скачать книгу бесплатно
– Красота неописуемая, – подтвердила Вера. – Но чтобы это увидеть, надо оказаться здесь в феврале. Правда, зимой погода в Абхазии противная: сыро и ветрено.
– Ничего, нам погода не помеха, – бодро заметил я.
– Но лучше всё-таки когда тепло, – сказала Амра.
Затем нам стали попадаться сады и вовсе одичавшие, а дома – нежилые, оставленные хозяевами. Иногда на пути встречался пребывающий в запустении недострой. Свернув на бетонное перекрытие вросшего в грунт цоколя одного из таких недостроенных зданий, мы неожиданно вышли на край нависавшей над кварталом кручи, с который открывался вид на весь Сухум. Проще представить, нежели передать словами это чертовски красивое зрелище: город с высоты птичьего полёта! Здесь было трудно удержаться от искушения пофотографировать и пофотографироваться на фоне величественного экотопа в лучах склонявшегося к закату южного солнца. Мы и не удержались, естественно.
А ещё вспомнился Мандельштам, который в апреле 1930 года отдыхал с женой на даче Совнаркома Абхазии. Прогуливаясь по Сухуму, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна любили – вот так же, как мы теперь – взобраться на верхотуру и любоваться городом, расстилавшимся у них под ногами. Позже поэт вспоминал:
«Сухум легко обозрим с так называемой горы Чернявского[5 - Гора Чернявского – ныне Сухумская гора. Называлась так по имени купца, который приобрёл её и вырубил на горе лес.] или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью.
Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».
Что до траурного марша Шопена, то нас это определённо не касалось. Просто на рубеже тридцатых годов сюда в межсезонье приезжало много туберкулёзных больных, оттого в упомянутую пору похоронная музыка звучала здесь довольно часто – вот и замкнулся гештальт в сознании поэта накоротко, в одному ему свойственной творческой манере (пожалуй, даже пророческой). Лично я позывов ни к чему подобному не ощущал, и образ Сухума поныне сохраняет в моей памяти куда более оптимистические черты. К тому же ни «линейным», ни «плоским» я его не нашёл – скорее наоборот. Впрочем, сколько людей, столько и мнений; да и город за миновавшие девять с лишним десятилетий после приезда сюда Мандельштама наверняка изрядно расползся по горным склонам и кардинально изменил свою стереометрию…
Покинув негаданную обзорную площадку, мы снова направились куда глаза глядят. Некоторое время двигались мимо русла не то пересохшей речушки, не то ручья – там, в низинке, между кустов и деревьев тянулись к небу стебли бамбука, прямоустремлённые и оттого резко контрастировавшие с прочими буйными дикоросами. Кроме того, среди зелени было заметно немало мусора: кусок шифера, ворох тряпья, кучка смятых газет, разноцветные целлофановые пакеты, ржавая рама от панцирной кровати… разная хрень, которой человек сумеет загадить даже кущи небесные, дай ему только волю.
А затем мы вышли на пыльную площадь, посреди которой возвышалось здание Абхазского государственного университета (типичный образчик позднесоветской архитектурной мысли: фасад достаточно презентабельный, все остальные стороны – торжество безликих плоскостей и прямых углов). Подле этого гнезда наук царила безлюдная пустыня; оазисом в ней выглядел расположенный поодаль навес, под которым несколько студентов в степенном молчании пили пиво. Впрочем, с чего я взял, что эти абхазские хлопцы и девчата непременно должны были оказаться студентами? Совсем не факт.
Здесь мы решили, что пора прекращать бесцельные блуждания и отправиться наконец к морю.
***
Спустившись к Кодорскому шоссе, мы немного прошли вдоль него и выбрались к заброшенной железнодорожной станции «Келасурская». Некогда вид станционного здания был величествен: колонны с портиком и балюстрадой, арочные двери и окна, лепнина под высокими потолками… Палладио, без сомнений, одобрил бы плоды трудов советских зодчих. Мы тоже одобрили. Во времена оны этот сталинский ампир наверняка внушал людям уважение и гордость за свою страну. Впрочем, ныне станция являла весьма печальное зрелище: стены были покрыты плесенью и следами от пуль, паркетные полы разобраны, лепнина с потолков местами осыпалась, обнажив разбухшую от влаги дранку…
Я несколько раз обошёл вокруг этого обломка великой империи, представляя и себя утлой частичкой истончившегося времени – чем-то сродни остывающей капле магмы, коротко сверкнувшей в полёте или – пусть метафора будет скромнее – в жарком струении по крутому склону эпохи: сверкнувшей, но быстро и неумолимо остывающей, обречённой превратиться в камень, смешавшись с осколками вулканических извержений других эпох… Сколько цивилизаций уже поглотил этот благодатный южный край, обласканный морскими волнами? Сколько войн здесь отгремело и затихло эхом над окрестными горами? Сколько дворцов с портиками и колоннами источил черноморский бриз, превратив творения рук человеческих в безликие каменные обмылки, погребённые под земным спудом?
Бессчётные полчища путешественников, подобно мне, бродили под сенью дерев, со вздохами взирая на руины и сожалея о невозвратности минувшего, а мир, как ни крути, остался прежним. Всё в нём повторяется. Но одной жизни, как правило, недостаточно для того, чтобы это увидеть, пощупать и как следует прочувствовать. Подобная возможность даруется лишь редким счастливчикам (или несчастливцам?), угодившим в переломные моменты истории. Вляпавшимся, так сказать, по праву рождения в стык между тяжело наползающими друг на друга пластами. Я угодил, да. Ни убавить, ни прибавить. Вляпался, как и всё моё поколение. Что же теперь? Фиксировать разбегающиеся волны последствий в тщетной надежде на скорое достижение динамического равновесия – вот и всё, что остаётся.
Асфальт, покрывавший пристанционную площадь, потрескался и кое-где выкрошился; сквозь трещины и в образовавшихся проплешинах росла трава… Когда под ногой звякнуло, я наклонился и поднял старую гильзу: кажется, от патрона «Макарова».
– Красивое было здание, – сказала Амра, мотнув головой в сторону «Келасурской»
– Жаль, теперь оно только под снос годится, – откликнулся я.
– Ну почему же под снос, – возразила она. – Наверное, всё это ещё можно восстановить.
– Не думаю. Ты потолки видела со вздувшейся дранкой? Перекрытия никуда не годятся, придётся ломать полностью. А новые что же – бетонные отливать? Нет, чем это здание восстанавливать, дешевле построить новое. Да и вряд ли теперь здесь кому-нибудь потребуется станция. Местным властям хотя бы центральный вокзал привести в божеский вид, и то руки не доходят.
После этих слов я протянул ей гильзу:
– Нужна?
– Давай. Сохраню как память о войне.
– Да вряд ли она столько лет здесь пролежала. Скорее всего, это уже после войны стреляли.
– Ну мало ли. А может, и с войны…
Я не стал спорить, тем более что и сам не был до конца уверен. Да и какая, в сущности, разница.
На следующий день Андрей рассказал мне о том, что в советские времена на эту станцию из России приезжали так называемые «поезда здоровья»: туристы жили прямо в купейных вагонах – прогуливались по городу, осматривали местные достопримечательности, ходили на пляж, благо до него отсюда рукой подать. А что, удобно: несколько дней отдохнул, допустим, в Сочи, затем – несколько дней в Гагре, после того – в Сухуме, а отсюда можно отправиться в какой-нибудь Батум или, к примеру, в Тбилиси, или в Ереван, или в Баку…
Но подобным образом дело обстояло при СССР, который три десятилетия тому назад скоропостижно канул в Лету. Последний «поезд здоровья» давно ушёл с «Келасурской» и больше не вернётся. Во всяком случае, не при нашей жизни. И не на эту станцию… Так было угодно истории; в конце концов, ненасытный Хронос пожирает все творения рук человеческих, оттого мы должны быть благодарны судьбе хотя бы за то, что она предоставила нам возможность ещё раз прикоснуться к минувшей эпохе, которая просочилась сквозь миллионы жизней, как вода сквозь пальцы, и с каждым годом становится всё более эфемерной и невозвратимой, но явила нам свои следы в этом городе, где ныне бросается в глаза соседство роскоши и разрухи, где новые элитные особняки порой вырастают рядом с остовами исщербленных пулями полуразрушенных зданий, вряд ли подлежащих реставрации, и всё это приправлено живым ярким солнцем и трансцендентным камланием морских волн, и неистребимой зеленью, и буйной игрой воображения, и несметными полчищами воспоминаний.
– Годы, пробегая мимо, отнимают у нас одно за другим, – сокрушался Квинт Гораций Флакк.
– День минувший всегда лучше, чем нынешний день, – вторил ему Иоганн Кеплер.
– Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени, – резонно заметил Мишель де Монтень.
А Джером Клапка Джером не преминул обнадёжить, вернув меня в пределы не лишённого приятности, хотя и быстротекущего хронотопа:
– С каждой новой минутой начинается для нас новая жизнь!
Что ж, в любом времени можно найти свои хорошие стороны. Главное – что мы ещё живы, небо не свалилось на наши головы и море не пересохло, оттого ничто не мешает нам окунуться в его волны всегда, когда имеется такое желание.
А у меня, Толика, Веры и Амры желание присутствовало. И продолжало вести нас вперёд.
***
Пляж располагался в нескольких минутах неспешной ходьбы от станции. Миновав железнодорожную колею с выстроившейся вдоль неё шеренгой кипарисов, мы вышли к высокой декоративной ограде из гладких деревянных балок. А за ней нас встретил закат над морем. И широко уходящая налево и направо полоса пустынного песчаного берега.
Вот такое купание мне любо: ни единой живой души вокруг!
Разумеется, сюда ведь нет хода российским жирным котам, полагающим, будто они хозяева жизни, ну и слава богу. Если позволить упомянутым кадрам скупать здесь недвижимость – тогда в считанные годы застроят эти берега гостиницами, отелями и пансионатами: повалят валом туристы и начнут жрать и гадить, и устраивать разные труляля, и снова жрать и гадить – и всё, пропадёт малолюдная Апсны, захлебнётся в отрыжке капитализма. Но пока ничего, провидение хранит её, хотя и не шибко балует…
А нас балует. Поскольку на черноморском побережье ещё сохранилось место, где можно, оглядевшись по сторонам, понять, что вокруг тебя – благословенная пустыня!
С такими мыслями я принялся раздеваться, и вся компания последовала моему примеру.
Затем мы с Толиком, не теряя времени, шурухнулись в волны Понта Эвксинского. Амра нырнула следом за нами, однако долго не продержалась – вскоре выскочила на берег с воплем:
– Вода холодная!
Вера вообще не решилась купаться, только ноги помочила, зайдя в воду по щиколотку.
По мне, так вполне приемлемое было море для середины октября. Мы с Толиком потом ещё несколько раз ходили окунаться. Благо у нас имелось чем согреться: я прихватил с собой фляжку субстанции соответствующего действия.
– Хорошо, сегодня хоть медуз нет, – сказала Амра.
– Их в Сухуме вообще не бывает, – заверил Толик. – Я, по крайней мере, ни разу не видел.
– А я видела, – оспорила его утверждение Вера. – Но их здесь мало, не то, что в Азовском море.
– Да, в Азове нынче много медуз развелось, – вспомнила Амра. – Этим летом мы там были, так море кишмя кишело корнеротами.
– Ничего, скоро и там поубавится, – сказал я. – Со следующего года их начнут вылавливать в промышленном масштабе.
– Вылавливать? – удивилась Амра. – Зачем?
– Как это зачем? В пищу употреблять. В Китае и Японии медуз испокон веков едят: готовят из них разные супчики, коктейли, добавляют в салаты, ещё – солят и сушат, а потом продают в виде хрустящих палочек и чипсов. Вот и у нас решили взять пример с азиатов.
– Фу-у-у! – поморщилась Вера. – Ни за что не стала бы есть медуз.
– Да и как же из них можно делать чипсы? – спросила Амра. – Если медузу высушить, она вся испаряется, только пятнышко остаётся.
Я пожал плечами:
– Значит, придумали такой способ, чтобы не всё испарялось. Может, добавляют какие-нибудь загустители типа муки или крахмала. Ну, и специи – это уж точно.
– Да не станет наш народ есть медуз, – с уверенностью заключила Вера. – На том вся ловля и закончится.
– Раз Росрыболовство установило квоты на вылов, значит, на что-то они там рассчитывают, – возразил я. – Если у нас продукт не приживётся – будут, наверное, в Китай экспортировать. Можно ещё – в Южную Корею и в Японию.
– Китайцам сгодится, – присоединился к моему мнению Толик. – Они там и жуков едят за милую душу, и личинок шелкопряда. Сверчков жарят и саранчу, и кузнечиков, и даже скорпионов на палочках продают на базарах.
– Ну да, белок есть белок, – сказал я. – А куда деваться, если человечество плодится, как ненормальное: ему надо что-то есть. Скоро, наверное, научатся добывать белок из планктона.
– Или искусственно его выращивать, – развил мысль Толик.
Вера со смехом подвела черту под нашими рассуждениями:
– Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе!
***
Продолжительное время мы валялись на тёплом песке и, глядя на солнечную дорожку на воде, болтали о том о сём. Ласковый лепет волн был приятен слуху; праздное времяпрепровождение у кромки прибоя располагало к ассоциациям, к полёту фантазии, к погружению в прошлое.
…И я уже представлял, как, посверкивая стёклами пенсне, созерцал морские дали Антон Чехов, прогуливаясь по этим берегам. В конце июля 1888 года, прибыв в Сухум из Нового Афона, он поселился в гостинице «Франция» – и каждодневно совершал продолжительный моцион, уходя порой очень далеко от людной набережной: неспешно шагал, шурша галькой, вдыхая полной грудью терпкий живительный воздух и обдумывая повесть «Дуэль», идея которой, можно сказать, уже висела у него на кончике пера. Правда, поначалу Антон Павлович полагал, что сюжет уложится у него в сравнительно небольшой рассказ, да и названия пока не придумал, но работа мысли шла полным ходом, и воодушевление распирало писателя… Вернувшись домой из поездки по Кавказу, Чехов примется воплощать задуманное, и в ноябре 1888 года напишет А. С. Суворину:
«Ах, какой я начал рассказ! Привезу и попрошу Вас прочесть его. Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увёз от порядочного человека жену и пишет об этом своё мнение; живёт с ней – мнение; расходится – опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности „несходства убеждений“, о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что боже упаси. Мой мозг машет крыльями, а куда лететь – не знаю…».
…Ещё я представлял, как в феврале 1922 года приходил сюда двадцатидевятилетний Константин Паустовский. Приходил, усаживался на ствол поваленного дерева и тоже подолгу смотрел вдаль, обдумывая жизнь и тоскуя по своей жене Хатидже[6 - Хатидже – бытовавшее в семье прозвище первой жены К. Г. Паустовского, Екатерины Степановны Загорской.], оставшейся в Одессе. Но писатель есть писатель, он так устроен, что его рука непрестанно тянется к перу – и в скором времени, переварив поток впечатлений, обрушившихся на него в Абхазии, Константин Георгиевич не преминул изложить их в очерке «В горном доме»[7 - «В горном доме» – очерк был опубликован в одесской газете «Моряк», корреспондентом которой являлся К. Г. Паустовский.]:
«В белом горном доме с низкими потолками – тонкая тишина. Синим льдом сверкают, как только что расколотый сахар, тяжёлые горы. Золотым дождём цветёт за оконцами пряная мимоза, и воспалённое солнце ложится на тусклое, задымленное море.
Горный дом уже стар, и в широких щелях полов потрескивают по вечерам сердитые скорпионы. А дряхлые обитатели дома ещё помнят времена, когда Абхазия была полна абреками, когда горцы спускались с гор и штурмовали заросшие плющом прибрежные форты, когда солдаты сотнями умирали от горячки во влажных, тропических лесах, времена лермонтовские, полузабытые, но ещё свежие в преданиях и памяти горцев.
Фантастический край. Здесь рядом леса пальм и кактусов и заседания революционных комитетов под старыми дубами, причём все члены комитета голосуют и говорят, не слезая с поджарых коней, гортанно перекликаясь и теснясь лошадьми в одну подвижную, тёмную, тёмную массу; рядом скрип арб и лошадиные черепа, висящие на всех заборах от дурного глаза, и тут же – ослепительный электрический свет, заливающий широкие сельские улицы, съезды Советов, протяжные гудки иностранных пароходов, кофейни «знаменитых персидских кофейщиков», пестро расписанные трапезундские фелюги, на которых седые турки кипятят кофе в медных кастрюлях-напёрстках, восточная майолика, князья, перед которыми до сих пор сходят с сёдел и касаются рукою земли, ажиотаж, лиры, фунты, грузбоны, бязь, кукуруза, богатые лесные концессии на реке Бзыбь, взятые Стиссеном и Рокфеллером, непочатый край, дикие козы, скачущие по улицам, и восторженный рёв лопоухих пушистых ишачков.
Край фантастический, пёстрый, богатый, но богатства его ещё сырые, нетронутые, не вырытые из вечно влажной земли.
Россия, голод, то напряжение и мучительные по непосильной работе дни, что переживаются там, за снежными хребтами, вся громадная, неуловимая жизнь федерации – всё это для здешних людей «заграница», что-то почти нереальное».
…А закадычному другу Константина Паустовского, Исааку Бабелю, было некогда рассиживаться на берегу. В октябре того же 1922 года он прибегал сюда в мокрой от пота сорочке, быстро сбрасывал с себя одежду, клал поверх неё очки – и с разбега плюхался в воду. Недолго плавал туда-сюда саженками, отфыркиваясь; после чего переворачивался на спину и несколько минут покачивался на волнах с выражением блаженного отдохновения на лице. Затем, охладившись вдосталь, выбирался на берег, ждал ещё несколько минут, пока не по-октябрьски тёплое (вот прямо как сейчас) солнце высушит его кожу. И, одевшись, покидал пляж. Двадцативосьмилетний корреспондент тифлисской газеты «Заря Востока», он спешил жить и творить, у него было планов громадьё, а тут ещё повседневная рутина советской прессы, куда деваться, и он носился как угорелый по Абхазии, писал о Коммунхозе Сухума и об открытии лечебного сезона в Гагре, о необходимости сеять табак и о том, что «материальные условия существования абхазского селянина ухудшились» – разную хрень, совершенно ему ненужную, обрыдлую и обязательную. Лишь изредка вечерами – после короткого вечернего купанья – удавалось Исааку Эммануиловичу урвать часок-другой для творчества, когда писал он, упрямо и целеустремлённо выписывал «Одесские рассказы» и правил-перекраивал конармейские свои дневники; и час его всесоюзной известности неуклонно приближался. Тот самый час, после которого среди завистливых литературных острословов получит хождение эпиграмма:
Под пушек гром, под звоны сабель
От Зощенко родился Бабель.
…Огромный багровый диск солнца коснулся воды и стал медленно погружаться в море на горизонте. Осиянные его прощальными лучами, под мерный плеск волн разновеликие тени прошлого шествовали мимо меня по берегу Сухумской бухты. Писатели и художники, артисты и государственные деятели, несокрушимые титаны духа и затюканные собственными страхами конформисты… По большому счёту, все они оказались счастливчиками, ибо каждому так или иначе удалось выпростаться из-под глыб истории, сохранив плоды своих трудов для грядущего. А сколько осталось безымянных, канувших в нети – ни лиц, ни имён их не сохранилось в памяти потомков, лишь мерный гул прибоя человечьего, реликтовый фон бессчётных волн, ушедших в песок.
Прошлое не имеет конца, и я мог бы целую вечность колыхаться на его волнах под ласковое болботанье водной первостихии. Однако последний краешек солнца наконец утонул в морской пучине, испятнав багровыми мазками горизонт, и Толик, Вера и Амра решили, что пора собираться домой.
Мы переоделись, прикрываясь полотенцами (друг от друга – более на пляже за всё время наших водно-солярных процедур не материализовалось ни единой живой души). И тронулись в путь: через железнодорожную колею, мимо печального призрака станции «Келасурская», через Кодорское шоссе и дальше – вверх по улице Услара, всё круче и круче в гору…
***
Поскольку наш абхазский трип от начала до конца сопровождала прекрасная погода, трапезничали мы всегда на балконе. На сей раз стол накрыли остатками вчерашнего пиршества. О, этого оказалось более чем достаточно! Вчера Андрей набросал в большой казан курицу, картофель, лук, морковь, разные-прочие овощи и приготовил из упомянутых ингредиентов нечто среднее между рагу и густым супом – этого хватило на два вечера. Кроме того, Верины соленья, целое ведро – замечательное ассорти – не переводилось на столе и расцветило наше пребывание в Апсны лёгкими тонами кубанской осени. Добавьте сюда абхазский сыр, овощи, фрукты, вино и чачу – вот уже и полон стол, ни убавить ни прибавить, как сказал советский классик. Впрочем, я наверняка что-нибудь упустил, ну да не суть важно.
С балкона, помимо великолепной панорамы, открывался вид на соседский двор: супружеская чета – Отар и Инна – регулярно с нами здоровались, Андрей приглашал их к столу, но те скромно отказывались. Их сын-школьник Даниил в поле зрения попадал реже, поскольку по утрам он отправлялся в школу, а по вечерам, когда начинались наши лукулловы пиры над Сухумской бухтой, мальчик, вероятно, уже приступал к выполнению школьного задания на дом, а затем укладывался спать. К слову, чрезвычайно положительный ребёнок, насколько я могу судить, другим родителям на зависть.
– Отар – герой, он воевал, его здесь все знают, – говорил мне Андрей. – Он может многое тебе рассказать, если посидишь с ним за одним столом.
Войну 1992—1993 годов у нас называют грузино-абхазским конфликтом; для местных же это – Великая отечественная война абхазского народа. Разумеется, её не вместить в рамки нашего легковесного абхазского трипа. Слишком серьёзная, болезненная тема, потому если писать о ней, то – отдельно. Но мне всё равно было интересно. Потому я вставил в свои извилины перспективу расспросить Отара о войне, но – не в этот раз, а в какой-нибудь следующий свой приезд в Абхазию…
Купленная в магазине чача оказалась вполне достойным напитком. Между тостами я поинтересовался мимоходно:
– «Дурипш» – словцо-то экое колоритное. Интересно, как оно переводится на русский.
– Это название села, – пояснил Андрей. И, в свою очередь, спросил:
– Хиблу Герзмаву знаешь?
– Ну да: оперная звезда.
– Так вот это её родовое село. А чачу делают на заводе, которым владеет брат Хиблы.
Спустя время, немного пошарахавшись по Интернету, я выяснил, что Дурипш – место довольно знаменитое. В июле 1959 года это село посещал старик Хо Ши Мин. А в мае 1963 года Никита Хрущёв привёз в Дурипш Фиделя Кастро. В честь знатных гостей сельчане закатили грандиозное застолье, об одном эпизоде которого вспоминал сын генсека Сергей Хрущёв: «К столу подали молодое вино, гостям поднесли по здоровенному рогу с вином, и Кастро заулыбался, посчитав это шуткой, но ему объяснили, что его выпить не только можно, но и нужно. Он бросился за защитой к Хрущёву, который, в свою очередь, ответил, что здесь он не хозяин, главный здесь – тамада. И Кастро осушил до дна тот рог». Затем рог снова наполнили и поднесли Хрущёву. Тот попросил снисхождения, сославшись на возраст. Но один из местных стариков с улыбкой заявил, что хорошее вино да в доброй дружеской компании при любом возрасте не может повредить человеку; и в доказательство сказанного, взяв рог, осушил его до дна. Деваться некуда, пришлось Хрущёву последовать примеру почтенного старца… О дальнейшем рассказы разнились. Одни утверждали, будто Никита Сергеевич вскоре свалился и уснул в кустах, другие же настаивали на том, что оба, Фидель и Никита, сумели продержаться до конца застолья и добрались затем до правительственного авто на своих двоих, разве только слегка пошатываясь…
Однако всё это я узнал позже. А пока мы выпили за Хиблу Герзмаву, а потом за её брата, а после – за всех хороших людей и за Абхазию, и за мир во всём мире, и ещё за многое разное.
Тем для общения за столом не убавлялось со временем, скорее наоборот. Мы делились впечатлениями о своих путешествиях в разные страны и строили планы на будущее, рассуждали об истории и людях, о стремительно меняющемся мире и, конечно, об Абхазии.
– Вот одного не пойму, – обратился я к Андрею. – Почему здесь всё ещё сохраняется столько разрухи? Много домов пустует, предприятия чуть ли не в руинах лежат. Ведь после войны уже прошло почти тридцать лет. В России после Великой отечественной за такой срок не только всё восстановили, но и в космос полетели. А тут всё как-то ни шатко ни валко.
– В Абхазии ведь народу мало, – ответил он. – Бедная страна, к тому же непризнанная.
– Но Россия ведь признала.
– Вот из России туристы сюда и едут.
– А из других стран?
– Нет. Разве что как исключение, большая редкость.
– Может, потому что нет авиасообщения? В советское время в Сухуме ведь был аэродром – что с ним теперь?
– Не работает. Возможно, военные борта здесь и садятся, не знаю. А гражданские не летают. Только по железной дороге можно приехать и на автомобиле.
