Мещане

– Дорого для меня, – начал Долгов торжественным тоном, – поднять дух народа, восполнить историческую связь между древней Россией и новой, которая прервана; напомнить России, что она есть!..

В лице Бегушева явно отражалось недоверие, которое как бы говорило: «Врешь, мой милый, дорогое для тебя совсем не то, а тебе кушать надобно на что-нибудь, и ты на газете хочешь поправить свои делишки».

– И вы с графом Хвостиковым надеетесь все это сделать? – произнес он насмешливо.

– Надеемся! – отвечал с решительностью Долгов.

– Сомневаюсь или даже уверен, что вы не сотворите сего чуда!.. – сказал Бегушев.

– Увидите!.. Увидите!.. – восклицал Долгов. – Отрицать заранее ничего нельзя.

– Можно наперед это отрицать: вы затеваете газету, глубоко уважая эту форму… Я не охотник до газет; но все-таки становлюсь их заступником: для этого рода деятельности прежде всего нужна практическая сметка, а вы далеко человек не практический!

– Какой я практический, но у нас практик – граф Хвостиков! – возразил Долгов.

– Хорош практик! – произнес почти со злобою Бегушев. – Кроме того вы, я и сотни других русских людей носят в себе еще другой недостаток: мы ничего не знаем! Ничего!.. Кроме самых отвлеченных понятий и пустозвонных фраз, а граф Хвостиков и тех даже не ведает!..

Он, по преимуществу, хотел донять того, предполагая, что замысел издавать газету принадлежит графу.

– Я буду только фельетонистом, не больше, как фельетонистом! – объяснил граф Хвостиков.

– И какой еще будет фельетонист! Вы читали его фельетоны? Прелесть! – подхватил Долгов.

– Сочиненные им некрологи я читал, а другого – нет! – отвечал Бегушев.

– Другого я ничего и не писал! – солгал граф Хвостиков из опасения попасть на зубок к Бегушеву по этой части; но в самом деле он, пристроившись к одной газетке, очень много писал и даже зарабатывал себе порядочные деньжонки!

– Если вы нуждаетесь в деятельности и считаете себя еще способным к ней, так вам гораздо лучше искать службы, чем фантазировать о какой-то неисполнимой газете!.. Вы, сколько я помню, были мировым судьей!.. – сказал Бегушев Долгову.

– Был, и первое время все шло отлично; но потом все это испортилось, и я к выборам не намерен более обращаться никогда!

– Что же вас так обидело там?

– Э, рассказывать даже тяжело! – произнес Долгов, махнув рукою.

– Нет, вы расскажите! – посоветовал ему граф Хвостиков. – Александру Ивановичу интересно будет узнать, есть ли у нас возможность заниматься чем-нибудь, исключая свободных профессий!

– Рассказать очень просто, – продолжал Долгов. – Служил я усердно, честно; но вдруг устроилась против меня целая интрига и комплот! (Неумелость свою Долгов имел привычку объяснять всегда какими-то тайными махинациями, против него устраиваемыми.) Был у меня письмоводитель, очень умный, дельный, которого я любил, холил; но они сумели его вооружить против меня.

– Кто они? – проговорил Бегушев с досадой.

– Я не знаю, собственно, кто, – отвечал Долгов, – но знаю, что по всей губернии начали трубить, что я, когда мне вздумается, рву протоколы моих заседаний, а потом пишу новые.

– А этого не бывало? – полюбопытствовал Бегушев.

– Было один раз, – не скрыл Долгов. – Протоколы у меня обыкновенно лежали на столе в кабинете; заболел мой младший ребенок холериной, а около нас была сильная холера; я перепугался, растерялся, схватил первую попавшуюся мне бумагу, намазал на нее горчичник и приставил к желудочку ребенка; бумага эта оказалась протокол!..

Бегушев невольно усмехнулся. Положение Долгова, впрочем, его тронуло. «Неряха этакой, без средств, с семьею и, вероятно, глупой семьею; но как тут помочь? Дать ему денег на газету? Но это все равно, что их в печку бросить; они у него уплывут неизвестно куда и на что», – думал он и сказал вслух:

– В таком случае начните государственную службу.

– Где ж государственную службу? – проговорил Долгов.

– Тюменева вы знаете и помните? – спросил Бегушев.

– Еще бы, господи! – воскликнул Долгов. – Подите, куда пролез этот господин, а не бог знает что такое! – прибавил он.

– Тюменев человек целостный, а не такой размазня, как мы с вами! – сказал Бегушев. – Хотите, я напишу ему об вас?

– Пожалуйста, сделайте милость! – произнес обрадованным голосом Долгов.

– Напишу, только вперед уговор: если вы поступите к Тюменеву на службу, то протоколов не рвите на горчичники, – он вам не простит этого!

– Что об этом говорить!.. Это была случайность, – возразил Долгов; но в самом деле это была вовсе не случайность. Он не одни протоколы, а целые дела затеривал и писал такие решения, что мировой съезд, по неясности, их почти постоянно отменял.

От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.

Написанные графом несколько фельетонов, которые были замечены в публике, вскружили ему голову, как некогда заставляли его бредить финансовые проекты.

– Что это за время омерзительное, – сказал Бегушев, оставшись один, – даже из такого благороднейшего пустомели, как Долгов, сделало чуть не жулика!

Глава III

Величию и славе Домны Осиповны в продолжение всего наступившего лета пределов не было. На большей части дач, особенно в парке и Сокольниках, было переговорено, что она теперь владетельница пятимиллионного после мужа состояния. Домна Осиповна действительно, сблизясь опять с мужем после разлуки с Бегушевым, успела от Олухова взять домашнее духовное завещание на все его состояние. Тогда она сделала это под величайшим секретом, но в настоящее время духовная эта была уже утверждена судом. Каждый хороший вечер Домна Осиповна каталась в Петровском парке на паре англизированных лошадей в шорах, с кучером и с лакеем в круглых шляпах, с перекинутыми на задок козел их шинелями. Домна Осиповна за границей видела такую моду, и ей очень она понравилась. Сама она одета была в глубокий траур. Около ее экипажа часто, как два адъютанта, скакали верхами Янсутский и Перехватов. Домна Осиповна очень томно и тонно кивала головой встречающимся знакомым. В одну из таких прогулок Домну Осиповну сопровождал один только Янсутский, который сидел с ней в коляске и был, сверх обыкновения, очень молчалив и мрачен.

– Вы не желаете пройтись? – сказал он, когда выехали на шоссе к Петровскому-Разумовскому.

– Пожалуй!.. – сказала Домна Осиповна и не совсем охотно вышла из экипажа.

Они пошли по тропинке. Домна Осиповна заметно старалась не опереживать своей коляски и не отставать от нее.

Янсутский сначала ни слова не говорил и только кусал свои жиденькие усы.

– Домна Осиповна, – произнес он, наконец, – я не очень вам противен?

Домна Осиповна обратила на него удивленные глаза.

– К чему этот вопрос? – проговорила она и вместе с этим вспыхнула.

– Во-первых, вы знаете, к чему этот вопрос, – отвечал Янсутский. – Я человек практический, больших разглагольствований не люблю, и если что говорю, так прямо и правду.

– Ну, не всегда, я думаю, правду!.. – заметила Домна Осиповна.

– Всегда!.. Во всех случаях моей жизни!.. – продолжал Янсутский. – И прежде всего скажу, что как ни чувствительно жиганул меня Хмурин, но я в порядочном денежном положении, почти в миллионе.

«С первого же слова и солгал!» – подумала Домна Осиповна, потупляясь. Она от многих слышала, что Янсутский, напротив, сильно расстроился в делах своих.

– Холостая жизнь мне надоела, – объяснял он далее, – я желаю завести семейный уголок!.. Вы мне давно чрезвычайно нравитесь! Вследствие всех сих и оных обстоятельств я и прошу вас сказать: согласны ли вы отдать мне вашу руку и сердце?

Янсутский хоть и старался говорить комическим тоном, но видно было, что внутри у него кипело.

– Нет, не согласна, – не замедлила ответом Домна Осиповна, произнося эти слова твердым голосом.

– По какой причине?

– По многим!

– Желательно бы знать хоть одну из них.

– Главная та, что вы человек не нежный, а я прежде всего желаю, чтобы муж был нежен со мною и деликатен!..

– Из чего вы заключаете, что я не нежен?

– Господи, я достаточно видела, как вы обращались с Лизой Меровой!

– Вот еще кого привели в пример: Мерову!.. Дуру набитую, которую я никогда и не любил, доказательством чему служит то, что я не женился на ней!.. Что мне мешало?

– Мешало вам не то, а другое…

– Что такое другое?

– То, что она бедна!

Янсутского передернуло.

– А вам я делаю предложение, вы полагаете, оттого, что вы богаты?

– Конечно, отчасти и оттого!

Янсутский на некоторое время замолчал и опять стал кусать свои усы. Видимо, что он соображал, как ему далее вести атаку.

– Но замуж вы, конечно, выйдете и, вероятно, скоро? – спросил он.

– Может быть, – отвечала равнодушным голосом Домна Осиповна.

– Я даже знаю, за кого! – подхватил Янсутский.

– И то может быть!

– За Перехватова, так?

– Почему же именно за Перехватова?.. – полувоскликнула Домна Осиповна и засмеялась.

– Не за Бегушева же? – говорил Янсутский совсем с перекошенным ртом.

– За Бегушева я вышла бы, но он сам не женится на мне!

– К чему такое отчаяние?.. Попробуйте опять заманить его в свои сети!

– Пробовала, и ничего не вышло.

– Пробовали уж?

– Да!

Янсутский на несколько мгновений был сбит с толку.

– Как бы то, впрочем, ни было, но я не советовал бы вам пренебрегать мною!.. – проговорил он мрачным голосом.

– Я вами и не пренебрегаю, а если не иду за вас замуж, то потому, что вы мне не нравитесь настолько, чтобы сделаться вашей женой.

– А Олухов вам когда-то нравился настолько? – спросил Янсутский.

– Нравился!

– А между тем вы очень скоро начали кокетничать с другими молодыми людьми!

Домна Осиповна обиделась: она никогда еще и ни от кого не слыхала подобной дерзости.

– Как вы смеете говорить мне такие вещи!.. – сказала она, и у ней при этом губы немного дрожали и ноздри раздувались.

– Что я вам такое сказал! Вы меня хуже окрестили – отъявленным корыстолюбцем, однако я выслушал!

– Большая разница: вы мужчина, а я женщина!.. Вы не можете позволять себе говорить мне то, что могу я вам!

– Это что еще за новые правила выдумали!.. – возразил Янсутский и засмеялся. – Полноте, пожалуйста, – продолжал он, – мы с вами давно знаем друг друга; если я люблю деньги, так и вы не меньше моего их любите!.. Мы ровня с вами!..

– Не желаю быть ровней вашей ни в чем!.. Одно мнение общества, которое о вас существует!.. – говорила Домна Осиповна, начинавшая совсем выходить из себя.

– Да и вы не знаете, какое о вас мнение!.. Может быть, хуже, чем обо мне!.. – подхватил нагло Янсутский.

Домна Осиповна отвернулась от него и прямо ничего не ответила.

– Хорош бы брак у нас был!.. Еще только заговорили о нем, тиграми какими-то стали друг против друга! – произнесла она как бы больше сама с собой.

– Тогда, может быть, лучше бы было!.. Столковались бы как-нибудь!.. – сказал Янсутский, ядовито усмехаясь. – А вы напрасно меня отталкиваете; по старой дружбе я еще раз вам повторяю: раскаетесь!.. – заключил он с ударением.

– Никогда!.. Наоборот, уверена, что всю жизнь буду хвалить себя! – воскликнула Домна Осиповна.

– Увидите! – пригрозил ей Янсутский и круто повернул назад к парку.

– Вы не желаете, чтобы я вас довезла? – спросила его Домна Осиповна.

– Нет, дорогу я знаю!.. – ответил он грубо и быстро пошел.

Домна Осиповна села в коляску. Лицо у ней было очень сердитое; губы надулись, глаза покрылись туманом гнева, хотя в одном отношении она была довольна этим объяснением: оно окончательно развязывало ее с Янсутским, ужасно ей надоедавшим своим ухаживаньем.

В парк Домна Осиповна не возвращалась, чтобы не встретиться опять с Янсутским, и проехала в Москву через Бутырскую заставу.

– Иван Иванович Перехватов не заезжал ко мне? – был первый ее вопрос, когда она вошла в свою великолепную квартиру.

– Никак нет-с! – отвечал ей вежливо красивый из себя лакей. – Чай готов! – прибавил он негромко.

– Я подожду Ивана Ивановича, – отвечала величественно Домна Осиповна.

День этот был днем установленных вечеров Олуховых, которые Домна Осиповна возобновила по истечении шестимесячного траура; на вечерах этих, впрочем, один только бывал Перехватов, который вскоре и явился.

– Пойдемте пить чай! – сказала ему Домна Осиповна, непродолжительно, но крепко пожав его руку.

– С удовольствием! – подхватил доктор.

Когда Домна Осиповна в сопровождении его проходила в столовую, то в ее походке, в ее богатом туалете, в убранстве чайного стола, на котором блестел серебряный самовар, так и чувствовалось пятимиллионное состояние. Домна Осиповна села на особо приготовленное для нее кресло.

Доктор поместился очень близко к ней и тоже на довольно покойный стул. Домна Осиповна налила ему стакан, а себе небольшую чашку; доктор выпил чай и съел при этом массу печенья.

Домна Осиповна, налив ему еще стакан, откинулась на задок кресел и стала на него томно смотреть.

За этим стаканом доктор выпил третий, четвертый, продолжая пожирать сухари, бисквиты, а также и стоящие на столе фрукты: он был большой чаепиец и сладкоежка!

Домна Осиповна не переставала на него смотреть.

– Вы знаете, что сегодня Янсутский делал мне предложение, – начала она, закуривая пахитоску.

Получив в обладание миллионы, Домна Осиповна начала курить вместо папирос пахитосы; сделала это она, припомнив слова Бегушева, который как-то сказал, что если женщины непременно хотят курить, так курили бы, по крайней мере, испанские пахитосы, а не этот тошнотворный maryland doux![77]. Домна Осиповна вообще очень часто припоминала замечания Бегушева; а еще более того употребляла его мысли и фразы в разговорах.

– Янсутский был поэтому у вас? – спросил доктор неторопливым, но не совсем спокойным голосом.

– Был у меня, обедал, напросился, чтобы я взяла его с собой ехать в парк, – надоел мне до невозможности! – говорила Домна Осиповна, помахивая кокетливо своей пахитоской.

Доктор при этом обратил свое внимание на ее кольцо.

– Однако у вас это новинка, – сказал он, указывая на прелестный перстенек с брильянтом, надетый на указательный палец Домны Осиповны.

– Я у мужа в вещах нашла этот брильянтик и велела себе сделать кольцо… Он воды очень хорошей.

– Вода и грань превосходные! – подтвердил доктор.

– Хотите взять его на память себе? – спросила Домна Осиповна.

– Но оно мне и на мизинец не взойдет!.. У вас ручка такая тоненькая, – произнес доктор, усмехаясь.

– Повесьте его, как брелок!.. Дайте мне вашу цепочку!..

И Домна Осиповна, сняв с руки своей перстенек, сама навесила его доктору на цепочку.

Перехватов после того схватил обе ее руки и начал их целовать. Домна Осиповна смотрела уж на него страстно.

– И что же, – воскликнул доктор, – Янсутский у вас здесь делал вам предложение или дорогой?

– Дорогой!.. Но милей всего – с таким нахальством, как будто бы он уверен был, что я буду в восторге от его предложения… Я, разумеется, засмеялась на первые же слова его, и надобно было видеть, как он обозлился. Бегушев в сравнении с ним кроткий ягненок.

Доктор отрицательно покачал головой.

– Не думаю, чтобы Бегушев в сравнении с кем бы ни было мог быть кротким ягненком.

– Но ты забываешь, – обмолвилась Домна Осиповна, – Бегушев человек светский, образованный; он может женщину язвить, убить даже, но говорить сальные дерзости не станет!

– Полагаю, что станет и он! – сказал доктор.

В душе он Бегушева больше даже ненавидел, чем Янсутского.

– Однако кто-то приехал, – проговорила Домна Осиповна, прислушавшись своим чутким ухом. – Неужели Янсутский? – прибавила она уже испуганным тоном.

Но приехал не Янсутский, а граф Хвостиков, который привез с собой Долгова. На последнего Домна Осиповна и доктор взглянули с недоумением: они его совершенно не узнали.

Сии два странника после неудачной попытки у Бегушева целую неделю ездили по Москве и все старались занять денег на задуманную ими газету. К Домне Осиповне граф Хвостиков привел Долгова, как к последнему ресурсу: не ссудит она, все дело пропало, – а потому решился действовать напролом. Что касается Долгова, то он совсем был утомлен, совсем разбит; его славянская натура не имела такого медного лба, как кельтическая кровь графа Хвостикова; он очень хорошо начал сознавать всю унизительность этих поездок. Сверх того, Долгов в этот день утром заезжал к Бегушеву, чтобы узнать от него, не получил ли он ответа от Тюменева. Бегушева он не застал дома и попросил у Прокофия позволения подождать барина. Прокофий позволил ему и даже провел его в кабинет, где Долгов около получаса сидел и, от нечего делать блуждая глазами с предмета на предмет, увидел на столе письмо и в письме этом свою фамилию; не было никакого сомнения, что оно было от Тюменева. Долгов не удержался и прочел письмо, которое оказалось ужасным для него. Тюменев прямо-напрямо бранил Бегушева, что как ему не стыдно рекомендовать на службу подобного пустоголова, как Долгов, и при этом присовокуплял, что Долгов сам неоднократно просил его о месте письмами, написанными с такой синтаксической неправильностью, с такими орфографическими ошибками, что его разве в сторожа только можно взять…

Тут же невдалеке лежал и начатый ответ Бегушева, который Долгов тоже пробежал. Бегушев писал: «Ты – пропитанный насквозь чернилами бюрократ; для тебя скудная ясность изложения и наша спорная грамотность превыше всего; и каким образом ты мог оскорбляться, когда Трахов не принял к себе на службу тобою рекомендованного господина, уже изобличенного в плутовстве, а Долгов пока еще человек безукоризненной честности».

На этом месте Бегушев остановился писать и вышел из дому, чтобы поумерить несколько свой пыл.

Долгов, прочитав письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив, что в этом доме живет и граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что граф только что проснулся. Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и с первого слова объявил, что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился.

– Позвольте вам представить Василия Илларионовича Долгова, – говорил граф, подводя своего друга к Домне Осиповне, которая, не приподнимаясь с места, но довольно приветливо, мотнула им головой.

Оба они уселись.

– Вы видите, Домна Осиповна, перед собой одного из образованнейших людей России, – начал граф, указывая на Долгова.

Домна Осиповна, для выражения чего-то, опять мотнула головой.

– Начну с языков: Василий Илларионович знает в совершенстве латинский, греческий, говорит по-испански, по-французски, по-английски…

– Нет, я по-английски плохо знаю!.. – отвечал Долгов.

– Однако вы читаете Шекспира в подлиннике, – сказал граф Хвостиков. – И такой человек у нас без всякой деятельности существует; сидит у себя в деревне и свистит в ноготок!

– Это очень жаль! – сказала с величавым участием Домна Осиповна.

– В России все истинно хорошее, истинно русское должно гибнуть!.. – проговорил Хвостиков.

На последнюю фразу его Долгов одобрительно кивнул головой и, зажегши папиросу не с того конца, с которого следует, начал курить ее и в то же время отплевываться от попадающего ему в рот табаку.

– Вы, конечно, патриотка? – продолжал Хвостиков.

– Разумеется! – отвечала Домна Осиповна величаво.

– Так поддержите нас в одном истинно патриотическом деле: дайте нам взаймы тысяч пятьдесят на газету, которую мы предполагаем издавать! – хватил граф.

– Пятьдесят много, достаточно десяти! – поуменьшил Долгов.

Домна Осиповна сначала не поняла, что они такое говорят, и взглянула на доктора, который сидел молча и выкладывал из сухарных крошек зигзаги.

– Деньги нам нужны на газету, – ссудите! – подхватил Хвостиков.

– Я не имею таких денег, – проговорила Домна Осиповна, – они у меня у самой теперь все в делах!

Граф Хвостиков, а еще более того Долгов поникли головами.

Наступили затем тяжелые и неприятные для всех минуты. Долгов и граф Хвостиков начали прихлебывать чай; главным образом они не знали: уехать ли им или оставаться? Сейчас отправиться было как-то чересчур грубо; оставаться же – бесполезно и стеснительно.

Хозяйке тоже было не совсем ловко, и она уже снова закурила пахитосу. Доктор продолжал выделывать из сухарей зигзаги.

Граф Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали!

– Что это такое… а?.. Что такое? – спрашивала Домна Осиповна доктора.

– Юродивые какие-то! – определил тот.

– Но неужели кто-нибудь и даст им денег?

– Может быть, найдется такой дурак! – ответил доктор и, посмотрев на часы, прибавил: – Ну, мне еще надобно к больным!

– Ох, мне эти больные ваши! – произнесла Домна Осиповна с досадой. – Если бы воля моя была, я взяла бы их или всех вылечила, или всех уморила!

– Что они вам так помешали? – проговорил с усмешкой Перехватов.

– Они отнимают тебя у меня! – сказала томно-нежным голосом Домна Осиповна. – Шутки в сторону: мне решительно некогда с тобой поговорить! – прибавила она.

– Но до конца мы все-таки не договоримся с вами, хоть бы и было когда говорить, – возразил ей доктор.

На лице Домны Осиповны отразилось маленькое неудовольствие.

– Иван Иванович, неужели вам мало того, чем я для вас пожертвовала? – спросила она стыдливо.

– Не мало, но все это пока еще неопределенно и непрочно! – проговорил доктор.

– Jean! – воскликнула Домна Осиповна. – Нельзя же все это вдруг сделать!.. Ты послушай, что и теперь про меня говорят!

– Вас не пугало, однако, когда говорили про вас и про Бегушева!

– Тогда другое было дело! Тогда я прикрывалась именем мужа!

Перехватов, как и Янсутский, со вдовства Домны Осиповны начал сильно желать, чтобы она, сверх сердца, отдала ему и руку свою; но у Домны Осиповны по этому поводу зародились свои собственные соображения: как владетельнице огромного состояния, ей стала казаться партия с ним слишком низменною; Перехватов все-таки был выскочка!.. (Вот уж куда стала бить Домна Осиповна.) Выйдя за него замуж, она будет докторшею, – титул не громкий!.. Домна Осиповна не слыхала даже, чтобы какая-нибудь докторша играла в свете роль, чего в настоящие минуты Домне Осиповне хотелось пуще всего! Были минуты, когда она думала, что если выходить еще раз замуж, так лучше было бы за Бегушева. Домна Осиповна очень хорошо понимала, что в Бегушеве все искали, а доктор, напротив, сам заискивал во всех! Но в то же время, за красоту доктора и его покорное обращение с ней, она была влюблена в него как кошка (в этом отношении в ней проявлялось что-то уж старческое и чувственное). Борьба, в силу этих противоречий, внутри ее происходила немалая!

– Будем ждать-с! – сказал доктор.

Домна Осиповна видела, что он рассердился на нее.

– Ты меня не понимаешь! – сказала она и, еще более пододвинувшись к доктору, положила ему руки и голову на плечо. – Я готова быть твоей женой, но я боюсь тебя!

Будь доктор более тонкий психический наблюдатель, он почувствовал бы, что в голосе ее было что-то вынужденное и недосказанное.

– Но чего же вы боитесь? – спросил он ее, целуя в голову.

– Боюсь, что ты мало меня любишь, – не так, как я тебя!

– Точно так же, как и вы!

– Нет, не так! Ты даже ни разу не приревновал меня, – говорила Домна Осиповна: по самолюбию своему она любила, чтобы ее ревновали, особенно если сама была ни в чем не повинна!

– А Бегушев разве вас ревновал? – спросил доктор.

– Ужасно! – ответила Домна Осиповна. – Даже когда я раз с этим Хмуриным поговорила ласково по одному делу, так он чуть не убил меня!

– Хорошее доказательство любви!.. А сами вы Бегушева ревновали?

– Что же его было ревновать? Он не отходил от меня и был олицетворенная верность!.. Но тебя я ревную.

– Это отчего? – спросил, усмехаясь, Перехватов.

– Оттого, что ты доктор, и еще дамский доктор: когда я выйду за тебя, ты непременно должен бросить практику.