Люди сороковых годов

– Лучше к празднику приедем… завтра. Введение во храм, весьма чтимый ими праздник… может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут.

– Стало быть, мы должны оцепить дом?

– Непременно-с! Поедем ночью и оцепим дом.

Вихрову это было уж не по нутру.

– Скажите, пожалуйста, для чего же все это делается? – спросил он стряпчего.

– Для того, что очень много совращается в раскол. Особенно этот Иван Кононов, богатейший мужик и страшный совратитель… это какой-то патриарх ихний, ересиарх; хлебом он торгует, и кто вот из мужиков или бобылок содержанием нуждается: «Дам, говорит, и хлеба и всю жизнь прокормлю, только перейди в раскол».

– Ну да нам-то что за дело? Бог с ними!

– Как, нам что за дело? – произнес стряпчий, как бы даже обидевшись. – Этак, пожалуй, все перейдут в раскол.

Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше становилось ему не по душе.

– Когда же мы поедем? – спросил он.

– Да сегодняшнюю ночь, а теперь потрудитесь написать в полицию, чтобы вам трех полицейских солдат и жандармов дали.

Вихров поморщился и написал.

Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, – это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала:

– Барин, солдаты вас какие-то спрашивают!

– Знаю я, – сказал Вихров, – это они со мной поедут.

– А разве вас, барин, опять повезут куда-нибудь? – спросила Груша, окончательно побледнев.

– Нет, это не меня повезут, а я сам поеду с солдатами по службе.

Груша немного поуспокоилась.

– Это воров, что ли, вы каких, барин, пойдете ловить? – любопытствовала она.

– Воров, – отвечал ей Вихров.

– Смотрите, барин, чтобы вас не убили как, – сказала Груша опять уже встревоженным голосом.

– Не убьют, ничего, – отвечал ей с улыбкой Вихров и поцеловал ее.

Груша осталась этим очень довольна.

– Я, барин, всю ночь не стану спать и буду дожидать вас, – говорила она.

– Нет, спи себе спокойно.

– Не могу, барин, и рада бы заснуть, – не могу.

Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир.

– Это зачем? – спросил тот.

– Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим… – объяснил ему на это Миротворский.

Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: «Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода – по человеку; дом-то у него крайний в селении».

– Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, – отвечали некоторые солдаты с явным смехом.

Ночь была совершенно темная, а дорога страшная – гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.

– Пойдемте в дом, – сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени.

Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два – три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.

– Ведь это все оттуда бегут! – заметил один.

– А бог их знает, – отвечал другой флегматически.

– Погоди, постой, постой! – кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках.

– Солдат! – крикнул он.

Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу.

– Держи крепче!

И тотчас же потом закричал: «Ты еще кто, ты еще кто?» – нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать.

– Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, – прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой.

Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было.

– Разбежались все, черти! – говорил стряпчий.

– Но, может быть, тут никого и не было, – сказал ему Вихров.

– Как никого не было? Были! – возразил стряпчий.

В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.

– Куда это прихожан-то своих спрятал? – спросил его Миротворский.

– Никого я не спрятал, – отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга.

– Что же, разве сегодня службы не было? – продолжал тот.

– Кому служить-то?.. – отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо.

– Ты отслужишь за попа, – заметил Миротворский.

– Нет, я не поп! – отвечал уже с усмешкой Иван Кононов.

– Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! – И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. – Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами.

Вихров на это молчал, но Кононов отозвался:

– Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час.

– А ладаном отчего пахнет, это отчего? – спросил плутовато Миротворский.

– И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, – у нас церкви нет.

– Это что еще? – воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. – Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены!

– Ничего нет, никаких тесин новых! – отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев.

– Как нет? Вы видите? – спросил Миротворский Вихрова.

– Вижу, – отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.

– Как же ты говоришь, что не новые? – сказал Миротворский Кононову.

– Не новые, – повторил тот еще раз.

– Нет, это новые! – сказал ему и Вихров.

Кононов ничего не отвечал и только потупился.

– Мы моленную, значит, должны запечатать, – сказал Миротворский. – Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают.

Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые.

– Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, – продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин.

– Хорошо ли это делать в моленной? – заметил ему Вихров.

– По закону следует на месте осмотра и опрашивать, – отвечал Миротворский.

Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, – зачем ее держали и захватили – неизвестно!

Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата.

– Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого?

Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата:

– Отпусти, голубчик, пожалуйста!

– Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?!

– Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула.

Миротворский начал плутовато допрашивать ее.

– Ты православная?

– Православная.

– А в церковь редко ходишь?

– Где в церковь-то ходить, – далеко.

– Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь?

– Ино и сюда хожу! – проболталась девушка.

Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их.

– Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, – сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, – в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.

Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную.

Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом.

– Что ж, хорошо, хорошо! – соглашался сверх ожидания тот. – Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.

– Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, – произнес жалобным голосом и Иван Кононов.

– Как же делать? – спросил Вихров.

– Да так, ничего не писать! – повторил Миротворский. – Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли.

– Сделайте милость, ваше высокородие, – произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги.

Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги.

– Ваше высокородие, простите и меня! – завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги.

Вихров страшно этим сконфузился.

– Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! – говорил он.

– Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, – поддержал также и Миротворский.

– Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, – жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек.

– Но почему же так? Что же ты делаешь такое? – спрашивал Вихров.

– Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, – объяснил Миротворский.

– Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, – присовокупил сам Иван Кононов.

– Хочешь, я скажу об этом губернатору? – спросил его Павел.

– Ах, боже мой! Как это возможно! – воскликнул Кононов. – Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите!

– Как можно говорить это губернатору! – подхватил и Миротворский.

– Отчего же? – спросил Вихров.

– Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, – объяснил Кононов.

– Съедят! – подтвердил и Миротворский. – Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ.

Вихров пожал плечами.

– Так ты, значит, ничего больше не желаешь, – доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? – спросил он Кононова.

– Доволен, – отвечал тот.

– Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, – сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя.

– Непременно-с, – подхватил Миротворский. – Позовите ее, – сказал он солдату.

Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка.

– Ты православная? – спросил ее Вихров.

– Православная, – больше промычала она.

– А в церковь ходишь?

– Хожу, – промычала опять девка.

– Но ведь последнее время перестала?

– Перестала, – мычала девка.

– В раскол, что ли, поступила?

Девка несколько время тупилась и молчала.

– Нету, – проговорила, наконец, она.

– Но к нам в церковь больше не ходишь? – спросил ее Миротворский.

– Нет, – отнекивалась и от этого девка.

– И не желаешь ходить?

– Не желаю!

– Значит, ты раскольница?

– Ну, раскольница, – сказала, наконец, уже сердито девка.

– Что ее допрашивать – она дура совсем, – сказал Вихров.

– Дура, надо быть, – согласился стряпчий.

– Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла.

– Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя?

– А не совращал ли кто-нибудь тебя?

– Нет, никто! – почти окрысилась девка.

Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.

– И все теперь, – сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства.

Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним:

– Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку!

– Выпьемте, а то обидится, – шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.

Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям.

Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его.

– Зачем ты, Иван Кононыч, – начал он, – при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе?

– И христиан гнали, не только что нас, грешных, – отвечал тот.

– То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница… Ты по поповщине?

– По поповщине.

– И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете?

– А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят – его рукоположения.

– А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения.

– Наши все – патриарха Иосифа рукоположения, – произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов.

– Как же это так, я этого не понимаю, – сказал Вихров.

– А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот – другого, а другой – третьего… Так до сих пор и идет, – пояснил Иван Кононов.

– И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? – спросил его Вихров.

– Не изменю-с! И как же изменить ее, – продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, – коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, – калмык ли, татарин ли, – всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!

– Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, – шепнул между тем Миротворский Вихрову.

Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.

– Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, – ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова.

Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.

– Ну, Иларион Ардальонович, – сказал он, входя к Захаревскому, – я сейчас со следствия; во-первых, это – святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое!

– Значит, вам понравилось?

– Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.

Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно.

– Смотрите, что выходит, – продолжал Вихров, – по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.

– Ну, нет! – возразил Захаревский. – У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные.

– Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол… смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв – кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы – это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве… Как хотите, все это не глупые вещи!

– Еще бы! – согласился и прокурор. – Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, – поверить трудно! Поверить невозможно!.. – повторил он несколько раз.

– Ну-с, – подхватил Вихров, – вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников…

– Вы сделаете великое и благородное дело, – подхватил Захаревский. – Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует.

– Все сделаю, все сделаю! – говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. – Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей.

– Да благословит вас бог на это! – ободрял его прокурор.

Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, – и не нашел ни одной.

III

Разные вести и новости с родины

В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли – не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.

Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату.

– Сейчас я от сестры письмо получил, – сказал он, – она пишет, что будет так добра – приедет гостить к нам.

Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных.

– Где же ей остановиться? – продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. – У меня, разумеется!

– Пожалуй, если хочет, и у меня может.

– Где ж тут у тебя – в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь?

– Писал, – отвечал прокурор.

– То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что «дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!» Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно – неизвестно.

Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной.

– Вихров – человек отличный, – проговорил Иларион Захаревский.

– Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, – подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города.

Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо.

«Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное – совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию – сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. «Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, – нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте – нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, – книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».

Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.

– Зачем? – спросил Вихров.

– Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, – отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице.

– Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, – сказал Вихров и начал одеваться.

Груша не уходила от него из комнаты.

– Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то – она невеста! – сказала она не без колкости.

– Я желаю нравиться только вам, – сказал Вихров, раскланиваясь перед ней.

Груша сама ему присела на это.

Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством – явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною.