Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

О С. П. Свечиной см. t. I.

Известный французский философ Victor Cousin (род. в 1792 г., ум. в 1867) издал в II томах «Oeuvres complètes de Descartes». Paris. 1824-1826.

Об О. П. Козодавлеве см. t. I.

Канкрина – Екатерина Захарьевна (род. 15-го октября 1795 г., ум. 10-го сентября 1849), рожд. Муравьева, в 1816 году вышедшая замуж за Е. Ф. Канкрина, в 1823 году занявшего пост министра финансов. О них см. статью П. А. Плетнева (Соч., т. II, стрр. 223-231).

Свиньин – Петр Петрович (ум. 12-го декабря 1841), ст. советник, бывший, как и Н. И. Тургенев, помощником статс-секретаря в Департаменте законов, с 19-го мая 1833 г. тайный советник и сенатор. Он начал службу в Коллегии иностранных дел (13-го марта 1805 г.).

О Василии Александровиче и Екатерине Александровне Пашковых, см. т. II.

616. Тургенев князю Вяземскому. 18-го апреля [1824 г. Петербург].

О Павловых см. примечание в 36-й странице.

617. Князь Вяземский Тургеневу. 21-го апреля [1824 г. Москва].

Статья князя Вяземского «О литературных мистификациях» (см. примечание к 27-й странице) вызвала «Ответ» М. А. Дмитриева, напечатанный в форме разговора в Вестнике Европы, № 7, стрр. 196-211. Со стороны князя Вяземского последовал «Разбор Второго разговора, напечатанного в 7-в номере Вестника Европы». Этот «Разбор» появился в VI-й части Дамского Журнала (№ 8, стрр. 63-82), с следующим эпиграфом из Вольтера: «On voit que ce folliculaire parlait à tort et à travers des choses les plus aisées à savoir, et dont il ne savait rien».

Перепечатываем «Разбор» князя Вяземского, не вошедший в Полное собрание его сочинений:

«Много было разговоров но случаю «Разговора», вылившагося из Бахчисарайского фонтана. Не мудрено! Одна искра взрывает громаду пороха, а самолюбие меньших братьев в авторстве – такое горючее вещество, что и порох в сравнении с ним несгараем. В оном «Разговоре» задраны слегка журнальные клевреты и некоторые прозаические поэты Вестника Европы. Разрыв ждать себя не заставил. Второй «Разговор» раздался в Вестнике Европы: блеска в выпале было мало; но зато разостлалось облако густого дыма, под коим много кое-чего осталось скрытым. Обиженные дело свое сделали; я сделал свое, отклоня от себя неприятность сражаться во тьме и подобно Аяксу в Илиаде, хотя и по другим причинам, вызвал ратоборцев в битве на дневном свете. Этого не довольно: словесные меньшие братья меньших братьев письменных, клевреты журнальных клевретов говорят, что ответ мой – не ответ; что я не отразил ни одного нападения Второго Классика; что самые стрелы, брошенные мною, не попали в настоящую цель и потому остаются недействительными. Нельзя на всех угодить; иные верно меня поняли; постараюсь удовлетворить требованиям и других. У меня нет микроскопа, посредством коего Ривароль составил свой забавный «Маленький словарь великих людей». Кто отыщет, например, Второго Классика в толпе литературных Мирмидонов? Да и какая польза и что за необходимость? В общине Мирмидонов царствует дух взаимности редкой: троньте одного, и вы тронули всех; а тем более, если коснулись до главы единочувственного племени. И, вспомня того же Ривароля, который говорил о венцах: qu'ils se fottisent pour compendre un bon mot, знаю также, что у вас меньшие братья в авторстве складываются, чтобы написать нелепость. Кто после возьмет на себя головоломный труд отыскивать в этих журнальных мозаиках вкладчину каждого? Гораздо короче и благоразумнее расплатиться напрямки с собирателем, или составителем мозаики, предоставляя ему расчесться с своими поставщиками и воздать каждому свое. Я так и сделал. На литературную часть второго «Разговора» не отвечал я литературно, потому что почел ее, во немецкому выражению, unter aller Kritike, хотя по всенародному объявлению Второго Классика я по-немецки и не знаю. Но за этим дело не станет. Если угодно, то я берусь не оставить в целости ни одного из литературных предложений, выставленных во втором «Разговоре», напечатанном в Вестнике Европы. Он изобилует погрешностями. Стоит только вытаскивать их напоказ. Желая поступить обстоятельно, начну с начала и кончу с концом. Труд будет не на моей стороне, а на стороне посторонних читателей, если будут они иметь терпение следовать за мною в этой ловитве. По крайней мере, надеюсь, взыскательные после того не скажут, что мой настоящий ответ – не настоящий ответ.

Второй Классик[11] начинает с того, что отвергает достоверность «Разговора», напечатанного вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Что же значит второй разговор, если не было первого? Вот неловкость первого приступа.

Классик первого «Разговора» – безыменный. Во втором «Разговоре» является r. N., выдающий себя за классика; он говорит, что издатель «Бахчисарайского фонтана» не имел с ним разговора. Но с кем с ним? Кто он? Г. N. мог сказать: «речь идет не обо мне! я не классик!» Тогда бы – дело другое. И тут с первого приступа видим, что г. N. впутался не в свое дело. Чем далее пойдем, тем более в том удостоверимся.

Классик второго «Разговора» говорят, что классик первого – не классик. И да, и нет. Не классик по званию и вследствие глубокого учения, но классик охотою, самоучкою, классик по недоброжелательству своему к чужим успехам, точно такой же, каков классик второго «Разговора»; одним словом, комическое лицо, которое таким и выведено в драматическом предисловии, подобно как Diafoirus у Мольера не есть врач ученый, но каррикатура врачей невежд. Не понимаю, кому пришла охота олицетворять в себе творенье вымышленное,

Несколько классических произведений поэтов образцовых, законы: Ломоносов, Дмитриев[12], Озеров, Батюшков (упомянутый во втором «Разговоре») не составляют еще классической литературы. Несколько ранних плодов, созревших весною, не составляют еще лета; полдюжина томов не образует литературы. Там существует литература классическая, где все отрасли её достигли до совершенной зрелости; у нас же многие еще и не показываются, другие только-что развиваются. Неудивительно, что Второй Классикь того не знает; но жаль, что журнал, некогда издаваемый писателями, каковы Карамзин и Жуковский, повторяет пустословные суждения классика самозванца.

Насмешки на природных рецензентов не кстати. И конечно, для звания рецензента нужны природные дарования, которые не в школах добываются: ум открытый, взгляд сметливый, верный, чутье изящного, правила благородные, независимость характера. Грубо ошибаются те, кои полагают, что для звания критика потребны только ученый чин и диплом; еще непростительнее поступают те, кои пускаются на поприще критики для отмщения мелкой своей личности или для удовлетворения раздраженным страстям почетного Зоила. Побуждения полемического писателя должны быть всегда чисты и откровенны; он не должен быть двуличным; не должен в глаза искать ласки того, которого готовится унижать под рукою: иначе его криводушие отразится и в кривых его суждениях. Фрерон не от того прибил имя свое в позорному столпу в литературе, что был критиком безжалостным; но от того, что был критиком бесчестным.

Озерова нельзя ставить в образец чистоты и правильности языка вместе с Дмитриевым, Карамзиным, Батюшковым.

Ломоносов нейдет в образец вкуса. Такое смешение имен, принадлежащих поэтам свойств различных, доказывает, что, например, в вашем рецензенте мало природного, и что его тупое зрение не умеет отличать тонких оттенков.

Что значит соединение быстроты рассказа с неподвижностью действия, будто служащее отличительным признаком новой нашей школы? О чем же идет рассказ, если не о действии? Где прекращается действие, там превращается и рассказ. Мы видим в «Теории изящной словесности «профессора Мерзлякова» определение пиитического рассказа, который составляется из представления истинных или вымышленных происшествий и деяний. Можно сказать, что слог повествования не соответствует действию; но антитеза, выведенная Вторым Классиком, есть именно то, что англичане называют nonsense. Сюда принадлежит также и соединение пылкости страстей с холодностию характеров. Есть ли тут здравый смысл? Из чего же составляется характер? Как могут страсти не действовать на характер? Можно подумать, что Второй Классик в двух определениях хотел оправдать собственными примерами упомянутое им изречение Фонтенеля: «Il у а des mots qui hurlent de surprise et d'effroi de же trouver unis ensemble». И в таком случае он совершенно успел. Если правда, как сказал он, что несовместное соединение слов принадлежит новой школе, то его по справедливости можно назвать ультра-романтиком, или классическим романтиком, ибо у самого виконта Дарленкура не найдешь примеров подобного сочетания слов и понятии несочетаваемых.

Непростительно и ученику сказать, что в одах мы превосходим почти все другие народы европейские. Мы имеем великих лириков, но весьма мало хороших од.

Сказав, что Ломоносов заимствовал у немцев одно стихосложение, будто в опровержение сказанного, что Ломоносов следовал в своем нововводимом стихосложении формам германским, Второй Класик доказывает, что не понимает ни того, на что отвечает, ни того, что отвечает. Его опровержение в этом случае совершенно согласно с предложением.

Ломоносов в ходѣ он своих никогда не был подражателем древних. У него нет ничего Горацианского; в движениях найдешь то, что обыкновенно называют пиндарическим, но нигде нет расположения он Пиндаровых. Наружная форма он Ломоносова очевидно не та, что у Ж Б. Руссо, который наблюдал в своих гораздо более разнообразия в покрое строф и мерах стихов. Любопытные могут видеть в письме Ломоносова О правилах российского стихотворства мнение его о французской поэзии. Советуем и Второму Классику прочесть это место, чтобы очистить понятия свои о Ломоносове, который, кажется, знаком ему более по наслышке.

Вот как судим мы по школьному! провозглашает с чопорным самодовольствием маленького педагога наш Второй Классик, выпустив несколько погрешных определений касательно Ломоносова. Оставляется теперь на рассмотрение: хорошо ли судить по школьному? Да и то не по школьному, а разве по школьнически.

Ломоносов не следовал Гинтеру, говорит решительно Второй Классикь; а после сам же прибавляет, что у Ломоносова много найдется общего с Гинтером. Если трудно согласить Второго Классика с ним самим, то по крайней мере в противоречиях своих иногда соглашается он со мною.

Второй Классик говорит, что словом разница открываю много несообразностей и на этом упреке основывает воздушный замок своих умствований. Да какое же понятие и может заключать в себе слово разница, как не понятие о несобразностях одного предмета в сравнении с другим предметом? Неужели Второму Класеику никогда не случалось слышать, что разница есть противуположность сходства? И добродушный Второй Классик называет это оружием, которое подаю на себя!! Разве оружием о двух остриях, из коих одно для меня безвредно, а другое весьма язвительно для того, который хватается за него необдуманно и неловко.

Одна нечаянность изумила меня в речах Второго Классика: верное определение Германской школы и оригинальности, которую немецкая литература получила от Лессинга, как от критика, и от Гёте, как от поэта. «Как мог», говорил я сам себе, «попасть так метко на литературную истину тот, который в прочем решительно все знает на оборот?» Я уже начинал думать, что и для критиков есть иногда счастливая выдержка; но вскоре отыскал разрешение загадки, вспомня, что определение Второго Классика не иное что, как перевод слов г-жи Сталь, которая сказала, что «Lessing dans la critique et Goethe dans la poésie fondèrent une véritable école allemand».

В первом «Разговоре» сказано, что наши поэты современные следуют движению, данному Ломоносовым. Что значит следовать! Идти далее, а не сидеть сиднем, как некоторые запоздалые в ограниченном круге старых понятий, забытых предразсудков и преданий. Итак, современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гёте, как то и сказано, и должны были участвовать в изменениях, последовавших в Германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцем нашей поэзии. Если бы Лононосов образовал свое стихосложение по образцам италианским, имел-бы, например, нечто общее с Метастазием, и мы следовали бы движению, данному им, то поэзия наша современная была бы подражательницею поэзии Алфиери, Касти, Монти. Вот понятия, которые естественно извлекаются из определений издателя «Бахчисарайского Фонтана».

В первом «Разговоре» сказано, что эпоха преобразования русской прозы, сделанного Карамзиным (а не сделанная, как повторяет оное Второй Классикь, для коего каждая опечатка есть лакомая пожива), носит отпечаток германский. Второй Классик опровергает кто мнение тем, что Карамзин обращал более внимания на французских прозаиков. Оставя рассмотрение запроса, точно ли следовал Карамзин иностранным прозаикам в преобразовании русской прозы, или просто оценив свойства языка отечественного, он постиг дух его и следовал собственному откровению, заметим, что в выражении: «эпоха носит отпечаток германский» заключается смысл, совершенно противный тому, который хотели ему насильственно присвоить. Дело в том, что Карамзин обратил внимание наше на немецкую и английскую словесности, на сих двух соперниц, стремящихся к одной мете, как видим в оде Клопштока: «Die beiden Musen». Хотя Ломоносов и был питомцем германских муз, но непосредственно последовавшие за ним писатели наши забыли о них, и литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мертвая. И это, кажется, должно быть ясно для всех, разве за исключением Второго Классики.

Где же тут доказательство, что издатель «Бахчисарайского Фонтана» совсем не знает немецкой литературы? Знает ли он или нет, во приговоры Второго Классика всегда гадательные. Дело другое, если доказать кому-нибудь ясными уликами, что он давал ошибочные определения о Ломоносове, Озерове, Ж. Б. Руссо, древних лириках и применения немецкой литературы в русской:

La raison dit Virgile et la rime Quinault.

Объявим же и ему за тайну, что всякий переводчик, переводя стихотворца, всегда хочет присвоить языку отечественному стихи подлинника и что вследствие того не мудрено, если в переводе «Второй сатиры» Депрео находит он стихи, напоминающие стих «Второй сатиры» Депрео. Впрочем, перевод на перевод не придется. Просим покорнейше Второго Классика, как он ни догадлив и ни скор на соображения, обличить подобные присвоения чужого добра, например, в переводах поэмы Вальтера-Скотта – с вольского языка. Второй Классик, видно, придерживается совестливых переводчиков, которые, из уважения к праву собственности, почитают за грех воспользоваться драгоценностями подлинника.

Смешение уподоблений с анатомиею, клеймами, испытаниями совершенно принадлежит Второму Классику. У издателя каждое уподобление на своем месте. Резец (скальпель) не есть орудие пытки, и следовательно напрасно Второй Классик видел в своем растревоженном воображении, что пытают Бейрона, Мура, Анакреона, Овидия. Жаль, что не посоветовался он с словарем, который успокоил бы жестокия сновидения его добровольного испуга!

В предисловии сказано, что цветы яркой поэзии (упомянутых поэтов) закоптятся от лампадного чада комментаторов. Сие выражение кажется спешным Второму Классику, которому, виден, понятен один буквальный смысл. В припадке веселости вырываются у него энергическии: «Ха, ха, ха!» Такой смех не без эха, и многие посмеялись насмешнику.

«Вы шутите над читателями, почтенный г. издатель!» говорит Второй Классик. Уж полно, не забавляется ли над ними и почтенный г. издатель «Вестника Европы», выпустив на сцену, без всякой оговорки от себя, Классика, которого не худо было бы отослать в классы. Всему виною излишнее доброе сердце и вследствие того радушное гостеприимство издателей журналов. Иной редактор, озабоченный множеством посторонних дел, не имеет ни досуга, ни способов писать от себя. Что же он делает? Растворяет журнал свой настежь; отказом обидеть никого не хочется:

И выдет наконец, что в обществе орлов………………………………(Хемницер).

Что значат упреки в молодости? К чему в полемическом споре ссылки на метрические книги? Есть юношество возмужавшее; есть дряхлость ребяческая; есть посредственность, не имеющая возраста.

Второй Классик сознается, что новое стихотворение Пушкина невольно привлекает его. Сознание бесценное! Как в этом слове: «невольно», выразившемся невольно из тайника сердечного, изменяет себе присяга, данная Вторыми Классиками и дюженными их клевретами, не признавать дарований отличных и воевать их единодушно! Но будем справедливы. Чем невольнее победа над собою, тем более заслуживает она уважения. В этом отношении и второй «Разговор» есть точно торжество. Когда вспомним, где он напечатан, то найдем в нем несколько разительных примеров сего благородного и великодушного насилия. Второй Классик, хотя и сбивчиво и не по актерски, но по крайней мере с уважением говорит о писателях уваженных, там где привыкли слушать суждения о них, совершенно другим языком излагаемые. Не изыскивая скрытых побуждений, порадуемся гласному действию. Может статься, нужен был только перелом, и отныне настанет общая амнистия писателям, провинившимся возвышенностью дарований и характеров, утверждением за собою славы европейской, пристрастием публики и другими подобными преступлениями.

Второй Классик начав неловкостию или тем, что запросто называется absence d'esprit, кончает так же. Зачем, думаете вы, напечатал он «Разговор» свой в «Вестнике Европы?»

Затем, чтобы не подумали, будто он руководствуется мнениями «Вестника Европы». Да разве мнения журнала не составляются из мнений писателей, в нем участвующих? Разве журнал может сам собою мыслить, говорить, судить? Как можно браться за перо, когда бываем подвержены подобным рассеянностям!

Кажется, урок мой неполнен, и меньшие братья должны быть довольны моею прилежностью: признаюсь, часто усталость и скука готовы были взять верх над терпением моим и желанием угодить вполне судиям взыскательным; но наконец я все превозмог! Все погрешности Второго Классика выведены на свежую воду из сонной и вялой прозы, которою они были заглушены. Из всех литературных мнений его только одно остается чистым – мнение о Лессинге и Гёте, и то доказано, что оно не его, а буквальный перевод слов г-жи Сталь и еще не кстати приведенный и не доказывающий того, что хотел он доказать.

После того, скажите, если правда, что Второй Классик есть один из обиженных мимолетным замечанием о прозаических стихотворениях «Вестника Европы», то стоило ли для удовлетворения слегка уколонного самолюбия пуститься на шестнадцать страниц погрешностей, доказывающих только, что можно быть в одно время и прозаическим поэтом, и неискусным прозаиком, и критиком не литератором. О самолюбие!

Souvent notre ainour-prôprc éteint notre bon sens!

Князь Вяземский. Москва. 12-го апреля 1824.

Приведенное двустишие взято из басни Дмитриева: «Лиса- проповедница».

Фаддейщина – статья князя Вяземского: «Несколько вынужденных слов» (см. примечание к 10-й странице).

Стих – из 14-й строфы пиесы князя Вяземского: «Уныние».

Эпиграммы Грибоедова на балетную труппу Г. П. Ржевского (см. примечание к 1-й странице) в печати не появлялись.

Апраксин – Степан Степанович (см. тт. I и II). – Талызин – Александр Степанович (род. 22-го марта 1795 г., ум. 22-го марта 1858), штабс-ротмистр л. – гв. Гусарского волка, адъютант князь Д. В. Голицына. Дед Талызина, тайный советник Александр Федорович Талызин (род. в 1734 г., ум. в 1787), был женат на Марье Степановне Апраксиной (род. 20-го мая 1741 г., уи. 10-го декабря 1796 г.), сестре Степана Степановича. А. С. Талызин женился на графине Ольге Николаенне Зубовой 16-го апреля 1824 года. Она родилась 5-го мая 1803 и умерла 3-го июля 1882 г.

618. Тургенев князю Вяземскому. 22-го апреля [1824 г. Петербург].

Пашкова – Екатерина Александровна (см. т. II). Племянник её (по мужу) – Андрей Иванович Пашков (род. 21-го марта 1793 г., ум. 5-го февраля 1850), полковник л. – гв. Гусарского полка, впоследствии (с 1826 г.) генерал-маиор и егермейстер, известный магнитизер. В первом браке он был женат на графине Екатерине Дмитриевне Зубовой (род. 25-го февраля 1801 г., ум. 27-го апреля 1821), а во втором – на графине Аделаиде Гавриловне Моден (род. 23-го сентября 1803 г., ум. 8-го мая 1844). О нем св. «Русский биографический словарь».

Великая княгиня – Александра Федоровна.

Оболенский – князь Андрей Петрович, попечитель Московского учебного округа (см. тт. I и II).

Велеурский – граф Густав-Александр-Михаил-Адольф (род. в Варшаве 20-го октября 1799 г.), сын генерала польских войск, графа Михаила Виельгорского. В 1839 году он был отставным капитаном польских войск (следовательно, мог быть адъютантом только великого князя Константина Павловича) и Люцинским (Витебской губ.) уездным предводителем дворянства. Граф Густав Виельгорский был женат в первом браке на Клотильде Осиповне Шадурской, дочери польского камергера, а в 1835-1838 гг. Витебского губернского предводителя дворянства. (Сообщение В. В. Руммеля).

619. Князь Вяземский Тургеневу. 24-го апреля [1824 х. Москва].

Под «журнальным» Павловым разумеется Николай Филлиппович (ум. 29-го марта 1864 г.), о котором князь Вяземский дал впоследствии такой отзыв: «Павлов… при остром и легкопостигающем уме мог бы сделаться лучшим и первым журналистом нашим и полемическим писателем, если бы одарен был способностью прилежать в труду, а не довольствоваться редкими и случайными взрывами, показывая, как много таилось и глухо кипело в нем дарований и зиждительных сил» (Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 290). Н. Ф. Павлов в это время только начинал свою литературную деятельность, печатая стихотворения в Трудах Общества любителей Российской словесности 1823 г. и в Мнемозине 1824 г. О нем см. «Материалы для истории русской литературы. Н. Ф. Павлов», С. И. Пономарева. С.-Пб. 1889.

О «другом» Павлове и его «сумасбродном поступке» мне ничего не известно. Замечу только, что Современником Николая Филипповича был Андрей Павлов, студент Московского университета, который в 1823 году напечатал в Москве переведенную им с французского языка драму в одном действии: «Отставка».

Данзас – Борис Карлович (род. 19-го октября 1799 г., ум. 18-го октября 1868), брат Константина Карловича (ум. 3-го февраля 1870), секунданта А. С. Пушкина, лицеист 2-го выпуска, произведенный 5-го мая 1820 г. в титулярные советники, с причислением к Министерству финансов. С 26-го апреля 1821 г. он служил чиновником особых поручений при Московском генерал-губернаторе, а с 27-го ноября 1822 г. был советником Губернского правления. После кратковременной отставки (26-го апреля 1828 г.), Данзас вновь поступил (24-го октября 1829 г.) к князю Д. В. Голицыну и находился при нем до 11-го мая 1835 г., когда определился за обер-прокурорский стол в 1-е отделение 5-го департамента Сената. В 1838 году (25-го августа) он был произведен в д. ст. советники и назначен обер-прокурором 2-го департамента а в следующем году (2-го апреля) получил должность директора департамента Министерства юстиции. С 1-го января 1845 по 13-е сентября 1851 г. он состоял обер-прокурором 1-го департамента, а после того был назначен сенаторов. В 1866 г. (1-го января) Данзас был произведен в д. т. советники и с 30-го марта 1867 г. состоял первоприсутствующим в Уголовном кассационном департаменте Сената (формуляр).

«Второй ответ» – Разбор» князя Вяземского, перепечатанный в примечаниях к 6 и 7-му письму.

.– (Стр. 36). Генерал-лейтенант граф Ираклий Иванович Морков (род. 2-го ноября 1753 г., ум. 26-го марта 1829), сподвижник Суворова, «с воинскими способностями, с мужеством беззаветным сочетал благороднейшее сердце, характер прямой, бескорыстный и был истым витязем без страха и без упрека» (Князь П. В. Долгоруков. Российская родословная книга, ч. III. С.-Пб. 1856, стр. 200). В 1812 году он командовал московским ополчением. По окончании войны, Марков продолжал носить мундир ополченца. «Ростопчин говорил, что он воспользовался войной, чтобы не выходить из патриотического халата» (Полн. собр. соч. кн. П. А. Вяземского, т. VIII, стр. 80).