Люди сороковых годов

– Где же сын твой? – спросил Вихров старика.

– За сеном он, судырь, уехал, – отвечал тот несколько сконфуженным голосом.

Вихров в это время случайно взглянул в окно и увидел, что какой-то молодой малый все как-то жался к стене и точно прятался за нее.

– Да это не он ли? – спросил он вдруг старика.

– Он и есетко, – отвечал тот и рассмеялся как-то неестественно.

– Ну, уж позови и его сюда, – сказал Вихров.

Старик ушел.

Старуха мать стояла в это время, совсем опустив голову в землю, а девушка-работница как-то глядела все в сторону. Малый вошел вместе со стариком отцом. Он, видимо, бодрился и старался казаться смелым; собой он был белокурый, черты лица имел мелкие и незначительные, но довольно неприятные. Взглянув на него, Вихров совершенно убедился, что он был убийца. Он велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать к себе деревенского пастуха их. Тот пришел. Это был огромный мужик, с страшно загорелым лицом и шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии; на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь. Войдя в избу, он оставил за собою сильный след грязи.

– Как намокли, проклятые! – говорил он, смотря себе на ноги.

Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (парень, мать и девка сами вышли из избы), стал разговаривать с пастухом.

– Ты у здешнего хозяина ночуешь?

– Нет, не ночую! – отвечал пастух каким-то глухим голосом.

– А как молодой хозяин жил с женою – согласно, али нет?

– Почем же я знаю? – отвечал пастух мрачно.

– А если я знаю, что ты знаешь – и знаю даже, что ты говорил, как хозяин твой убил жену свою, – сказал Вихров.

Пастух при этом посмотрел ему исподлобья в лицо, а потом повел глазами в ту сторону, где стоял старик, отец убийцы. Вихров догадался и выслал того. Они остались вдвоем с пастухом.

– Что же, парень убил жену? – спросил Вихров.

Пастух молча, не произнеся ни слова, мотнул только ему головой.

– Как же он убил ее, каким орудием? – спрашивал Вихров.

Пастух взял себя за горло рукой и сдавил ею горло.

– Удавил или задушил?

Пастух опять, как немой, показал себе пальцем на руку.

Вихров понял его.

– Больше ты ничего не знаешь? – спросил он его.

– Ничего, – отвечал пастух.

Вихров отпустил его до поры до времени.

Уходя, пастух оставил снова сильный след грязи.

– Извините! – сказал он, обертываясь в дверях к Вихрову с какой-то полуулыбкой.

Вскоре после того приехал доктор. Оказалось, что это был маленький Цапкин, который переменился только тем, что отпустил подлиннее свои бакенбарды… С Вихровым он сделал вид, что как будто бы и знаком не был, но тот не удержался и напомнил ему.

– Мы встречались с вами у женщины, несчастливой в семейной жизни, а теперь сходимся у женщины, уже убитой своим мужем, – проговорил он.

Доктор сначала на это ничего не отвечал и даже сконфузился немного.

– Я уже женат, – проговорил он.

– Слышал это я, – подхватил Вихров.

Маленький доктор перешел, посредством протекции Захаревского, в эту губернию именно потому, что молодая жена его никак не хотела, чтобы он жил так близко к предмету прежней своей страсти.

– Мы тело должны выкопать и вскрыть, – сказал ему Вихров.

– Да, – отвечал ему доктор с важным видом: как большая часть малорослых людей, он, видимо, хотел этим нравственным раздуваньем себя несколько пополнить недостаток своего тела.

Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.

Дорогой Вихров стал разговаривать с понятыми.

– Ведь баба-то, братцы, говорят, убита мужем? – обратился он ко всем им.

– Бог ее знает, батюшка, – отвечали те в один голос.

– Нет, не бог, а и вы знаете! – сказал им укоризненным тоном Вихров.

Мужики на это ничего не сказали.

– Как же это вы показывали, что муж всегда жил с ней в согласии и ссор промеж их никогда никаких не было?

– Нет, судырь, мы этого не говорили, – возразил один из мужиков, поумнее других на лицо.

– Как не говорили, вот ваше показание! – И Вихров прочел им показания их.

– Мы точно что, судырь, – продолжал тот же мужик, покраснев немного, – баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: «Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?» – «Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то? Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!»

– Нет, вы не то показали: вы показали, что они согласно и в мире всегда жили.

– Нет-с, как это мы можем показать! – возразил все тот же мужик, более и более краснея. – Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, – мы народ темный.

– Но тот грамотный, который за вас прикладывал руку, тот не темный; пусть бы он прочел вам! – возразил Вихров. – Кто тут рукоприкладствовал за всех, – какой-то Григорий Федосеев?

– Я-с это, – отвечал один из понятых, ужасно корявый и невзрачный мужик.

– Когда ж мы говорили так? – спрашивали его прочие мужики.

– Как же вы говорили? Известно, так говорили, – отвечал тот, заметно уже обозлившись.

– Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! – продолжал прежний, более умный мужик.

– Известно, не говорили, – подтвердили и другие мужики.

Корявый мужичонка совсем обозлился.

– Как не говорили, черти этакие, дьяволы, – вино-то с них пили, а тут и не говорили!

– Никакого вина не было, что ты врешь, дурак этакой, – унимал его прежний умный мужик.

– Какое это вино? – спросил Вихров.

– А вино, судырь, которое Федор Романыч купил, – ишь, больно ловки, отвечай теперь я за них один!

– Какой Федор Романыч? – спросил Вихров.

– А мужичок, которому Парфенка в рекруты продался.

– Что ты тут Федора-то Романова плетешь, пошто он тебе, дурак этакой и свинья! – отозвался вдруг на это высокий мужик.

– Сам свинья, что ты лаешься-то? Ты всем делом этим и орудовал.

– Ну, слава тебе господи, и я уж орудовал! – сказал как бы со смехом высокий мужик.

В это время вошли все в село и прошли прямо на церковный погост. Один из мужиков показал могилу убитой. На ней стоял совершенно новый крест. Вихров послал к священнику просить позволения разрыть эту могилу. Тот благословил. Стали вынимать крест. Мужики заметно принялись за это дело с неудовольствием, а высокий мужик и не подходил даже к могиле. Вихров – тоже сначала принявшийся смотреть, как могила все более и более углублялась – при первом ударе заступа у одного из мужиков во что-то твердое, по невольному чувству отвращения, отвернулся и более уж не смотрел, а слышал только, как корявый мужик, усерднее всех работавший и спустившийся в самую даже могилу, кричал оттуда:

– Давайте веревки-то поскорей, а то расчихаешься тут!

Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть в сторону могилы и увидел, что гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними.

Мужики, неся гроб, по свойству русских людей – позубоскалить при каждом деле, как бы оно неприятно ни было, и тут не утерпели и пошутили.

– Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! – сказал молодой парень, обращаясь к корявому мужику.

– Сами вы, черти, мастера! – выругался тот.

– Как же ты, братец, ругаешься; гроб несешь и ругаешься, а еще грамотный! – укорял его молодой парень.

– Он ведь только на блины, да на кутью выть-то любит, а без этого не станет! – объяснил про Григорья Федосеева другой мужик.

– Ты-то пуще станешь! – отругивался и от него Григорий Федосеич.

Прочие мужики ухмылялись и усмехались, и один только высокий мужик шел все молча, не улыбнувшись и, видимо, стараясь даже отставать от идущих.

В доме Парфена Ермолаева, должно быть, сильно перепугались, когда увидали, что гроб несут назад, а особенно – девушка-работница…

– Матушка, гроб-то Анны назад несут! – воскликнула она, первая увидев это и обращаясь к старой хозяйке.

– Ну, вот, матери!.. Господи помилуй! – произнесла та.

– Анну выкопали и назад принесли! – сказал и старик, войдя в избу.

– Куда же, баунька, поставить-то ее, поставить-то ее куда? – спрашивала работница.

– Не ведаю уж! – отвечала ей старуха.

Парфен в это время сидел на улице, на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал на ноги, снял шапку и перекрестился.

Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как более светлую комнату.

Там разложили на козлах несколько досок и поставили гроб. Открыть его Вихров сначала думал было велеть убийце, но потом сообразил, что это может выйти пытка, – таким образом гроб открыть опять выискался тот же корявый мужик.

– Они на меня, ваше высокородие, все теперь сваливают, – говорил он, заметив, что он один с Вихровым в светелке, – а вот, матерь божия, за все мое рукоприкладство мне только четвертак и дано было.

– А кто такой этот высокий мужик, с которым ты спорил? – спросил его Вихров.

– Да ведь это сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, – отвечал корявый мужик. – Ну-те, черти, – крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, – подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба.

Те неохотно и неторопливо вошли в светелку и больше вытряхнули труп из гроба, чем вынули. Вошел потом и доктор.

Он был без сюртука, с засученными рукавами рубашки, в кожаном переднике, с пилой и с ножом в руках; несмотря на свой маленький рост, он в этом виде сделался даже немного страшен. Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку, начиная с подола до самой шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул. Понятые отворотились; даже и корявый мужик не смотрел на это. Вихров тоже с величайшим усилием над собой взглянул на покойницу и успел только заметить, что она была недурна лицом и очень еще молода.

– Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, – сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью. – Ну, смотрите и вы хорошенько! – прибавил он мужикам уже строго.

Вихров сел и приготовился записывать.

– На теменных костях, – начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, – большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите! – обратился он к понятым.

Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли.

– А это штука еще лучше! – произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: – Правое ухо до половины оторвано; на шее – три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, – видите все это?

Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел.

– Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели.

Вихров велел.

Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом.

– Видите! – сказал доктор и показал им голову. – Видите! – и он указал на отодранное ухо. – И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому! – прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым.

Тот начал читать бумагу громко и внятно.

Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе.

– Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было? – спросил мужик Вихрова.

– Нет, за это ничего не будет, – успокоил его тот.

Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал.

По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу.

– Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, – сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, – заговорили они все в один голос, – и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют.

– Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! – присовокупил и корявый мужик.

– Да я, пожалуй, свезу, – отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор. – Подсобите хоть положить-то ее, – прибавил он понятым.

– Да это подсобим, – отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику.

Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.

VII

Убийца

Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.

– Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! – проговорил Вихров.

Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:

– Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!

Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.

– Говорите за мной! – произнес священник и зачитал: – «Обещаюсь и клянусь!»

Мужики что-то такое бормотали за ним.

– Ну, целуйте теперь евангелие!

Мужики все перецеловали евангелие.

Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.

– Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, – остановил его Вихров.

– Хорошо-с, – отвечал священник и сел на лавку.

Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.

– Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою – дурно или хорошо?

– Да что, ваше высокоблагородие, – вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, – сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.

– Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?

– Это где же видать! – произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.

– Я, судырь, видел, – отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.

– Что же ты видел, дедушка? – спросил его Вихров.

– Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут… отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: «Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!», а он и меня лаять начал… Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.

– Зачем таить! – заметил ему священник.

– Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.

– А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? – спросил Вихров прочих мужиков.

– Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, – отвечали все они единогласно.

– Да из чьего роду-то она шла? – спросил священник.

– Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, – отвечал ему тот же старик.

– Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, – проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.

Вихров посмотрел на него вопросительно.

– Они все ведь, – продолжал священник, – коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.

– Это точно что: есть это, есть!.. – подтвердил и старик. – А тут уж что-то и особенное маленько было, – прибавил он, внушительно мотнув головой.

– Что же особенное было?

– Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! – проговорил старик, указывая на прочих мужиков.

– Что же, братцы, говорите, – отнесся к ним Вихров.

– Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, – ответил мужик с обыкновенной наружностью.

– Нет, не пустое, не пустое! – отозвался досадливо старик.

– Да что такое, говорите! – прикрикнул уже Вихров.

– Да болтают, ваше высокородие, – отвечал мужик с обыкновенной наружностью, – что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.

– Были слухи об этом, были, – подтвердил и священник.

– Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, – возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.

– Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, – подхватил старик.

– Ну, мы это там увидим; расследую, – сказал ему Вихров. – Позовите ко мне Парфена Ермолаева.

Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.

Парня ввел сотский.

– Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.

Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:

– Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.

– Я знать ничего не знаю, ваше благословение, – проговорил малый.

– Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.

– Мне каяться, ваше благословение, не в чем.

– Расскажи ты мне, – начал Вихров, – весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.

– Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.

– Очень просто. Ну, что делал поутру?

– Да теперь уж не помнится, ваше благородие.

– Ну, помнишь, однако, что завтракал?

– Завтракал.

– С женой?

– Со всем семейством.

– Потом?

– Потом я словно бы в лес уехал.

– Потом?

– Потом-с приехал, обедали.

– Ну, а виделся с женой?

– Виделся-с.

– О чем же ты говорил с ней?

– Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.

– Что ж она – пособила?

– Нету-тка.

– И что ж, ты за это забранил ее?

– Нет-с.

– Никогда ни за что ее не бранил?

– Нет-с, не бранил.

– Значит, жили душа в душу?

– Жили согласно мы-с! – Парень при этом вздохнул.

– Стало быть, тебе жаль, что она умерла?

– Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, – прибавил он, смотря себе на руки.

– А как вы спали с ней – на одной постели?

– На одной, ваше благородие.

– Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?

– Да-с.

– А в эту ночь она с тобой тоже спала?

– Со мной-с!

– Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, – ты слышал это или нет?

– Нет, не слыхал, ваше благородие! – говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.

– Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

– Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.

– Но как же, однако, она умерла там?

– Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!

– Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, – ведь это кто-нибудь сделал же?

– Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.

– Ты думаешь так?

– Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.

– А кто же, злодей, это с ней сделал? – вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло – как душат человека.

Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:

– Ой, господи помилуй!

Парень затрясся и побледнел.

– Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, – ревел между тем Вихров.

Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.

– Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! – проговорил он.

– А коли твой, так и прекрасно, – сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.

– Давно бы так надо, чем запираться-то, – говорил тот с укором парню.

Последний все стоял на коленях и плакал.

Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.

Малый выпил воды и потер себе грудь.

– Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, – проговорил он.

– Еще бы, – сказал Вихров. – Ты мне должен все рассказать по этому делу.

– Все, ваше высокородие, расскажу.

– Как же ты убил ее? – спросил Вихров.

– Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.

– Стало быть, ты намерен был ее убить?

– Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.

– Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?

– Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.

– Но что же заставило тебя так зверствовать? – спросил Вихров.

– Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.

– Что же это, работница, что ли, ваша? – спросил Вихров.

– Она-с и есть, бестия этакая.

Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши – дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.

– Да что ты – мастеровой, что ли, какой-нибудь? – спросил он его.

– Я – фабричный, ваше высокоблагородие, – отвечал он.

– А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.

– Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, – согласился и малый.

– Народ самый отчаянный – все эти фабричные, – подтвердил и священник.

– А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?

– Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.

– Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?

– Известно, ваше высокородие.

– Отчего же ты не женился на ней?

– Что ж на ней жениться-то, – разве она стоит того?

– Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?

– Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.

– Зачем же ты убил ее?

– По наговорам все.

– Работницы этой?

– Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!

– И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?

– Смеялась как-то раз: «Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь».