Люди сороковых годов

– Вас все боялся, ваше превосходительство, – отвечал тот бойко, – только захочется смеяться, взгляну на вас, и отойдет.

– Почему же отойдет? – спрашивал губернатор.

– Не до смеху, ваше превосходительство, при вас никому; очень уж вы грозны.

– Ха-ха-ха! – засмеялся самодовольно губернатор.

Виссарион Захаревский знал, когда и чем можно было шутить с начальником губернии.

Вскоре официанты губернатора начали накрывать на сцене довольно парадный ужин. Из числа публики остались и вздумали войти на сцену прокурор и упрямый судья. Увидав последнего, губернатор сейчас же окрысился и с мгновенно освирепевшим взором закричал на него:

– Уходите, уходите, вам здесь нечего делать!

Судья немного опешил.

– Я к знакомым моим, – проговорил было он.

– Нет тут ваших знакомых, – говорил губернатор, – можете в другом месте с ними видеться; извольте уходить, – иначе я полицеймейстеру велю вас вывести.

Судья, очень хорошо знавший, что начальник губернии, вероятно, и не замедлит исполнить это намерение, счел за лучшее насмешливо улыбнуться и уйти.

Прокурор тоже находился в не совсем ловком положении и тоже хотел было уйти, но губернатор остановил его:

– Вы останьтесь; ваша сестрица и братец играли, мы просим вас остаться!

Прокурор усмехнулся и остался.

Начальник губернии пригласил его даже и за ужин, за который все сейчас же и уселись. Шампанское подали после первого же блюда.

– Первый тост, я полагаю, следует выпить за господина Вихрова, который лучше всех играл, – проговорил прокурор.

– Вы думаете? – спросил начальник губернии, как-то замигав под очками.

– За здоровье господина Вихрова! – закричала вслед за тем молодежь, и между всеми громче всех раздался голос Юлии.

Начальник губернии не поднимал своего бокала.

Инженер первый заметил это и спохватился.

– Что вы, что вы, господа, – шептал он сидевшим рядом с ним и потом, подняв бокал, проговорил: – Первый тост, господа, следует выпить за здоровье учредителя Ивана Алексеевича Мохова, который всегда и всем желает доставить удовольствие обществу.

– За здоровье Ивана Алексеевича Мохова! – повторила за ним и молодежь.

Начальник губернии улыбался на это и слегка кланялся всем.

– За здоровье дам! – проговорил он с своей стороны.

Все выпили за здоровье дам.

– За здоровье господина Вихрова уже пили, впрочем, еще раз можно. За здоровье господина Вихрова! – произнес ловкий инженер.

– Позвольте, господа, предложить за здоровье всех участвующих, – поспешил сказать Вихров.

Выпито было и за здоровье всех участвующих.

Губернатор и Пиколова, наконец, уехали: он до неистовства уже начал пламенно посматривать на нее…

– Как же можно было не начать тоста с губернатора! – воскликнул инженер брату своему прокурору.

– О, черт с ним! Я и забыл об нем совсем, – отвечал тот равнодушно.

Когда стали разъезжаться, то Юлия обманула даже братьев и опять очутилась в карете с Вихровым. Оба они ехали еще в театральных костюмах.

Юлии очень хотелось спросить или, вернее, попросить Вихрова об одной вещи.

– Послушайте, – начала она не совсем смелым голосом, – снимите, пожалуйста, с себя фотографию в этом костюме и подарите мне ее на память.

– Нет, зачем! – отвечал ей на это Вихров как-то совершенно небрежно.

Если бы он не был занят в это время своими собственными мыслями, то он увидел бы, что Юлия от этого ответа побледнела даже и совсем почти опустилась на спинку кареты.

Героя моего в эту минуту занимали странные мысли. Он думал, что нельзя ли будет, пользуясь теперешней благосклонностью губернатора, попросить его выхлопотать ему разрешение выйти в отставку, а потом сейчас же бы в актеры поступить, так как литературой в России, видимо, никогда невозможно будет заниматься, но, будучи актером, все-таки будешь стоять около искусства и искусством заниматься…

V

Новая публика слушателей

О своем намерении поступить в актеры (до того оно сильно запало ему в голову) Вихров даже написал Мари, спрашивая ее, – должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и в ответ на это получил почти грозное послание от Мари. Она писала: «Ты с ума сошел, mon cousin, и что ты такое наконец хочешь делать с собой?.. Тебе, тебе поступать в актеры? Я это говорю не из глупого какого-нибудь барства, но ты вспомни, какого невысокого рода самое искусство это. Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя – к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, – а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре. Вдруг тебе придется, например, выражать душу г. Кони[144] или ум г. Каратыгина[145]; я бы умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене в таких пьесах. Я полагаю, что актерство даже требует некоторой степени невежества, чтобы заучивать всякую чужую дребедень. Ты вспомни твое образование, вспомни данный тебе от бога замечательный талант писателя. Писатель ты, друг мой, а не актер!.. Я думаю, ты и театр-то любишь настолько, насколько это тебе нужно для представления и описания творимых тобою лиц. Занимайся лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!» Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это письмо и прочел его Юлии.

Та закусила губки и несколько времени молчала.

– Что ж, эта кузина ваша молода? – спросила она.

Вихров в первый еще раз заговорил с ней о Мари.

– Нет, – отвечал он.

Юлия вздохнула несколько посвободнее.

– Она, должно быть, очень умная женщина, – продолжала Юлия.

– О, какая еще умница! – воскликнул Вихров. – Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того – дочь умнейшего человека.

– Какая счастливица она! – произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. – Как бы я желала образовать себя еще хоть немного.

– Что же, вы достаточно образованы, – сказал ей в утешение Вихров.

– Я больше сама себя образовала, – отвечала она, – но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.

– Да чего же у вас недостает для этого?

– Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю.

– Это так, – подтвердил Вихров, – без языков – дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело – немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.

– Но как мне теперь учиться, у кого? – проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия.

– Давайте, я вас буду учить, – сказал Вихров, больше шутя.

Юлия вспыхнула даже вся от восторга.

– Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня… – сказала она.

– Отчего же не может? – проговорил Вихров и сам даже сконфузился от такого комплимента.

– Оттого, что вы соскучитесь со мной, – произнесла Юлия.

– Вовсе не соскучусь, – отвечал Вихров.

Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная.

– Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, – продолжала она, – если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том.

Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе.

– Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал… – проговорил он.

– Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, – проговорила Юлия.

– Что же, и ваши братья желают слушать? – спросил ее Вихров.

– Да, они очень желают, – отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось.

– Хорошо! – согласился, наконец, Вихров.

Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.

Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, – Виссарион посмотрел на сестру, а потом – на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо:

– А что, у вас много еще таких вольных мест будет?

– Будет еще, – отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места.

– А в которых главах? – продолжал спрашивать Виссарион.

– В пятой и седьмой. – отвечал Вихров, припоминая.

Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру.

– На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, – сказал он ей.

– Какие вольности? – спросила та, как бы не понимая.

– Такие, какие девушке слушать неприлично.

Юлия насмешливо улыбнулась.

– Ах, глупости какие, разве я не читаю других романов и повестей, – ни за что не выйду! – сказала она и возвратилась в кабинет.

– Ну, дура, значит, – проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет.

Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором.

– Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, – говорил сей последний.

– А что же? – спросил Вихров.

– То, что тут все подламывается: и семейство и права все, – говорил прокурор.

– Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, – перебила его Юлия.

– Ты-то больше смыслишь, – возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами.

– Конечно, уж больше твоего! – произнесла Юлия.

Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.

Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей.

– Какая чудная вещь! Превосходная! – проговорила, наконец, Юлия.

Прокурор при этом только усмехнулся.

– А вам она не понравилась? – обратился к нему Вихров.

– Не то, что не понравилась, – отвечал Захаревский, пожимая плечами, – но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление.

– Что же, тебе какое надобно впечатление? – перебила его сестра. – Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром.

– Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления.

– На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, – говорила Юлия, – ты и «Бедных людей» Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно.

– Конечно, скучно, – подтвердил правовед.

– Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен.

– Нет, мне многое кажется не скучным, – возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. – Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это «Сцены в уголовной палате» Аксакова[146], – это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого.

– Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, – возразила ему опять Юлия, – а жизни и души человеческой ты не знаешь, женщин – тоже.

Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему.

– Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.

– Признаю, – отвечал прокурор.

– Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права.

– Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен.

– А как же «Сцены в уголовной палате» могут действовать на наше законодательство?

– Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит.

– И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят.

– Ну, а потом – что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения.

– А потом – то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось.

Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление.

– Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы.

– Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику – или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, – чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания.

– И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, – подхватила Юлия.

Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился.

Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя.

– Вы говорите, – начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, – что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, – тогда и нравы улучшатся.

– Хорошо исправление нравов!.. – проговорил Вихров, улыбаясь.

– Ну, уж это что ж! Какое исправление, – подтвердил и прокурор.

– Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, – подхватила Юлия.

Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так.

– Ваша повесть, – продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, – вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, – ей бог знает что придет после того в голову.

Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: «Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, – это ничего, а я прослушала повесть – это неприлично».

– Что же ей может прийти в голову? – возразил Вихров. – Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде.

– Но достаточно, что вы говорите об них, называете их.

– Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего.

– Ах, мало ли, боже мой! Написан же «Монте-Кристо» без пороков! – договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера.

– У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, – проговорил не без досады Вихров.

– Именно с Прыхиной, – подтвердила и Юлия насмешливо.

– Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, – произнес инженер.

Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, – стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. «Да, все это – дребедень порядочная!» – думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал:

«До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда».

Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.

– Но долго ли же вы пробудете на этом деле? – спросила она.

– Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! – отвечал Вихров.

– Как месяц!.. – почти воскликнула Юлия. – Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться?

– Вряд ли!.. – отвечал ей Вихров довольно равнодушно.

Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.

– Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, – говорила Юлия.

– Нет, не дочитаю, – отвечал Вихров.

– Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту.

– Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу.

– Ну, совсем подарите, – сказала с улыбкой Юлия.

– Хорошо, – отвечал Вихров и, позвав человека, велел ему сходить вниз и принести лежащую на столе книжку.

Тот принес.

– Надпишите же на ней что-нибудь, – сказала Юлия.

– Вихров взял и надписал: «Единственной благосклонной слушательнице от автора».

Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись.

Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать.

По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание.

– Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? – заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре.

Ту как бы немного при этом подернуло.

– Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, – отвечала она. – Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, – прибавила она уже с улыбкой брату.

– Что же мне тяготиться! – пробурчал тот. – Не про меня говорят, а про то, что когда же и чем это кончится?

– Может быть, никогда и ничем не кончится, – отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице.

– Так для чего же вся эта и комедия? – возразил инженер.

– А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? – сказала Юлия.

– Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, – проговорил прокурор.

– И я тоже! – подхватил инженер.

– И я тоже! – сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом.

– Так к чему же все это поведет? – спросил инженер.

– А я почему знаю! – отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами.

Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор.

VI

Убитая крестьянская женка

Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою полициею.

На это приглашение Вихрова к нему явился господин высокий, худой и плешивый.

– У вас есть дело об убийстве крестьянином Ермолаевым жены своей? – спросил его прямо Вихров.

– У нас это дело называется о скоропостижно умершей жене крестьянина Ермолаева.

– Тут нечисто что-то! – сказал Вихров.

Секретарь только развел на это руками и вздохнул.

– Не по одному этому делу полиция наша так распоряжается; пишешь-пишешь на нее в губернское правление, – хоть брось!

– Но как мне поступить тут? Губернатор мне ничего не пояснил в предписании.

Секретарь на это слегка усмехнулся.

– До начальника губернии, – начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, – дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух – из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» – «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил». Пастухи-то, знаете, всем обществом кормятся: понедельно, что ли, там в каждом доме живут. Пастух-то у этого именно Парфена Ермолаева и жил. Он рассказывает это, а я самое дело-то читаю… складно да ладно там написано: что была жена у Парфена Ермолаева, что жили они согласно и умерла она по воле божьей. Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу – пользы нет, я и говорю этому мальчику-то (он шел в губернский город – хлопотать по своему определению): «Ступай, говорю, скажи все это губернатору!» Мальчик-то, вероятно, пошел да и донес.

– Мне, значит, с пастуха и начать надо, – проговорил Вихров.

– С пастуха непременно, – подтвердил и секретарь. – Да чего, ведь и медицинского осмотра телу произведено не было.

– Я произведу медицинский осмотр.

– Следует, по закону, безотлагательно… Тысячу рублей, говорят, исправнику-то дали за это дело, – присовокупил секретарь. – Вот у меня где эта земская полиция сидит! – произнес он затем, слегка ударяя себя в грудь. – Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала…

Земская полиция, действительно, страшно мучила бедного секретаря. Лет двадцать пять сидел он на секретарском стуле и, рассматривая почти каждодневно в делах действия полицейских чинов, конечно полагал, желал и ожидал, что они хоть когда-нибудь и чем-нибудь возблагодарят его, но те упорно не давали ему ни копейки.

– Откуда же крестьянин мог взять тысячу рублей, чтобы дать исправнику? – спросил его Вихров.

– Тут, изволите видеть, какая статья вышла! – продолжал секретарь. – По крайности, на базаре так болтал народ: малый-то этот, убийца, еще допреж того продался в рекруты одному богатому мужику; так я полагаю, что не тот ли откупил его.

– Может быть! – согласился с этим и Вихров и затем, попросив секретаря, чтобы тот прислал ему дело, отпустил его в суд.

Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем, написав к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал. В Вытегру он приехал на рассвете. Все какие-нибудь хитрые и лукавые приемы были ему противны по натуре его. Он прямо подъехал к дому убийцы, вошел и велел позвать к себе всех домашних. Пришли: старик отец, старуха жена его, девка-работница, а парня не было.