Масоны

– А вот вам и еще пакетик! – проговорил Василий Иваныч, подавая частному довольно туго наполненный пакет.

– Это очень приятно! – ответил тот, на ощупь узнав, сколько таилось в пакете.

Совершив это, Тулузов спросил уже снова с насупленным несколько лицом:

– А Управа благочиния этими показаниями удовлетворится?

– Полагаю, что не придерется! – отвечал с не совсем полною уверенностью частный пристав. – Но для большей безопасности похлопочите лучше и там!

– У самого председателя? – сказал Тулузов.

– Нет-с! Тот, знаете, человек военный, мало в дела входит… Надобно задобрить советника, в отделение которого поступят ваши бумаги.

– А тот какого сорта человек? – спросил Тулузов.

– Тот родом французишка какой-то!.. Сначала был учителем, а теперь вот на эту должность пробрался… Больше всего покушать любит на чужой счет!.. Вы позовите его в Московский и угостите обедцем, он навек вашим другом станет и хоть каждый день будет ходить к вам обедать.

– О, черт бы его драл!.. Но все-таки благодарю вас за совет, – произнес Тулузов и при этом пожал руку частному приставу.

В описываемое мною время Московский трактир после трех часов пополудни решительно представлял как бы продолжение заседаний ближайших присутственных мест. За отдельными столиками обыкновенно сидели, кушали и пили разные, до шестого класса включительно, служебные лица вместе с своими просителями, кои угощали их обильно и радушно. Однажды за таковым столиком Тулузов чествовал нужного ему члена Управы. Член этот действительно был родом французик, значительно пожилой, но при этом вертлявый, в завитом парике, слегка набеленный, подрумяненный, с большим ртом, с визгливым голосом и с какой-то несносной для всех энергией, по милости которой, а также и манерами своими, он весьма напоминал скорпиона, потому что, когда к кому пристанет, так тот от него не скоро отцепится. Тулузов прежде всего старался его накормить всевозможными яствами и накатить вином. На все это член управы шел довольно податливо. К концу обеда Василий Иваныч нашел возможным приступить к необходимому для него объяснению.

– У вас скоро будет в рассмотрении мое дело, – сказал он.

– Знаю-с, – взвизгнул член Управы.

– И как же вы на него взглянете? – спросил, напротив, почти октавой Тулузов.

– Этого я не знаю-с, ибо самого дела не помню!

– Дело, в сущности, пустячное!.. Я, по моим отношениям к генерал-губернатору, мог бы совершенно затушить его…

Тут уж член Управы обиделся.

– Нет-с, у нас генерал-губернатор не такой, чтобы тушить дела… Вы сильно ошибаетесь! – завизжал он.

– Да я и сам не хочу тушить, а желаю, напротив, чтобы оно всплыло совершенно, – возразил Тулузов.

– И всплывет-с, не беспокойтесь! Кроме того-с, в общественных местах не должно говорить о делах, а вот лучше, – визжал член, проворно хватая со стоявшей на столе вазы фрукты и конфеты и рассовывая их по своим карманам, – лучше теперь прокатимся и заедем к одной моей знакомой даме на Сретенке и у ней переговорим обо всем.

– С великим удовольствием! – отозвался на первых порах в самом деле с удовольствием Тулузов, и затем оба они, взяв лихача-извозчика, полетели на Сретенку.

Тулузов потом возвратился домой в два часа ночи и заметно был в сильно гневном состоянии. Он тотчас же велел позвать к себе Савелия Власьева. Тот оказался дома и явился к барину.

– Сколько тебе стоили эти дурацкие свидетели? – спросил Тулузов.

– У меня счет написан-с! – отвечал Савелий Власьев и подал довольно длинное исчисление, просмотрев которое Тулузов еще более нахмурился.

– Порядочно израсходовал! – произнес он.

– Меньше никто не брал-с! – отвечал твердым голосом Савелий Власьев.

– Но всего важнее то, что они все болтали какой-то вздор, вовсе не то, что я тебе говорил.

– Разве можно было вдолбить этим дуракам?

– Да тебе бы следовало приискать мне не глупых, а умных. Теперь, пожалуй, затормозят в Управе. Я сегодня целый день провел с одним тамошним гусем. Это такая каналья, каких мир еще не производил.

– Что ж он, очень много заломил?

– И много и нахально! – продолжал Тулузов. – Мало, что сам сорвал, да еще привез меня к каким-то девицам; начал танцевать с ними; меня тоже, скотина, заставлял это делать, требуя, чтобы я угощал их и деньгами награждал…

– Ужасно нынче эти чиновники безобразничают, – заметил Савелий Власьев.

– Но я это им все припомню, только бы кончилось мое дело!.. Я расскажу об них все генерал-губернатору… Он мне поверит…

– Еще бы вам-то не поверить? Славу богу, благодетель всей Москвы! – подхватил Савелий.

– А не знаешь ли ты, барыня дома?

– Никак нет-с!

– Где ж она?

– Кучер говорил, что ему приказано карету заложить в театр-с!

– Какой теперь театр?.. В два часа ночи…

Савелий Власьев молчал. Василий Иваныч тоже некоторое время как бы нечто соображал и затем продолжал:

– Ты хоть и плохо, но все-таки исполнил мое поручение; можешь взять из откупной выручки тысячу рублей себе в награду. Вместе с тем я даю тебе другое, столь же важное для меня поручение. Расспроси ты кучера Екатерины Петровны, куда именно и в какие места он ездит по ночам с нею?

– Слушаю-с! – произнес на это Савелий Власьев.

– Но скажет ли он тебе правду? Екатерина Петровна сама его выбрала себе против воли моей. В дружбе, вероятно, с ним состоит и замасливает его.

– Не думаю-с! – возразил Савелий Власьев. – Он тоже очень жалуется на них, иззнобила она его по экому морозу совсем. Тоже вот, как он говорил, и прочие-то кучера, что стоят у театра, боже ты мой, как бранят господ!.. Хорошо еще, у которого лошади смирные, так слезть можно и погреться у этих тамошних костров, но у Катерины Петровны пара ведь не такая; строже, пожалуй, всякой купеческой.

– Ну, ты ему скажи, что пусть пока терпит все, и дай ему от меня десять рублей… Вели только, чтобы он тебе всякий раз говорил, куда он возит госпожу свою.

– Ах, батюшка Василий Иваныч! – воскликнул Савелий с каким-то грустным умилением. – Мы бы рады всей душой нашей служить вам, но нам опасно тоже… Вдруг теперь Катерина Петровна, разгневавшись, потребует, чтобы вы нас сослали на поселение, как вот тогда хотела она сослать меня с женой… А за что?.. В те поры я ни в чем не был виноват…

– Ты глуп после этого, если не понимаешь разницы! Тогда Екатерина Петровна действовала из ревности, а теперь разве она узнает о том, что вы мне говорите… Теперь какая к кому ревность?

– Да все словно бы, когда бы мы были вольные, поспокойнее бы было. Я вот так теперь перед вами, как перед богом, говорю: не жалуйте мне ваших двух тысяч награды, а сделайте меня с отцом моим вольными хлебопашцами!

– Теперь я этого еще не могу сделать, но со временем, и даже скоро, я это устрою, а теперь я тебя еще хочу немного на уздечке подержать. Понял меня?

– Понял-с! – ответил Савелий Власьев, потупляя глаза.

VIII

Наступил и май, но Марфины не уезжали в деревню. Сусанна Николаевна никак не хотела до решения участи Лябьева оставить сестру, продолжавшую жить у них в доме и обыкновенно целые дни проводившую в тюрьме у мужа. Углаков по-прежнему бывал у Марфиных каждодневно и всякий раз намеревался заговорить с Сусанной Николаевной порешительнее, но у него ни разу еще не хватило на то духу: очень уж она держала себя с ним осторожно, так что ему ни на минуту не приходилось остаться с ней вдвоем, хотя частые посещения m-r Пьера вовсе, по-видимому, не были неприятны Сусанне Николаевне. Егор же Егорыч, с своей стороны, искренно привязался к молодому шалуну, который, впрочем, надобно сказать правду, последнее время сделался гораздо степеннее, и главным образом он поражал Егора Егорыча своей необыкновенною даровитостью: он прекрасно пел; очень мило рисовал карикатуры; мастерски читал, особенно комические вещи. Того, что причиною частых посещений Углакова была Сусанна Николаевна, Егор Егорыч нисколько не подозревал, как не подозревал он некогда и Ченцова в любви к Людмиле Николаевне. В начале июня Егор Егорыч был обрадован приездом в Москву Мартына Степаныча Пилецкого, которому после двухгодичных хлопот разрешили, наконец, приехать из Петербурга в Москву к обожаемой им, но – увы! – почти умирающей Екатерине Филипповне. Мартын Степаныч известил Егора Егорыча о своем приезде письмом, в котором, тысячекратно извиняясь, что не является лично, ибо не может оставить больную ни на минуту, умолял посетить его. Егор Егорыч, без сомнения, немедля поехал. Екатерина Филипповна жила в довольно глухой местности, в собственном наследственном доме, который, впрочем, она, по переезде в Москву, сломала, к великому удовольствию своих соседей, считавших прежде всего ее самое немножко за колдунью, а потом утверждавших, что в доме ее издавна обитала нечистая сила, так как в нем нередко по вечерам слышали возню и даже иногда видали как бы огонь. Вместо этого, действительно угрюмого здания Екатерина Филипповна на своем дворе, занимавшем по крайней мере десятины три пространства и усаженном красивыми, ветвистыми березками, выстроила несколько маленьких деревянных флигельков, соединившихся между собой дорожками, усыпанными песком. Все это придавало двору весьма оживленный вид и делало его как бы похожим на скит раскольничий, тем более, что во всех этих флигельках проживали какие-то все старушки, называвшие себя богаделенками Екатерины Филипповны. Сверх того, весь двор обнесен был высоким забором с единственными, всегда затворенными воротами, у калитки которых стоял привратник. Когда Егор Егорыч подъехал к дому Екатерины Филипповны, то, по просьбе этого привратника, должен был оставить экипаж на улице и пройти по двору пешком. Екатерина Филипповна жила тоже в одном из флигельков, в котором встретил Егора Егорыча почти на пороге Мартын Степаныч. В первую минуту свидания оба друга как бы не находились, о чем им заговорить, и только у обоих навернулись слезы на глазах. Мартын Степаныч начал потом первый:

– Надеюсь, что почтенная Сусанна Николаевна здорова?

– Да, здорова, – отвечал отрывисто Егор Егорыч, – но, – присовокупил он, протянув несколько, – у нас тут в семье опять натворилось.

Что именно натворилось, Егор Егорыч не дообъяснил.

– Слышал это я, – сказал Мартын Степаныч, проведя пальцем у себя за ухом, которое, кажется, еще больше оттопырилось, – но слышал также и то, что это было делом несчастного случая…

– Несчастного, но вместе с тем и безнравственного случая, который оправдывать нельзя! – возразил мрачно Егор Егорыч.

– Полагаю, что до известной степени можно оправдать… – произнес, опять проведя у себя за ухом, Мартын Степаныч, – господин Лябьев сделал это из свойственного всем благородным людям point d'honneur.[143]

Егор Егорыч при этом почти вышел из себя.

– Какой у завзятых игроков может быть point d'honneur?!. Вспомните, что сказано об них: «Не верю чести игрока!» Меня тут беспокоит не Лябьев… Я его жалею и уважаю за музыкальный талант, но, как человек, он для меня под сомнением, и я склоняюсь более к тому, что он дурной человек!.. Так его понял с первого свидания наш общий с вами приятель Сверстов.

– По какому же поводу? – сказал Мартын Степаныч.

– Ни по какому! В силу только своего предчувствия – pressentiment.

– Pressentiment?.. – повторил Мартын Степаныч, начав уже водить, не отставая, у себя за ухом. – Pressentiment, видно, многое ведает, чего не ведает ум…

– Да, – подтвердил Егор Егорыч, – и расскажу вам тут про себя: когда я получил это страшное известие, то в тот же день, через несколько минут, имел видение.

– Видение? – спросил с одушевлением Мартын Степаныч.

– Видение, ибо оно представилось мне въявь, а не во сне!.. Я, погруженный в молитву, прямо перед глазами своими видел тихую, светлую долину и в ней с умиленными лицами Лябьева, Музу и покойного Валерьяна.

– Видение, значит, было в смысле благоприятном! – произнес, склоняя голову, Мартын Степаныч.

– Благоприятном! – повторил Егор Егорыч.

Мартын Степаныч впал на некоторое время в раздумье и потупился.

– Может быть, – заговорил он, не поднимая своего взора, – вы желали бы иметь некоторое подтверждение или отрицание вашего видения?

– Желал бы! – отвечал быстро Егор Егорыч, понявший, куда тянет Мартын Степаныч.

– В таком случае вам может пособить Екатерина Филипповна: она, особенно последнее время, более чем когда-либо, проникнута даром пророчества.

– Но разве она в состоянии меня принять? – спросил Егор Егорыч.

– Даже очень рада будет вас видеть! – подхватил Мартын Степаныч и ввел Егора Егорыча в следующую комнату, в которой Екатерина Филипповна, худая, как скелет, но с горящими глазами, в чопорном с накрахмаленными фалборами чепце и чистейшем батистовом капоте, полулежала в покойных креслах, обложенная сзади и по бокам подушками. Стены ее весьма оригинального помещения были не оштукатурены и не оклеены ничем, а оставались просто деревянными, только гладко выстроганными, и по новизне своей издавали из себя приятный смолистый запах. В переднем углу было устроено небольшое тябло, на котором стоял тоже небольшой образ иверской божией матери, с теплившейся перед ним лампадкою. Всей этой простотой Екатерина Филипповна вряд ли не хотела подражать крестьянским избам, каковое намерение ее, однако, сразу же уничтожалось висевшей на стене прекрасной картиной Боровиковского, изображавшей бога-отца, который взирает с высоты небес на почившего сына своего: лучезарный свет и парящие в нем ангелы наполняли весь фон картины; а также мало говорила о простоте и стоявшая в углу арфа, показавшаяся Егору Егорычу по отломленной голове одного из позолоченных драконов, украшавших рамку, несколько знакомою.

– А вы еще и поигрываете? – сказал он, целуя протянутую руку больной и указывая глазами на арфу.

– Ах, нет, я никогда на арфе не играла! – отвечала Екатерина Филипповна. – Это арфа добрейшей Марии Федоровны… Она привезла ее ко мне и приезжает иногда развеселять меня своей игрой.

Егор Егорыч нахмурился: он игры на арфе Марии Федоровны, равно как и подвитых седых кудрей ее, всегда терпеть не мог.

– Егор Егорыч поражен горем! – отнесся к Екатерине Филипповне Мартын Степаныч.

– Это вы мне говорили! – сказала та.

– Но Егора Егорыча очень беспокоит участь его несчастных родных, – продолжал Мартын Степаныч, – и он уже имел видение…

– Какое? – спросила Екатерина Филипповна.

– Ободряющее и подающее надежду! – объяснил Мартын Степаныч. – Не будете ли и вы об этом иметь сна какого-нибудь?.. Вы в таком теперь близком общении с будущим людей…

– Да, в близком, – подтвердила Екатерина Филипповна. – Напишите мне, что бы вы желали знать… только своей рукой! – проговорила она Егору Егорычу.

– Потрудитесь написать! – сказал ему тоже и Mapтын Степаныч, подавая со стола карандаш и бумагу.

Егор Егорыч написал своим крупным почерком то, что он желал бы знать о судьбе Лябьевых, с присовокуплением вопроса о том, как это подействует на Сусанну Николаевну.

– Положите к образу вашу записку, – сказала ему Екатерина Филипповна, – завтра Пилецкий напишет вам мой ответ, а теперь до свиданья!

Егор Егорыч поспешил раскланяться с Екатериной Филипповной и Мартыном Степанычем. По выходе из флигеля он вздумал пройтись немного по двору между пахучими березами, причем ему стали встречаться разные старушки в белых и, по покрою, как бы монашеских одеяниях, которые, истово и молча поклонившись ему, шли все по направлению к флигелю Екатерины Филипповны. Не обратив на это особенного внимания, Егор Егорыч продолжал свою прогулку и в конце двора вдруг увидал, что в калитку ворот вошла Мария Федоровна, которая, спеша и потрясая своими седыми кудрями, тоже направлялась к домику Екатерины Филипповны. Егор Егорыч, занятый своими собственными мыслями и тому не придав никакого значения, направился со двора в сад, густо заросший разными деревьями, с клумбами цветов и с немного сыроватым, но душистым воздухом, каковой он и стал жадно вдыхать в себя, почти не чувствуя, что ему приходится все ниже и ниже спускаться; наконец, сад прекратился, и перед глазами Егора Егорыча открылась идущая изгибом Москва-река с виднеющимся в полумраке наступивших сумерек Девичьим монастырем, а с другой стороны – с чернеющими Воробьевыми горами. Сад отделялся невысокой деревянной решеткой, и невдалеке была небольшая скамейка, на которой Егор Егорыч уселся и еще более погрузился в свои невеселые мысли. Ему было досадно, что он не задал Екатерине Филипповне вопроса о самом себе, так как чувствовал, что хиреет и стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет! Как искренний масон, он привык размышлять о смерти без трепета, но его заботила опять-таки Сусанна Николаевна в том отношении, что как она останется одна на свете, без него? За ее мораль и нравственную чистоту Егор Егорыч нисколько не опасался, но все-таки Сусанна Николаевна была еще молода, совершенно неопытна в жизни и, главное, как все Рыжовы, очень доверчива; между тем Егор Егорыч, при всем своем оптимизме, совершенно убедился, что коварство, лживость, бесчестность и развращенность понятий растут в обществе. Под влиянием таких мыслей он поднялся со скамейки и пошел в обратный путь к своему экипажу, но когда опять очутился на дворе, то его поразили: во-первых, яркий свет в окнах комнаты, занимаемой Екатериной Филипповной, а потом раздававшаяся оттуда через отворенную форточку игра на арфе, сопровождаемая пением нескольких дребезжащих старческих голосов. Нисколько не желая соглядатайствовать, Егор Егорыч, тем не менее, взглянув в окна комнаты, заметил, что сама Екатерина Филипповна по-прежнему сидела в своем кресле, а невдалеке от нее помещалась седовласая Мария Федоровна в белой одежде и играла на арфе. Около стен же комнаты сидели старушки и даже два – три старичка, тоже в белых как бы рубахах. Между последними Егор Егорыч увидал Мартына Степаныча, также в белом халате. Картина Боровиковского видна была до мельчайших подробностей и блестела своею дорогой золотой рамой. Догадавшись, что это было радение, Егор Егорыч поспешил уйти со двора Екатерины Филипповны и поехал домой.

Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти справедливым. Дело в том, что, когда Егор Егорыч уехал к Пилецкому, Сусанна Николаевна, оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков был у них поутру и она очень хорошо знала, что по два раза он не ездит к ним; но тот вдруг как бы из-под земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна удивилась, смутилась и явно выразила в лице своем неудовольствие.

– Я сейчас встретил Егора Егорыча и видел, что он едет куда-то далеко, а потому и приехал к вам, – объявил ей Углаков наивно.

– Вы ошибаетесь; муж сейчас вернется, и ваш визит покажется ему странным… Вы меня компрометируете, Углаков! – возразила ему Сусанна Николаевна.

– Нет, ничего, – произнес тот умоляющим голосом, – вы не сердитесь только и выслушайте меня… Я не волен более в себе и заклинаю вас сказать мне, любите ли вы меня хоть на каплю?..

Сусанна Николаевна сидела, отвернувшись и как бы не слушала его.

– Сусанна Николаевна, – продолжал Углаков, – ваше молчание, ваша осторожность до такой степени мучат меня, что я или убью себя, или с ума сойду.

Сусанна Николаевна и на это молчала.

– Но если уж в вас нисколько нет любви ко мне, – продолжал Углаков трепетным голосом, – то дайте мне, по крайней мере, вашу дружбу, какой наградила меня Муза Николаевна…

– Дружбу? Извольте! – почти с радостью воскликнула Сусанна Николаевна. – Я готова к вам питать ее и буду вам искренний и полезный друг… Вот вам в том рука моя!.. – заключила она и, нимало не остерегаясь, сама протянула ему руку, которую Углаков схватил и начал целовать десять, двадцать, пятьдесят раз.

– Будет же, будет! – говорила ему Сусанна Николаевна, тщетно стараясь оторвать свою руку от его губ. – Идите же, наконец, вон, Углаков!.. Вы, я вижу, не стоите дружбы! – почти крикнула она на него.

Углаков оставил ее руку и в явном отчаянии опустился на одно из кресел.

– Вы правы, я не могу оставаться вашим другом! – произнес он.

– Ну, так вот видите что, – заговорила Сусанна Николаевна со свойственною ей в решительных случаях энергией, – я давно это знаю и вижу, что вы не друг мне, потому что не счастья мне хотите, а желаете, напротив, погубить меня!..

Углаков отрицательно затряс головой и откинулся на спинку кресла.

– Да, погубить, – повторила Сусанна Николаевна, – потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!

Сколь ни восхитило Углакова такое признание Сусанны Николаевны, последние слова ее, однако, сильно ограничили его восторг.

– Значит, – проговорил он, – мне остается выбирать одно из двух: или вашу смерть, или мою собственную, и я, конечно, предпочту последнее.

– Нет, нет, и того не делайте! – воскликнула Сусанна Николаевна. – Это тоже сведет меня в могилу и вместе с тем уморит и мужа… Но вы вот что… если уж вы такой милый и добрый, вы покиньте меня, уезжайте в Петербург, развлекитесь там!.. Полюбите другую женщину, а таких найдется много, потому что вы достойны быть любимым!

– Вы остаться даже мне около вас не позволяете? – сказал, склонив печально свою голову, Углаков.

– Не позволяю оттого, что я… вы видите, я сама не знаю, что такое я!.. – ответила ему, горько усмехнувшись, Сусанна Николаевна! – Но я молю вас пощадить и пощадить меня!.. Поверьте, я не меньше вас страдаю!..

– Извольте, уеду! – произнес Углаков и, встав, почтительно поклонился Сусанне Николаевне, чтобы уйти, но она торопливо и задыхающимся голосом вскрикнула ему:

– Еще просьба!.. Прощаться не приезжайте к нам, а то я, боюсь, не выдержу себя, и это будет ужасно для Егора Егорыча.

– Не приеду, если вы не хотите того, – сказал Углаков и окончательно ушел.

По уходе его Сусанна Николаевна принялась плакать: видимо, что ею овладела невыносимая печаль.

Но что же это такое? – возможен здесь вопрос. – Сусанна Николаевна поэтому совершенно разлюбила мужа? Ответ на это более ясный читатель найдет впоследствии, а теперь достаточно сказать, что Сусанна Николаевна продолжала любить мужа, но то была любовь пассивная, основанная на уважении к уму и благородству Егора Егорыча, любовь, поддерживаемая доселе полным согласием во всевозможных взглядах; чувство же к Углакову выражало порыв молодого сердца, стремление к жизненной поэзии, искание таинственного счастия, словом, чувство чисто активное и более реальное. Когда Сусанна Николаевна увидала, что Егор Егорыч подъехал к крыльцу, она, чтобы скрыть от него свои слезы, бросилась опрометью к себе наверх и не сходила оттуда весь остальной вечер. Что касается Углакова, то он прямо от Марфиных поскакал к другу своему – Аграфене Васильевне, которую, к великому утешению своему, застал дома тоже одну; старичище ее, как водится, уехал в Английский клуб сидеть в своем шкапу и играть в коммерческую игру. Аграфена Васильевна, по искаженному выражению лица милого ее чертенка, догадалась, что с ним что-то неладное происходит, и первое ей пришло в голову, что уж не засужден ли Лябьев.

– Ну, садись и рассказывай, что Лябьевы, все ли у них благополучно? – спросила она торопливо.

– Лябьевы… ничего, пока здоровы! – отвечал Углаков отрывисто.

– Отчего же ты такой, словно с цепи сорвался?

– Я с чего такой? – повторил Углаков. – Но вы прежде, тетенька, велите мне дать вина какого-нибудь, покрепче!

– Ну, это, дяденька, ты врешь!.. Крепкого вина я тебе не дам, а шампанским, коли хочешь, накачу.

И Аграфена Васильевна велела подать шампанского, бывшего у нее всегда в запасе для добрых приятелей, которые, надобно сказать правду, все любили выпить.

Углаков, подкрепившись вином, передал Аграфене Васильевне буквально всю предыдущую сцену с Сусанной Николаевной.

– Поди ты, какая ломака барыня-то!.. По пословице: хочется и колется… И что ж, ты уедешь?

– Уеду, тетенька, потому что все равно… Если я не уеду, она в деревню уедет, как уж сказала она мне раз.

– Это так, да! – согласилась Аграфена Васильевна. – Да и поберечь ее тебе в самотко надобно; не легко тоже, видно, ей приходится.

– Поберегу! Что бы со мной ни было, а ее я поберегу!

– Сам-то тоже не благуй очень!.. И что вы тут оба намололи, – удивительное дело! Ты убьешь себя, она умрет… Как есть вы неженки!

– Не неженки, а что, точно, очень непереносно… А что пить я стану, это будет!.. Ты так, тетенька, и знай!

– Попить, ничего, попей!.. Вино куражит человека!.. Помни одно, что вы с Сусанной Николаевной не перестарки какие, почесть еще сосунцы, а старичок ее не век же станет жить, может, скоро уберется, и женишься ты тогда на своей милой Сусаннушке, и пойдет промеж вас дело настоящее.