Люди сороковых годов

– Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, – сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, – а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, – прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала.

– Как здоровье вашего батюшки? – спросил, бог знает зачем, Вихров.

– Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает!

Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову.

– Ну-с, извините, я должен вас оставить! – проговорил он. – Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день?

Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова.

– Пожалуй! – проговорил тот протяжно.

Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то – не ведал.

– Скажите, monsieur Вихров! – начала, наконец, Юлия с участием. – Вас прислали сюда за сочинение ваше?

– Да, за сочинение, – отвечал он.

– И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано.

– Ее довольно трудно теперь иметь! – отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор.

– Но нас ведь сначала, – продолжала Юлия, – пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, – что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, – потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.

– Это мой дуралей Иван отличается, – проговорил Вихров.

– И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют.

– Экой негодяй какой! – произнес Вихров.

– Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас.

Проговоря это, Юлия невольно покраснела.

– Все это вздор! – произнес Вихров. – Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают?

– Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! – сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову.

– От Катишь Прыхиной это к вам, – прибавила она.

– От Прыхиной? – сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него.

« Вы в несчастии, наш общий друг! – писала Катишь своим бойким почерком. – И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, – эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» – и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant[141] ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой.

Письмо это передаст вам девушка, у которой золотая душа и брильянтовое сердце.

Остаюсь вся ваша Прыхина.»

– Зачем это вся ваша, – сказал Вихров, дочитав письмо, – я и частью ее не хочу воспользоваться!

– Это уж она так расписалась от сильной дружбы к вам, – отвечала Юлия, все время чтения письма внимательно смотревшая на Вихрова.

– Что ж она, рассорилась, что ли, с Фатеевой?.. – спросил он с небольшой краской в лице и держа глаза несколько потупленными.

– Нет, но Катишь возмутилась против ее поступков. Вы знаете, она ведь этакая поэтическая девушка.

– А что же Фатеева, все доктора любит? – продолжал расспрашивать Вихров, держа по-прежнему глаза опущенными в землю.

– Нет, тот женился уж!.. Теперь, говорят, другой или третий даже; впрочем, я не знаю этого подробно, – прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке не совсем идет говорить о подобных вещах.

– А что, скажите, Кергель и Живин? – спросил Вихров.

– Кергель продолжает писать стихи, а Живин, как вы уехали, заперся дома, никуда не показывается и все, говорят, скучает об вас.

– Какой отличный человек!

– Отличный; знаете, как у Жорж Занд этот Жак[142] – простой, честный, умный, добрый; я, не знаю почему, всегда его себе Жаком воображаю.

– Удобный муж, значит, из него будет.

– Вероятно; но я, впрочем, никогда бы не желала иметь удобного только мужа.

– А какого же бы вы желали? Какого-нибудь лучше изменщика, что ли?

– Да, уж лучше изменщика, – отвечала Юлия, устремляя при этом такой нежный и такой масленый взгляд на Вихрова, что он даже потупился.

Дальнейший разговор их, впрочем, был прерван приездом прокурора. Он дружески, но не с особенной нежностью, поздоровался с сестрою и, пожав руку Вихрову, сел около нее.

– Это хорошо, что ты к нам приехала, – сказал ей он, потом обратился к Вихрову: – Вы старые знакомые с ней?

– Да, – отвечал тот.

– Я даже все тайны monsieur Вихрова знаю! – подхватила Юлия.

– Все тайны мои знает, – подхватил и Вихров.

– Зато здесь у него нет ни одной, за это тебе ручаюсь, – проговорил прокурор.

– Это очень приятно слышать! – сказала Юлия, опять устремляя на Вихрова почти нежный взор.

– А я сейчас от губернатора, – начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. – Он поручил мне передать вам, как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы – актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так как это дело спешное, то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим делом орудует.

– О, бог с ней, к этой госпоже ехать!

– А кто такая эта Пиколова? – спросила Юлия.

– Она здесь еще известна под именем дамы сердца губернаторского, – объяснил ей брат.

– А! – произнесла Юлия.

– Нет, вы поезжайте, – обратился прокурор к Вихрову, – потому что, во-первых, из этих пустяков вам придется ссориться с этим господином, а, во-вторых, вы и сами любите театр, я вижу это сейчас по лицу вашему, которое приняло какое-то особенное выражение.

– Но мне некогда, у меня другого дела много, – говорил Вихров не таким уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном слове «театр» у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце.

– Тебя тоже просили, – прибавил прокурор сестре.

– Я готова, если только monsieur Вихров будет участвовать, – отвечала она, – а то, пожалуй, будут все незнакомые мужчины! – поспешила она прибавить.

– Да, я буду, пожалуй, – проговорил Вихров: у него уже все лицо горело.

– Но только сейчас же и поезжайте к madame Пиколовой, чтобы условиться с ней об пьесах.

– Хорошо, – проговорил Вихров и пошел.

– Обедать только возвращайтесь к нам, – сказала ему вслед Юлия.

– Приеду, – отвечал ей Вихров уже более механически и, придя к себе в комнату, с заметным волнением сел и дописал к Мари:

«У меня появилось еще новое занятие: здесь затевается театр, и я буду участвовать в нем; ну, не живучий ли я и не резвый ли котенок после того: всякий вздор меня увлекает!»

Покуда он потом сел на извозчика и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре все больше и больше в нем росла. «Играть будут, вероятно, в настоящем театре, – думал он, – и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им «Гамлета»!» – Возраст Ромео для него уже прошел, настала более рефлексивная пора – пора Гамлетов.

M-me Пиколову, очень миленькую и грациозную даму, в щегольском домашнем костюме, он застал сидящею около стола, на котором разложены были разные пьесы, и она решительно, кажется, недоумевала, что с ними ей делать: она была весьма недальнего ума.

– Здравствуйте, monsieur Вихров, – сказала она, – научите, пожалуйста, что нам взять играть; вы, говорят, сами пишете!

Вихров, решившийся не откладывать объяснения, начал прямо.

– Все это, что лежит перед вами, совершенная глупость! – сказал он.

– Глупость? – спросила Пиколова, немного с удивлением уставляя на него свои глаза: она никак не полагала, чтобы что-нибудь печатное могло быть глупостью.

– Мы сыграем очень умную и великолепную вещь – «Гамлета»! – проговорил Вихров.

– «Гамлета»? Ах, позвольте, я видела что-то такое в Москве, – проговорила Пиколова, прищурив немного свои хорошенькие глазки.

– Да, вероятно!

– Тут, кажется, представляется весь двор.

– Да, двор с разными негодяями, между которыми страдает честный Гамлет.

– Кого же я тут буду играть? – спросила Пиколова.

– Вы будете, если пожелаете, играть Офелию.

– А какой костюм ей надо?

– Костюм в первых актах у ней – обыкновенное шелковое платье фрейлины со шлейфом.

– Со шлейфом же, однако!.. И все один костюм?..

– Нет, в последнем акте она является сумасшедшей: в венчальном, сколько я помню, вуале, с белыми цветами на голове и с распущенными волосами.

– Это, должно быть, очень недурно… – И m-me Пиколова, вообразив самое себя в этом костюме, нашла, что она будет очень хороша, а главное, она никогда не бывала в таком костюме. – Платье должно быть белое?

– Белое!

– Это очень будет красиво! – проговорила Пиколова, и таким образом судьба «Гамлета» была решена: его положено было сыграть во что бы то ни стало.

– Я буду играть Гамлета, – сказал Вихров, – и вы будете в меня влюблены, – прибавил он, видя, что его собеседнице надобно было растолковать самое содержание пьесы.

– Но я, однако, не очень буду в вас влюблена? – спросила она.

M-me Пиколова побаивалась в этом случае своего обожателя, который был сильно ревнив.

– Нет, не очень! – успокоил ее Вихров. – Так вы, значит, и скажете Ивану Алексеевичу (имя губернатора), что мы выбрали «Гамлета»?

– Непременно скажу; но только вы наверное ли знаете, что в последнем акте я должна буду быть в вуале и в цветах? – переспросила она еще раз его.

– Наверное знаю, – отвечал он ей и поспешил уехать, потому что наступал уже час обеда Захаревских.

– Довольны ли вы, что я впутал вас в театр? – спросил его Виссарион Захаревский.

– Ни то, ни се, – отвечал Вихров, садясь около Юлии.

– Что же вы решили: что будете играть? – спросил Иларион Захаревский.

– «Гамлета», – отвечал Вихров и покраснел немного. Он заранее предчувствовал, что ему посыплются возражения.

– Как «Гамлета»?.. – воскликнули все в один голос.

– «Гамлета» – с, – повторил Вихров.

– Но это очень трудно, – заметил Иларион Захаревский. – Кто самого Гамлета будет играть?

– Ваш покорный слуга, – отвечал Вихров.

Прокурор и при этом ответе недоумевал.

– Вы отлично сыграете Гамлета, – подхватила Юлия.

– Но Офелию – кто же? – продолжал прокурор.

– Офелию – madame Пиколова, – отвечал Вихров.

Опять оба брата придали несколько удивленное выражение своим лицам.

– Но разве вы не заметили, что она очень глупа, – проговорил прокурор.

– И Офелия в самой пьесе не очень умна, – отвечал Павел.

– Мне, значит, в вашем спектакле и нет никакой роли – бедная я, бедная! – проговорила как-то шутя, но в глубине души с грустью, Юлия.

– Вам Гертруду можно играть, – сказал ей Вихров.

– Хорошо, я хоть Гертруду буду играть, – сказала Юлия с просиявшим взором.

Слушая все эти переговоры с усмешкой, инженер вмешался, наконец, в разговор.

– Я не знаю, прилично ли девушке играть Гертруду: она немножко дурного поведения.

– О, вздор какой, – проговорила Юлия.

– Ну, это что же! – поддержал ее и Иларион Захаревский.

IV

Герой мой в роли Гамлета

Выбор такой большой пьесы, как «Гамлет», произвел удивление и смех в публике; но m-me Пиколова хотела непременно, чтобы пьесу эту играли, – хотел того, значит, и грозный начальник губернии и в этом случае нисколько не церемонился: роль короля, например, он прислал с жандармом к председателю казенной палаты, весьма красивому и гордому из себя мужчине, и непременно требовал, чтобы тот через неделю выучил эту роль.

Многие насмешники, конечно, исподтишка говорили, что так как Клавдий – злодей и узурпатор, то всего бы лучше, по своим душевным свойствам, играть эту роль самому губернатору. Полония m-me Пиколова отдала мужу, жирному и белобрысому лимфатику[143], и когда в публике узнали, что Полоний был великий подлец, то совершенно одобрили такой выбор. Прочие роли: Лаэрта, тени, Гильденштерна и Розенкранца – разобрали между собой разные молодые люди и не столько желали сыграть эти роли, сколько посмешить всем этим представлением публику. Все эти насмешки и глумления доходили, разумеется, и до Вихрова, и он в душе страдал от них, но, по наружности, сохранял совершенно спокойный вид и, нечего греха таить, бесконечно утешался мыслью, что он, наконец, будет играть в настоящем театре, выйдет из настоящим образом устроенных декораций, и суфлер будет сидеть в будке перед ним, а не сбоку станет суфлировать из-за декораций. Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так что все невольно прибодрились и начали думать, что они в самом деле делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же стала меньше насмешничать. Костюм Офелии Пиколова переменила, по крайней мере, раз пять и все совещалась об этом с Вихровым; наконец, он ее одел для последнего акта в белое платье, но совершенно без юбок, так что платье облегало около ее ног, вуаль был едва приколот, а цветы – белые камелии – спускались тоже не совсем в порядке на одну сторону. Пиколова, взглянув на себя в трюмо, была в восторге от этого поэтического растрепе.

Первая репетиция назначена была в доме начальника губернии. Юлию возить на репетицию братья Захаревские поручили в ихней, разумеется, карете Вихрову. Когда Юлия в первый раз поехала с ним, она ужасно его конфузилась и боялась, кажется, кончиком платья прикоснуться к нему. Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо знали, что строгий их предприниматель, с самого уже начала репетиции стоявший у себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови, не любил шутить в этом случае и еще в прошлом году одного предводителя дворянства, который до самого представления не выучивал своей роли, распек при целом обществе и, кроме того, к очередной награде еще не представил.

Вихров начал учить всех почти с голосу, и его ли в этом случае внушения были слишком велики, или и участвующие сильно желали как можно лучше сыграть, но только все они очень скоро стали подражать ему.

– Бога ради, – кричал Вихров королю, – помните, что Клавдий – не пошлый человек, и хоть у переводчика есть это немножко в тоне его речи, но вы выражайтесь как можно величественнее! – И председатель казенной палаты начал в самом деле произносить величественно.

– Madame Пиколова, – толковал мой герой даме сердца начальника губернии, – Гамлет тут выше всей этой толпы, и вы только любовью своей возвышаетесь до меня и начинаете мне сочувствовать.

– Тише говорите об этом, – шепнула она ему, – Ивану Алексеевичу может это не понравиться!

– Очень мне нужно, понравится это ему или нет! – возразил ей Вихров.

Пиколова погрозила ему на это пальчиком. Лучше всех у Вихрова сошла сцена с Юлией. Он ей тоже объяснил главный психологический мотив всей этой сцены.

– Это стыд – стыд женщины, предавшейся пороку, и стыд перед самым страшным судьей – своим собственным сыном!

Юлия представила, что она убита была стыдом. О величественности королевы ей хлопотать было нечего: она была величественна по натуре своей.

Всеми этими распоряжениями Вихрова начальник губернии оставался очень доволен.

– Благодарю вас, благодарю! – говорил он, дружески пожимая ему руку, когда тот раскланивался с ним и уезжал с m-lle Захаревской домой.

Та в карете по-прежнему села далеко, далеко от него, и, только уж подъезжая к дому, тихо проговорила:

– А что, хорошо я играла?

– Отлично! – ободрил ее Вихров.

– Это вы меня вдохновили; прежде я очень дурно играла.

Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил уйти к себе на квартиру. Чем дальше шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний, муж Пиколовой, был из рук вон плох.

Как Вихров ни толковал ему, что Полоний хитрец, лукавец, Пиколов только и делал, что шамкал как-то языком, пришепетывал и был просто омерзителен. Вихров в ужас от этого приходил и, никак не удержавшись, сказал о том губернатору.

– Пиколов невозможен, ваше превосходительство, он все испортит!

– Что за вздор-с, не хуже других будет! – окрысился на первых порах начальник губернии, но, приехав потом к m-me Пиколовой, объяснил ей о том.

– Я тогда еще говорила, – отвечала та, – где же ему что-нибудь играть… на что он способен?

– Так мы его заменим, значит, – произнес начальник губернии.

– Пожалуйста, замените, а то таскается со мной на репетиции – очень нужно.

Приехав домой, начальник губернии сейчас же послал к Вихрову жандарма, чтобы тот немедля прибыл к нему. Тот приехал.

– Послушайте, Пиколов сам не хочет играть, кому бы предложить его роль?

– Я слышал, что здесь совестный судья хорошо играет, – отвечал Вихров, уже прежде наводивший по городу справки, кем бы можно было заменить Пиколова.

– Ах, да, я помню, что он отлично играл, – подхватил губернатор, – съездите, пожалуйста, и предложите ему от меня, чтобы он взял на себя эту роль.

Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.

Когда Вихров предложил тому роль Полония, судья, явно чем-то обиженный, решительно отказался.

– Господин губернатор ранее должен был бы подумать об этом; я, сколько здесь ни было благородных спектаклей, во всех в них участвовал.

– Ей-богу, в этом виноват не губернатор, а я, – заверял его Вихров.

– Вы здесь – человек новый, а потому не можете знать всего общества, а он его должен знать хорошо.

– Пожалуйста, сыграйте! – настойчиво упрашивал его Вихров.

– Устройте сами театр, – я сейчас буду играть, а если устраивает губернатор, – я не стану.

Вихров возвратился к губернатору и передал, что судья решительно отказался.

– Хорошо-с, – сказал начальник губернии и побледнел только в лице.

Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония – Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что – ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.

В городе между тем, по случаю этого спектакля, разные небогатые городские сплетницы, перебегая из дома в дом, рассказывали, что Пиколова сделала себе костюм для Офелии на губернаторские, разумеется, деньги в тысячу рублей серебром, – что инженер Виссарион Захаревский тоже сделал себе и сестре костюм в тысячу рублей: и тот действительно сделал, но только не в тысячу, а в двести рублей для Юлии и в триста для себя; про Вихрова говорили, что он отлично играет. Молодежь, участвующая в спектакле, жаловалась, что на репетициях заведена такая строгость: чуть кто опоздает, губернатор, по наущению Вихрова, сейчас же берет с виновного штраф десять рублей в пользу детского приюта.

Наступил, наконец, и час спектакля.

Когда Вихров вышел из своей уборной, одетый в костюм Гамлета, первая его увидала Юлия, тоже уже одетая королевой.

– Ах, как к вам идет этот костюм! – как бы невольно воскликнула она.

– А что же? – спросил Вихров не без удовольствия.

– Чудо что такое! – повторяла Юлия с явным восторгом.

Даже Пиколова, увидав его и отойдя потом от него, проговорила королю: «Как Вихров хорош в этом костюме!»

Когда потом занавес открылся, и король с королевой, в сопровождении всего придворного кортежа, вышли на сцену, Гамлет шел сзади всех. Он один был одет в траурное платье и, несмотря на эту простую одежду, сейчас же показался заметнее всех.

Ни слезы, ни тоска, ни черная одежда,Ничто не выразит души смятенных чувств,Которыми столь горестно терзаюсь я! –

говорил Вихров, и при этом его голос, лицо, вся фигура выражали то же самое.

Башмаков еще не износила! –

восклицал он потом, оставшись уже один на сцене, –

В которых шла за гробам мужа,Как бедная вдова в слезах, –И вот она жена другого;Зверь без разума, без чувствГрустил бы долее! –

и при этом начальник губернии почему-то прослезился даже; одно только ему не понравилось, что Пиколова играла какую-то подчиненную роль; она, по научению Вихрова, представляла какое-то совершенно покорное ему существо. Начальник губернии любил, чтобы дама его сердца была всегда и везде первая.

В последующей затем сцене Гамлета и матери Юлия прекрасно стыдилась, и, когда Вихров каким-то печальным голосом восклицал ей:

Если ты не добродетельна, то притворись!Привычка – чудовище и может к добру нас обратить! –

начальник губернии опять при этом прослезился, но что привело его в неописанный восторг, это – когда Пиколова явилась в костюме сумасшедшей Офелии. Она, злодейка, прежде и не показалась ему в этом наряде, как он ни просил ее о том… Начальник губернии как бы заржал даже от волнения: такое впечатление произвела она на него своею поэтическою наружностью и по преимуществу еще тем, что платье ее обгибалось около всех почти форм ее тела…

– Отлично, отлично! – говорил он, закрывая даже глаза под очками, как бы страшась и видеть долее это милое создание, но этим еще не все для него кончилось.

Вдруг m-me Пиколова (она также и это от него хранила в тайне), m-me Пиколова, в своем эфирном костюме, с распущенными волосами, запела:

В белых перьяхСтатный воин,Первый Дании боец!

У начальника губернии, как нарочно, на коленях лежала шляпа с белым султаном…

В белых перьях! –

повторяла m-me Пиколова своим довольно приятным голосом. Губернатор при этом потрясал только ногой и лежащею на ней шляпой… Когда занавес опустили, он как-то судорожно подмахнул к себе рукою полицеймейстера, что-то сказал ему; тот сейчас же выбежал, сейчас поскакал куда-то, и вскоре после того в буфетной кухне театра появились повара губернатора и начали стряпать.

Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, – губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.

Всем это предложение очень понравилось.

После Пиколовой губернатор стал благодарить Вихрова.

– Благодарю, благодарю, – говорил он, дружески потрясая ему руку. – И вы даже не смеялись на сцене, – прибавил он все немножко вертевшемуся у него перед глазами Захаревскому.