленькие взыскания и таким образом сделаться главным ее кредитором; но теперь он решился употребить этот план как орудие мести против Домны Осиповны. К Грохову он обратился потому, что ему известно было, что Домна Осиповна с прежним своим поверенным совершенно рассорилась, так как во время кутежа ее мужа с Гроховым написала сему последнему очень бранчивое письмо, на которое Грохов спьяна написал ей такого рода ответ, что Домна Осиповна не решилась даже никому прочесть этого послания, а говорила только, что оно было глупое и чрезвычайно оскорбительное для нее.

– Сведения сии, согласитесь, – продолжал Янсутский, – любопытны, и я вот приехал к вам посоветоваться и спросить вас: правда ли это, и возможно ли банкротство Олуховых? Вы занимались их делами… Домна Осиповна, сколько я помню, и ввод во владение мужа поручила вам.

– Поручать она мне поручала, – отвечал Грохов, немножко сконфузившись, – но я тогда заболел и передал все помощнику… Вас что же так интересуют дела Олуховых? – присовокупил он после короткой паузы.

– Интересуют по чувству жалости, – отвечал Янсутский, пожимая плечами. – Вообразите, сколько несчастных маленьких кредиторов будут обобраны в конкурсе, если он только учредится…

Такому филантропическому движению Янсутского Грохов, конечно, не поверил и даже усмехнулся при этом.

– Потом – выгодная афера может быть! – поспешил подхватить тот, чувствуя и сам, что проврался немного. – Расчет тут очень легко сделать: если тысяч на полтораста, на двести скупить миллион векселей, по которым уплатят, положим, по шестидесяти копеек за рубль – это четыреста тысяч в кармане!

– Уж и в кармане!.. Прежде еще надобно узнать и сделать инвентарь всему состоянию!.. – возразил Грохов.

– Инвентарь не бог знает что!.. Дело рук человеческих.

– Узнать, наконец, с точностью количество долгов законных… – продолжал Грохов.

– И то можно!.. Они уже все, как сказывал мне купец, стеклись в тамошнем губернском правлении.

– Знаю, что можно; но каких денег это будет стоить!.. – твердил свое Грохов.

– Деньги вздор, – по пословице: когда дрова рубят, щепок не жалеют… Я в этом отношении человек не трусливый и решился купить этот процесс: съезжу сам в Сибирь, узнаю все там до точности и вам теперь предлагаю адвокатуру по этому делу… Предпочитаю я вас другим вашим товарищам вследствие того, что вы человек умный, дельный, а не пустой краснобай, и дела купеческие давно ведете. Плата вам, конечно, будет приличная и своевременная, – отчеканивал Янсутский.

– Благодарю вас за предложение, но я все болею, – произнес нерешительным голосом Грохов.

Он действительно болел: ужасная и внезапная смерть Олухова сильно поразила его, так как он сам в пьяном виде очень легко мог черт знает откуда и черт знает зачем кувырнуться вниз головой. Грохов понял, что довольно дурить, и, сразу перестав пить, послал за доктором, который, найдя у него в ногах опухоль, объявил, что это предвестие грядущей водянки. Грохов испугался и раз по десяти в день начал снимать с себя сапоги и наблюдать, не поднимается ли опухоль выше; доктор сказал ему, что как опухоль дойдет до сердца, так и капут!

– Какое вы болеете, распустили только себя! – успокаивал его Янсутский.

– Нет, – сказал со вздохом Грохов, – выезжать совсем не могу – одышка, опухоль в ногах…

– Другие за вас будут ездить, а вы, как главный телеграфист, сидите у себя в комнате и наигрывайте на клавишах… В этом деле, кроме денежного интереса, есть нравственный: Домна Осиповна, – полагаю, что вы не будете спорить против того, – очень дрянная женщина.

– Дрянная! – подтвердил Грохов.

– Скупая, жадная, – продолжал Янсутский, – а главное, – неблагодарная, лукавая, и туда же фуфырится еще… Напакостить ей было бы для меня величайшим наслаждением.

– И для меня тоже! – сознался Грохов.

– Значит, и будем работать в этом направлении…

– Начинайте, а там увидим…

По отъезде Янсутского Грохов долгое время сидел, погруженный в размышления, а затем позвонил.

Вошел артельщик.

– Скажи кучеру, чтобы он съездил за Яковом Ивановичем, – приказал он тому.

Яков Иванович вскоре явился. Это был известный нам письмоводитель Грохова, повышенный им в помощники. Яков Иванович вел образ жизни лучше своего патрона и был теперь в новой триковой паре, напомаженный, причесанный: по мере того, как Грохов прибавлял ему жалованье, Яков Иванович все меньше и меньше загуливал и, уже два года быв женат, совершенно почти ничего не пил.

– Садитесь! – сказал ему Грохов.

Яков Иванович сел.

– Как велико было объявлено состояние Олуховых при вводе во владение? – спросил Грохов.

– В разных местах это было… миллионов около шести.

– А долгов?

– Тоже много!.. – отвечал Яков Иванович.

– У меня сейчас был один барин, – продолжал Грохов после недолгой остановки, – и говорил, что старик Олухов на волоске держался от банкротства.

– Говорили и мне это в Сибири, но не думаю, чтобы так это было.

– На каком основании вы не думаете?

– Да помилуйте!.. – воскликнул Яков Иванович. – Я своими глазами видел в главной конторе двести тысяч, в другой – пятьдесят; а там – где десять, где тридцать.

– Наличными?

– Наличными!.. – продолжал восклицать Яков Иванович. – И в некоторых конторах чистым даже золотом… все новенькие полуимпериалы, точно рыжички блестят.

– Деньги эти теперь, я думаю, все растащены, – заметил Грохов.

– Кроме денег-с, – продолжал Яков Иванович с явным удивлением, – дома во скольких городах… фабрики такие, что трубищи до самого неба…

– И все в ходу? – полюбопытствовал Грохов.

– Все… Я был на многих, светятся ночью, как дворцы… Машины на них все английские… точно черти какие шумят, стучат…

Грохов слушал, нахмурившись, это красноречивое описание разных имуществ Олухова.

– Главное состояние старика было в землях, я знаю, – проговорил он.

– На земли одних планов – три шкафа! – воскликнул Яков Иванович.

Потолковав еще некоторое время с своим помощником, Грохов, наконец, отпустил его и сам снова предался размышлениям: практическая его предусмотрительность и опытность ясно ему говорили, что в этом огромном и запутанном деле много бы, как в мутной воде рыбы, можно было наловить денег: скупить, как справедливо говорит Янсутский, по дешевой цене некоторую часть векселей, схлопотать конкурс; самому сесть в председатели… назначить себе содержания тысяч двадцать пять… подобрать согласненьких кураторов, а там – отдачи фабрик в аренды, хозяйственная продажа отдельных имений, словом, золотой бы дождь можно было устроить себе в карман; но вместе с этими соображениями Грохов вспомнил о своих недугах и подумал, что ему, может быть, скоро ничего не надобно будет на земле и что на гроб да на саван немного потребуется!

Эта мысль так его расстроила, что он был не в состоянии оставаться долее в своей конторе и уехал домой. Там его встретила Агаша, взятая им после смерти Олухова аки бы в качестве экономки, но в сущности совершенно на том же положении, на каком она была и у того. Грохов прошел в свою спальню и лег в постель.

Янсутский в это время, побывав еще в местах двадцати, обедать прибыл в Английский клуб, где в обеденной зале увидал генерала Трахова, который сидел уже за столом и просматривал меню. Янсутский, разумеется, не преминул поспешно подойти к генералу и попросил позволения сесть рядом с ним. Генерал очень любезно позволил ему это.

– Вы, однако, довольно часто изволите посещать Москву?.. – сказал Янсутский.

– Да, – протянул генерал, – теперь я приехал квартиру для жены нанять, но не знаю где: в отелях грязно и беспокойно…

– Здесь есть отличные шамбр гарни с мебелью, столом, прислугою, сервировкою… Если вы прикажете, я сегодня же объеду их несколько и узнаю, где есть свободные отделения, какой величины и в какую цену.

– Но мне очень совестно беспокоить вас этим! – произнес генерал и обязательно пожал Янсутскому руку.

– Напротив, – воскликнул Янсутский, – это не беспокойство, а величайшее удовольствие: завтра же явлюсь к вам, чтобы донести обо всем. Вы, вероятно, в Славянском Базаре остановились?

– Там! – подтвердил генерал.

Читатель, конечно, заметил, что Янсутский в настоящем свидании с генералом был в отношении того гораздо почтительнее, чем в Париже: он по опыту знал, что господа, подобные Трахову, только за границей умаляют себя, а как вернутся в Россию, так сейчас же облекаются в свою павлинью важность.

– Как вам, ваше превосходительство, нравятся обеды здешнего клуба?.. Не правда ли, они гораздо хуже обедов петербургского Английского клуба?.. – продолжал Янсутский подделываться к генералу.

– О, да!.. Tiens[78]… Рубцы! Что это за блюдо, и чесноком еще пахнет, – отвечал тот, делая презрительную гримасу.

– Оно, впрочем, довольно вкусно, – скромно возразил Янсутский. – А как вы, ваше превосходительство, находите эти знаменитые английские супы из черепахи и из бычачьих хвостов? Они мне показались микстурами аптекарскими, а не кушаньем.

– Надобно, чтобы это по-французски было приготовлено… У меня повар мой отлично делает суп из бычачьих хвостов: не жирно, тонко и в меру пикантно.

– У вас, говорят, повар один из лучших в Петербурге?.. – спросил Янсутский.

– Да, недурен, – отвечал генерал и налил из своей бутылки Янсутскому вина.

Тот поспешил ему тоже налить из своей бутылки.

– По-заграничному чокнемтесь! – проговорил генерал.

– Именно по-заграничному! – подхватил Янсутский, очень довольный, что генерал становится с ним на заграничную ногу.

– Скажите, – продолжал тот вполголоса, когда им и Янсутским еще было выпито по стакану вина, – эта Олухова овдовела и вышла снова замуж за какого-то доктора?..

– Все, что случалось с молодыми женщинами, генерал всегда ужасно интересовался узнавать до самых мельчайших подробностей.

– Вышла замуж!.. – отвечал Янсутский с злой усмешкой.

– Но такая партия для нее, мне кажется, очень иньебильна.

– Прежняя связь! – объяснил Янсутский.

Генерал сделал удивленные глаза.

– Que me dites vous la?..[79] А Бегушев как же? – спросил он.

– И при нем еще это существовало… Нынче женщины менее трех любовников в одно и то же время не имеют!.. – произнес Янсутский.

– Но она, мне сказывали, сделалась после мужа миллионеркой, – заметил генерал.

– Эти миллионы пока еще в воздухе! – воскликнул Янсутский. – Очень может быть, что эти миллионы пообрежут у ней.

– Пообрежут?.. – переспросил генерал.

– И очень сильно!.. Тут такой казус вышел: госпожа Домна Осиповна сама имеет свое состояние тысяч в триста, но она приняла наследство и после мужа, а муж, приявший наследство после деда, оказывается несостоятельным должником… Следовательно, госпожа Олухова все, что не доплатится по конкурсу, должна пополнить своими денежками.

– Ах, бедная!.. – произнес генерал с искренним чувством сожаления. – Но правда ли, что она очень красива собой?

– Была, а теперь тряпка, вымытая в соляной кислоте: подмазывается… румянится.

После обеда генерал и Янсутский перешли вместе в говорильную комнату, велев себе туда подать шампанского. Там они нашли Долгова, читающего газету, который обыкновенно, за неимением денег платить за обед, приезжал в клуб после своего, более чем скромного, обеда, в надежде встретить кого-нибудь из своих знакомых и потолковать по душе. Янсутский, взглянув на Долгова, сейчас припомнил, что он видел его в Собрании ужинающим вместе с Бегушевым.

Когда подано было шампанское и генерал с Янсутским выпили еще по стакану, то сей последний начал беседу с Траховым совершенно как с ровней.

– А в Москве, ваше превосходительство, нельзя так приятно провести время, как в Париже! – говорил он.

– Нельзя, – подтвердил генерал.

– Припомните Клеманс!.. Что за прелесть девочка!..

Генерал приподнял глаза к небу, и у него вырвался из груди легкий вздох.

Чтобы скрыть волнующие его чувствования, он начал усиленно курить свою дорогую сигару. Жена последний год решительно объявила ему, что он – русский человек и потому должен жить в России. Напрасно генерал жаловался на ожирение сердца, на подагру. Татьяна Васильевна на все отвечала ему: «Вздор, ты совсем здоров!» – и простым механическим способом не давала генералу денег на поездку за границу. Ссориться же с ней окончательно из-за этого генерал не хотел, да и было бы это для него очень нерасчетливо: оставшись на одном жалованье, хорошо не покушаешь!

Вспомнив о заграничной, или, правильнее сказать, парижской, бульварной жизни и сравнивая ее с настоящей своей жизнью, генерал впал в грустное настроение духа и, молча прислушиваясь к своему пищеварению, продолжал сосать сигару, так что Янсутский, не любивший ни на минуту оставаться без какой-нибудь деятельности, обратился с разговором к Долгову.

– Есть что-нибудь интересное в газете? – спросил он.

Долгов чрезвычайно обрадовался его вопросу, рассчитывая поговорить.

– Очень многое! – отвечал он с повеселевшим взором. – В Герцеговине восстание, – это начинающийся пожар!

– Читал про это восстание! – воскликнул, в свою очередь, Янсутский, разваливаясь на диване. – Но только пожара пока еще не видать.

– Пожар!.. – повторил громогласным голосом Долгов.

– Почему вы так уверены в этом? – спросил его генерал мягко вежливым тенором и в то же время, налив и пододвинув Долгову бокал шампанского, присовокупил: – Не угодно ли вам вина?

– Благодарю! – сказал тот и залпом выпил вино, не разбирая даже того, что он пьет. – С кем имею я честь говорить? – прибавил он.

– Я – Трахов, а это – господин Янсутский! – отрекомендовал генерал.

– А я – Долгов! – воскликнул Долгов. – Пожар оттого… – продолжал он без перерыва, – теперь Герцеговина… Там Черногория… Сербия… Румыния!.. Словом, весь славянский мир с Россией во главе…

– Но зачем же России тут ввязываться? – перебил его Янсутский.

– Для того, – закричал уже Долгов, – что это историческое призвание ее!.. Пришло время резко определяющих себя народностей: славяне, германцы, романские племена, англосаксы. Это выдумал Наполеон III и предугадал.

– Черт с ним, с его предугадыванием!.. Он лучше бы предугадал не драться с немцами, и Франция не поплатилась бы миллиардами… – возразил Янсутский.

– Я сам Наполеона всегда ненавидел и говорил, что он ничтожество, что в нем капли нет крови Наполеона Первого, но в этом он прав: Россия должна обособить славянский мир! – кричал Долгов.

– Позвольте-с! – тоже воскликнул не тише его Янсутский. – Какую же выгоду Россия получит через это?

– Выгоду торжества духа! – воскликнул Долгов.

– Это верно!.. – поддакнул ему генерал.

– Но еще восторжествуем ли мы?.. Бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет!.. – не уступал Янсутский.

– Восторжествуем!.. Турция – гнилой, разлагающийся труп!.. Страна невежества… деспотизма… страна узаконенного распутства! – валял на всех парах Долгов.

– А мне так это узаконенное распутство очень нравится, – подзадоривал его Янсутский. – А вы как, ваше превосходительство, полагаете? – отнесся он к генералу.

Тому не совсем понравился этот вопрос.

– Полагаю, что многоженство есть одно из величайших зол Турции, – проговорил он явно недовольным тоном.

– Но почему, – я не вижу! – воскликнул Янсутский.

– Да потому, – старался придумать генерал, – что оно отнимает у турок время, расслабляет их умственные способности, наконец, беспокоит их этими каждодневными, вероятно, ссорами в серале между женами.

– Армия турецкая голодна, не обута, не одета… солдаты их возбуждаются только опиумом и водкой, а в душе они все трус на трусе, хвастун на хвастуне!.. – кричал между тем Долгов, не слышавший даже разговора своих собеседников, как совершенно не входящего в кругозор его собственных мыслей.

– Это неправда!.. Совершенная неправда! – начал уж покрикивать и генерал. – Я с турками сам в Севастопольскую кампанию дрался, это – храбрейшие солдаты!..

– То было прежде, а теперь в Турции все деморализовано и все расшатано! – не унимался Долгов.

– Но откуда вы это знаете?.. Вы были в Турции?.. Путешествовали там? – допрашивал его Янсутский.

«Был!..» – чуть было не хватил Долгов, но удержался.

– Я не был там, но я читал это и слышал от множества достоверных людей! – сказал он.

– Ну-с, а я был в славянских землях и в Турции и скажу вам достовернее ваших достоверных людей, что турки – честный народ, а славяне, по большей части, плутишки.

У Долгова от последней фразы Янсутского голос даже перехватило.

– Нет, вы не были там!.. Вы это врете, – произнес он совершенно низовой октавой.

Янсутский действительно врал: он не был в Турции и только однажды проехал по железной дороге славянские земли, и то ночью.

– Вру не я, а вы врете!.. – говорил он, уже вставая и озлобленно засмеявшись.

Генералу все более и более начинала становиться неприятною эта сцена: он ожидал, что, чего доброго, спорящие договорятся до дуэли.

– До свиданья, ваше превосходительство! – сказал ему Янсутский фамильярно.

– Прощайте!.. – ответил генерал и в протянутую руку Янсутского положил только два пальца.

С Долговым Янсутский совершенно не поклонился и ушел.

– Всех этих рациональников и близоруких консерваторов народ русский должен был бы растерзать на части! – вскрикнул ему вслед Долгов.

Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно то же самое, что говорила и Татьяна Васильевна, – чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, – тем не менее Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом, человеком с поэтической душой.

– Когда жена переедет в Москву, я попрошу вас познакомиться с ней, – она очень рада будет с вами побеседовать! – сказал он ему.

– Благодарю… непременно! – отвечал Долгов.