Масоны

– Ах, тетенька, если бы это когда-нибудь случилось!.. И вдруг мне Сусанна Николаевна пропоет песенку Беранже: «Verse encore; mais pourquoi ces atours entre tes baisers et mes charmes? Romps ces noeuds, oui, romps les pour toujours, ma pudeur ne connait plus d'alarmes!» – продекламировал Углаков.

Аграфена Васильевна слушала его, улыбаясь, будучи очень довольна, что чертенок поразвеселился.

– Что ж это значит? – спросила она.

– Значит это, тетенька: «Наливай мне вина! Но зачем же эта рубашка мешает тебе целовать мои красоты? Прочь ее, и прочь навсегда! У меня уж нет более стыдливости к тебе!»

– Песня складная и ладная! – определила Аграфена Васильевна.

– Ладная! – воскликнул Углаков. – Самое хорошее тут слово – pudeur – стыдливость… К черту ее, чтобы пропала она у Сусанны Николаевны!..

– Ишь ты, что ему надобно… чтобы и не стыдились его! – произнесла Аграфена Васильевна, и, при расставаньи с чертеночком, глаза ее наполнились слезами.

На другой день часов еще в девять утра к Марфину приехал старик Углаков, встревоженный, взволнованный, и, объявив с великим горем, что вчера в ночь Пьер его вдруг, ни с того, ни с сего, ускакал в Петербург опять на службу, спросил, не может ли Егор Егорыч что-нибудь объяснить ему по этому поводу. Вероятно, старик Углаков догадывался отчасти, что Пьер его влюбился в Сусанну Николаевну. Егор Егорыч ничего, конечно, не мог объяснить ему, и когда гость от него уехал, он, сойдясь с Сусанной Николаевной и Музой Николаевной за чаем, поведал им о нечаянном отъезде молодого Углакова в Петербург и об его намерении снова поступить на службу. Сусанна Николаевна при этом постаралась выразить в лице своем маленькое удивление, хотя сама смутилась до невозможности. Муза Николаевна прежде всего взглянула на сестру. Разговор, впрочем, на том только и окончился. Муза Николаевна вскоре же уехала к мужу, а Сусанна Николаевна отправилась сначала к обедне, возвратясь оттуда, прошла к себе наверх; Егор же Егорыч все ждал письма от Пилецкого. Так прошел весь день. Понятно, что обе сестры, столь привыкшие быть между собою откровенными, не могли долго скрытничать. Муза Николаевна, узнав от мужа в тюрьме всю историю, происшедшую между влюбленными, о чем Лябьеву рассказывал сам Углаков, заезжавший к нему прощаться, немедля же по возвращении заговорила об этом с сестрой.

– Ты удалила от себя Углакова окончательно? – начала она несколько укоризненным тоном.

– Удалила, – отвечала Сусанна Николаевна.

– И тебе не жаль его?

– Напротив, жаль и даже жаль самое себя.

– Но зачем же ты все это делаешь?

– Затем, что мне еще более обоих нас жаль моего мужа.

– После этого ты не знаешь твоего мужа! – воскликнула Муза Николаевна. – Я уверена, что если бы ты намекнула ему только на то, что ты чувствуешь теперь, так Егор Егорыч потребовал бы от тебя совершенно противного.

– Может быть, – не отвергнула Сусанна Николаевна, – но я тоже знаю, чего это будет стоить ему… Кроме того, мне моя собственная совесть никогда не позволит до такой степени сделаться порочною, как желает того Углаков.

Муза Николаевна на это пожала только плечами с удивлением и сожалением.

Пока происходила эта беседа, к Егору Егорычу одна из богаделенок Екатерины Филипповны принесла письмо от Пилецкого, которое тот нетерпеливо стал читать. Письмо Мартына Степаныча было следующее:

«Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний день была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания, что вечером токмо в силах была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ о Лябьевых: благодарите за них бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их. Ответ о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите о ней, мните о ней каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность».

Прочитав эти довольно темные изречения, Егор Егорыч затрепетал, так как изречения совпадали с его собственным необъяснимым страхом, и забормотал про себя: «Что же это такое, болтовня обезумевшей старухи или пророчество и должный удар в мою совесть? Я знаю теперь и чувствую, сколько виноват, и все оттого, что возомнил опять о себе! Все чувствуйте, как я чувствую, а не как они! Сколь ни велики мои грехи, но неужели милосердый бог назначит мне еще новое, невыносимое для меня испытание, и умру не я, а Сусанна!» При этой мысли Егор Егорыч почти обезумел: не давая себе отчета в том, что делает, он велел Антипу Ильичу позвать Сусанну Николаевну, чтобы сколь возможно откровеннее переговорить с нею. Та, в свою очередь, услыхав из кротких уст Антипа Ильича приглашение, тоже затрепетала и, едва владея собой, сошла к Егору Егорычу, который рассказал ей, как он был у пророчицы Екатерины Филипповны Татариновой, подруги Пилецкого, как задал сей последней вопросы о Лябьевых и об ней, Сусанне, а затем прочел самые ответы, из которых последний еще более смутил Сусанну Николаевну, особенно, когда Егор Егорыч воскликнул:

– Значит, я загубил тебя?

– Когда и чем ты загубил меня? – воскликнула Сусанна Николаевна.

– Тем, что ты все больна, – бормотал все Егор Егорыч.

– Нет, нет, – отвечала ему торопливо Сусанна Николаевна, – ты не думай нисколько, что я больна… Будь прежде всего покоен за меня; ты нужен еще для многих добрых дел, кроме меня…

– Я нужен для одного только дела, чтобы искупить кровь Валерьяна и обличить убийцу, возвеличенного теперь Москвой.

– Сделай это сначала, а потом я поговорю с тобой о самой себе, – продолжала как бы невольно проговорившаяся Сусанна Николаевна.

– Но что ж ты будешь говорить со мной? – снова воскликнул Егор Егорыч с беспокойством.

– Да я теперь еще и не знаю, что такое буду тебе говорить! – ответила Сусанна Николаевна и вдруг, чего она никогда прежде не делала, встала и ушла к себе наверх.

Егор Егорыч остался совсем огорченный и надломленный. Он уже понял, что у Сусанны Николаевны есть тайные и большие страдания и что он причиной сих страданий.

IX

Марфиных вновь постигнуло хоть и ожидаемое, но все-таки горе. Юлия Матвеевна, бывшая последнее время очень слаба, кончила, наконец, свою печальную жизнь, и тут неприятнее всего было, что смерть ее ускорилась по милости ее горничной, дуры Агапии, которая напугала Юлию Матвеевну. Случилось это таким образом: Сверстов и gnadige Frau, знавшие, конечно, из писем Марфиных о постигшем Лябьева несчастии, тщательно об этом, по просьбе Сусанны Николаевны, скрывали от больной; но в Кузьмищево зашла за подаянием всеобщая вестовщица, дворянка-богомолка, успевшая уже сошлендать в Москву, и первой же Агапии возвестила, что зятек Юлии Матвеевны, Лябьев, за картами убил генерала и сидит теперь за то в тюрьме. Агапия, по своей чувствительной натуре, разахалась, разревелась и, прямо бросившись к своей госпоже, прокричала ей:

– Матушка-барыня, ваш-то зять убил, слышь, человека!..

Старуха, не вполне уже все понимавшая, тут, однако, уразумела, видно, и затрепетала всем телом.

– Егорыч? – спросила она.

– Нет, матушка, другой-то, молодой… как его?.. Я и не знаю… убил, матушка, генерала.

– Лябьев? – выговорила хоть и слабым голосом, но чисто старуха.

– Оно-тка самый! – воскликнула Агапия.

– Сверстов… ну… дай! – намекала старуха.

– Да он уехал куда-то! – провопияла Агапия.

Сверстов действительно уехал, и уехал далеко, к Аггею Никитичу, для совещания с ним по делу Тулузова.

– Ну, барыню его позову, все то-тко равно! – сообразила Агапия и убежала к gnadige Frau.

– Подьте, матушка, к моей барыне! У них зятька-то в острог услали.

Gnadige Frau была ужасно этим поражена.

– Кто ж сказал об этом Юлии Матвеевне? – спросила она, проворно вставая и оставляя свою постоянную работу – вязание мужу шерстяных носков, которых он, будучи весь день на ногах, изнашивал великое множество.

– Я, матушка, им доложила, – объяснила наивно Агапия.

– Ах ты, глупая женщина! Как же ты смела это сделать, не сказав прежде мне? – вспылила gnadige Frau и поспешно прошла к Юлии Матвеевне.

– Зять… зачем… убил? – спросила ее та каким-то даже строгим голосом.

– Это все сплетни!.. Он не убивал! – стала было утешать ее gnadige Frau и между тем невольно краснела от сознания, что говорила неправду.

– Муза?.. Сусанна?.. – едва выговаривала старушка. – Муза и Сусанна Николаевна здоровы и покойны, – отвечала ей gnadige Frau.

– Егорыч где?

– В Москве, вместе с Сусанной Николаевной; он тоже покоен и здоров.

Старушка на некоторое время замолчала, и у нее только мускулы в лице подергивало.

– Крестись! – почти приказала она потом gnadige Frau, которая поняла, что больная требует от нее клятвенного подтверждения того, что она ей говорила; gnadige Frau на мгновение поколебалась, но, вспомнив, что скрывать от старушки несчастие зятя была не ее воля, а воля Сусанны Николаевны, перекрестилась.

Что-то вроде горькой улыбки отразилось на пересохших губах больной: по инстинкту матери она хорошо сознавала, что ее обманывают.

– Ничего этого не было, – старалась успокаивать старушку gnadige Frau, но, увидав стоявшую тут же, в комнате, с совершенно мокрым от слез лицом Агапию, сказала той:

– Ты уйди!

Агапия пошла было.

– Нет! – остановила ту старушка.

Агапия осталась на своем месте.

Gnadige Frau решительно не знала, что предпринять ей.

– Не хотите ли, я принесу капель, которые муж велел вам принимать и которые всегда вас так успокаивают?

– Нет, – отказалась Юлия Матвеевна, и когда gnadige Frau села было невдалеке от ее постели, она, хоть и молча, но махнула рукой.

Gnadige Frau, поняв из этого, что Юлия Матвеевна желает, чтобы она удалилась, исполнила ее желание и, выйдя в коридор, поместилась на стуле около комнаты больной. Прошло с час времени. Юлия Матвеевна заметно начала свободнее дышать, потом вдруг указала на лежавшие в углу валяные туфли.

Агапия, несмотря на свою глупость, лучше всех понимавшая Юлию Матвеевну, подала ей эти валенки, но старуха затрясла отрицательно головой. Агапия и тут однако догадалась, чего она хотела, и принесла первоначально шерстяные чулки, в которые обула больную, а сверх их надела валенки.

– Дай тут!.. – что-то такое сказала больная, но Агапия опять-таки догадалась, что Юлия Матвеевна требует салоп себе, и вынула из шкапа ваточный салоп.

– Ну! – сказала ей Юлия Матвеевна.

Агапия попыталась окутать этим салопом ноги больной, но та почти рассердилась.

– Дай, дай… – говорила она, – Егорыч… лошадь!

Агапия, подумав, что бедная старушка собиралась ехать куда-то и, испугавшись такого намерения Юлии Матвеевны, побежала сказать о том gnadige Frau.

– Как это возможно? – произнесла та с беспокойствам и вошла опять в комнату больной, но Юлия Матвеевна была почти в бессознательном состоянии, и с ней уже начался предсмертный озноб: зубы ее щелкали, в лице окончательно подергивало все мускулы, наконец, стал, как говорится, и хоробрец ходить, а через несколько минут Юлии Матвеевны не стало более в живых.

Агапия, первая, ревмя заревела, заплакала вслед за тем Фаддеевна, а вместе с ней и молодые горничные. Gnadige Frau между тем послала за отцом Василием, чтобы посоветоваться с ним, как распорядиться похоронами. Отец Василий немедля же пришел по ее приглашению и был значительно выпивши. Увы! Сей умнейший и образованнейший человек опять начал сильно зашибаться хмелем. Главной причиной тому была неудача, постигшая его «Историю масонства в России», которая была им окончена и которую он читал в продолжение нескольких вечеров своим кузьмищевским масонам. Все они были в восторге от глубокой учености его труда и изящества в изложении, а Егор Егорыч, сверх того, взялся напечатать эту историю в нескольких тысячах экземпляров, для чего, разумеется, потребовалось испросить разрешение; но тут-то и затормозилось дело. Напрасно Егор Егорыч, пользуясь своим обширным знакомством и разослав труд отца Василия, переписанный в нескольких экземплярах, к разным властям светским и духовным, просил их содействия. Все они ответили ему без замедления и в весьма лестных выражениях отзывались о капитальности труда и о красноречии автора, но находили вместе с тем, что для обнародования подобного рода историй не пришло еще время. Таким образом, отец Василий должен был на всю остальную жизнь потерять всякую надежду заявить себя обществу в том, что составляло его главную силу и достоинство, а это было для него, как человека честолюбивого, горше смерти.

Gnadige Frau, увидав своего любимца в несколько возбужденном состоянии, в каковом он уже являлся перед ней неоднократно, очень этим огорчилась, но не подала, конечно, виду и начала с ним беседовать. Об умершей они много не разговаривали (смерть ее было такое естественное явление), а переговорили о том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его слушается Егор Егорыч. Отец Василий одобрил эту мысль и перешел потом к более отвлеченному разговору.

– С давних веков, – начал он, – существует для людей вопрос: что бывает с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и думать.

– Я полагаю, что они думают и беспокоятся оттого, что ищут утраченного ими райского луча. Вы сами так прекрасно говорили об этом в вашей речи на свадьбе Сусанны Николаевны.

– Я знаю, что я прекрасно говорил, – произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему относиться скептически), – но это происходило в силу того закона, что мой разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо другому.

– Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и от слов своих? – полувоскликнула gnadige Frau.

– Нет, я не отказываюсь ни от того, ни от другого, – произнес мрачным тоном отец Василий, – я тот же остаюсь масон и в придаток к тому – православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я человек и потому не вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу. Между нами, русскими, и вами, немцами, та и разница, что вы все решили и действуете; а мы, повторяю еще раз, веруем и ищем; только, к несчастию, мы же сами себе и искать-то пока не позволяем. О, это великая ирония судеб!

Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних слов отца Василия и отнесла это не к своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был немного подшофэ.

– Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, – стояла она на своем, – так чего же вам искать? Масонство решило многое и, по-моему, совершенно правильно.

– Что именно-с? – спросил отец Василий опять-таки ядовитым тоном и с прибавлением с.

– Мы должны быть честны! – стала перечислять gnadige Frau.

– Это хорошо! – согласился отец Василий.

– Должны быть трудолюбивы, – продолжала та.

– А это еще лучше того!.. Потом-с? – выпытывал отец Василий gnadige Frau.

Но она была не из тех дам, чтобы сробеть и спасовать в области нравственных и религиозных вопросов.

– Потом, – отвечала она даже с маленьким азартом, – делать добро, любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и других людей; а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам то, что будет после смерти.

– Ну-с, – полувоскликнул на это уже отец Василий, – такого освещения, сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже более того: по моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я ни о чем более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего не может мне представить определительного, и я успокоиваюсь лишь на том, во что мне предписано верить.

– И верьте!.. Это очень хорошо с вашей стороны, – произнесла gnadige Frau, как бы поучавшая отца Василия, а не он ее.

– Но сами вы чему верите? – сказал он ей с прежней ядовитостью.

– Я верю, – объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, – что мы, живя честно, трудолюбиво и не делая другим зла, не должны бояться смерти; это говорит мне моя религия и масонство.

– Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я не страшусь смерти; но ее боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.

– Я архея не отвергаю и согласна, что он иногда в нас говорит сильнее, чем наша душа и наше сердце, – заметила gnadige Frau.

– А только то и требовалось доказать! – подхватил опять-таки с усмешечкой отец Василий и встал, чтобы отправиться домой.

К благословению его gnadige Frau, конечно, не подошла, да отец Василий и не ожидал того. Расставшись, оба беседующие невольно подумали друг о друге.

– Какого высокого ума человек и в какое страшное сомнение впадает! – сказала сама себе gnadige Frau.

Отец же Василий, идя дорогой, размышлял: «Сия дама, по своему узкому протестантизму, все решила, а Фауста-то и забыла, хоть и немка!»

И отец Василий при этом захохотал на всю улицу.

Gnadige Frau очень умно придумала написать о смерти Юлии Матвеевны Антипу Ильичу, а не Егору Егорычу, без того уже бывшему от разного рода неприятностей в сильно раздраженном состоянии. Антип Ильич, прочитав письмо gnadige Frau, написанное четким почерком отца Василия, конечно, с одной стороны, опечалился, узнав о смерти Юлии Матвеевны, но с другой – остался доволен тем доверием, которым был почтен от госпожи Сверстовой. Прежде всего он стал на довольно продолжительную молитву, а потом, улучив минуту, когда Егор Егорыч был совершенно один, вошел к нему в кабинет.

– Позвольте вас спросить, – начал он своим добрым голосом, – когда вы имеете намерение отправиться в Кузьмищево?

– Не знаю и сам! – отвечал Егор Егорыч, несколько удивленный словами Антипа Ильича, так как сей последний никогда не делал ему подобного рода вопросов. – Ты сам видишь, как тут уехать: Муза Николаевна измучена своим несчастием; Сусанна Николаевна тоже вместе с нею мучится и, как я подозреваю, даже больна…

– Да-с, – протянул ему Антип Ильич, – Сусанну Николаевну нам надобно всем поберечь!

Егор Егорыч испугался этих слов Антипа Ильича. Ему показалось, что и он вместе с Екатериной Филипповной пророчит что-то недоброе Сусанне Николаевне.

– Разве ты замечаешь, что она действительно больна?

– Нет, – ответил опять протяжно Антип Ильич, – но оне всегда очень беспокоятся обо всем душой, а маменька их теперь в летах преклонных и тяжко больна… Все в воле божией!

Егор Егорыч уразумел, что Антип Ильич клонит разговор в совершенно другую сторону.

– Может быть, со старухой что-нибудь случилось? – спросил он полушепотом.

– Да-с, – опять протянул Антип Ильич, – господь бог призвал их в лоно свое.

– Тебе пишет об этом кто-нибудь?

– Госпожа Сверстова прислала мне письмо и приказала поосторожнее сказать вам о том.

Егора Егорыча, впрочем, это известие, по-видимому, не особенно встревожило.

– Мир праху ее!.. Конечно, жаль – пробормотал он.

– Ах, батюшка Егор Егорыч, – воскликнул на это Антип Ильич, – не печалиться, а радоваться надо за нас, стариков, когда мы путь наших испытаний оканчиваем.

– Конечно, но я боюсь, что это будет новым ударом для Музы и Сусанны.

– Им укрепиться в вере надо; укрепите их верою! – посоветовал Антип Ильич.

– Тебе пишут, когда она умерла?

– Двадцатого числа, в восемь часов вечера.

Подумав, Егор Егорыч предположил сказать сначала Музе, так как он знал, что все-таки она меньше привязана к матери, чем Сусанна; но прежде, однако, пожелал узнать мнение об этом Антипа Ильича.

– Зачем? Что тут лукавить? Дело житейское! Скажите им как только бог вам внушит! – объяснил ему тот.

– Тогда лучше скажи ты! Ты к богу ближе, чем я! – пробормотал Егор Егорыч.

– Извольте-с, скажу.

– Поди сейчас и сделай это! – решил по своей торопливости Егор Егорыч.

Антип Ильич, ничего уже более не сказав, ушел своей медленной походкой от барина.

Егор Егорыч с нервным вниманием начал прислушиваться к тому, что происходило в соседних комнатах. Он ждал, что раздадутся плач и рыдания со стороны сестер; этого, однако, не слышалось, а, напротив, скоро вошли к нему в комнату обе сестры, со слезами на глазах, но, по-видимому, сохранившие всю свою женскую твердость. Вслед за ними вошел также и Антип Ильич, лицо которого сияло полным спокойствием.

– Мамаша умерла! – начала Сусанна Николаевна первая.

– Да, вот ему пишет gnadige Frau, – указал ей Егор Егорыч на Антипа Ильича.

– А мамаша уж похоронена? – спросила того Сусанна Николаевна совсем твердым голосом.

– Не изволят-с об этом писать, – отвечал Антип Ильич.

– Тогда прикажи, пожалуйста, привести мне почтовых лошадей!.. Я сейчас же поеду похоронить мамашу… – проговорила Сусанна Николаевна.

– Нет, нет и нет! – отказал ей наотрез Егор Егорыч.

– Почему же нет? – сказала Сусанна Николаевна с удивлением.

– Оттого, что ты сама больна и расстроена!..

Сусанна Николаевна при этом как будто бы стыдливо покраснела.

– Я нисколько не больна и не расстроена, – произнесла она, – и непременно хочу ехать!

Муза Николаевна между тем, сидевшая все это время в углу и потихоньку плакавшая, вдруг при этом зарыдала.

Егор Егорыч сейчас же воспользовался этим.

– У тебя вот еще кто на руках: несчастное живое существо, а там одно тело… прах! – проговорил он.

– Ах, нет, – вскричала Муза, – пусть сестра едет!.. Я плачу о том, что сама не могу ехать с ней.

Егор Егорыч начал как бы колебаться, но его выручил и поддержал Антип Ильич.

– Мы панихиды и заупокойные обедни можем совершать и здесь по Юлии Матвеевне, она же все это будет знать и ведать. Прикажете идти позвать священников для служения панихиды?

– Да, позови! – разрешил ему Егор Егорыч.

Антип Ильич тогда обратился к Сусанне Николаевне.

– Мы, сударыня, теперь прилетим к Юлии Матвеевне на конях более быстрых, чем те, которые вы приказывали приготовить, – проговорил он ей и ушел за священниками.

Те вскоре пришли, и началось служение панихиды. Какие разнообразные чувствования волновали всех молящихся! Егор Егорыч исключительно думал о Сусанне Николаевне и беспрестанно взглядывал на нее; она хоть и не смотрела на него, но чувствовала это и была мучима тайным стыдом: при всей тяжести настоящего ее горя, она не переставала думать об Углакове. Музою же овладела главным образом мысль, что в отношении матери своей она всегда была дурной дочерью, так что иногда по целым месяцам, особенно после выхода замуж, не вспоминала даже о ней.

Сусанна Николаевна, впрочем, не оставила своей мысли ехать похоронить мать и на другой же день опять-таки приступила к Егору Егорычу с просьбой отпустить ее в Кузьмищево. Напрасно он почти с запальчивостью ей возражал:

– Это бессмыслица!.. Юлия Матвеевна, конечно, теперь похоронена… Письмо шло к нам целую неделю.

– Не похоронена, – упорно возражала Сусанна Николаевна, – gnadige Frau понимает меня и знает, как бы я желала быть на похоронах матери.

Спор такого рода, конечно, кончился бы тем, что Егор Егорыч, по своей любви к Сусанне Николаевне, уступил ей и сам даже поехал бы с ней; но вдруг, совершенно неожиданно для всех, явился прискакавший в Москву на курьерских Сверстов. Во всей его фигуре виднелось утомление, а в глазах досада; между тем он старался казаться спокойным и даже беспечным.

– Что такое? Опять еще что-нибудь случилось? – воскликнул Егор Егорыч, начинавший окончательно терять свойственное ему величие духа.

– А мать похоронена? – подхватила и Сусанна Николаевна.

– Третьего дня! – отвечал ей Сверстов.

– Зачем же вы не подождали меня? – спросила его с укором Сусанна Николаевна.

– Разлагаться очень начала… Вы, барыни, этого не понимаете… Промедли еще день, так из гроба лужи бы потекли… Как это можно?! – отвечал ей со строгостью Сверстов.

– Я ей то же говорил! – воскликнул Егор Егорыч.

Затем со стороны дам последовали вопросы: как старушка умерла, не говорила ли она чего, не завещала ли чего-нибудь?

– Умерла отлично, как следует умереть старому организму… тихо, покойно, без страданий, – выдумывал для успокоения своих друзей Сверстов.

Но тут вошел Антип Ильич и снова объявил, что начинается панихида.

Что Сверстов так неожиданно приехал, этому никто особенно не удивился: все очень хорошо знали, что он с быстротой борзой собаки имел обыкновение кидаться ко всем, кого постигло какое-либо несчастье, тем более спешил на несчастье друзей своих; но на этот раз Сверстов имел еще и другое в виду, о чем и сказал Егору Егорычу, как только остался с ним вдвоем.