Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Спешу отвечать и потому не могу отвечать на все, но главное сказал. Не замедлю написать другое письмо, пожирнее. Постарайся выслать переписку Бонстетена и первому попавшемуся нашему консулу дай для пересылки в департамент повести экономико-политические. Ожидаю, прости!

На обороте: А son excellence, monsieur Alexandre de Tourgueneff, chambellan de s. m. l'empereur de toute la Russie, à Genève. Poste restante.

738.

Князь Вяземский Тургеневу.

20-го августа 1833 г. С- Петербург.

Ответ жены моей по нашей негоциации не очень удовлетворителен. Она помнит m-me Sautter и знает ее за добрую, но довольно посредственную и пустую женщину. Впрочем, и ты сомневаешься в способностях её: стало, прошу опять приняться за работу. Спешить нечего, хотя нечего и мешкать. Между тем, я получил письмо твое от 2-6-го августа и видел у Булгакова письмо, в котором говоришь о приезде Вьельгорской. Я передал мужу известие твое, для него еще новое. Он очень рад, что ты мог ей чичеронствовать. Отдал также письмо твое Бравуре, которая еще здесь дней на десять. Передам все письма твои Татаринову, который составил выписку о вещах, тобою присланных. Кажется, все дошло, и во всяком случае все дошедшее до меня в точности передано по принадлежности. Я помаленьку вербую Татаринова в «Коммерческую Газету», а там со временем и совсем в департамент; но не советую круто разрывать ему с Вигелем, который отзывался мне о нем с похвалою и сказывал, что хочет подвинуть его вперед; хорошо, что не взад. На мою опору надеяться много нечего, а недоброжелательство Вигеля шутка плохая. Следовательно, лучше вести дело осторожно и выжидать благоприятный случай. А между тем, занятия по «Газете» могут быть и не вовсе безвыгодны в денежном отношении.

27-го.

А у нас опять беды в Дерпте. Второй сынок Мещерской очень болен, так что жена моя в последнем письме своем совершенно отчаивается. Какая несчастная судьба! Дочь приезжает к матери утешить ее, и сама наравне с матерью имеет нужду в утешении! Фатальный Дерпт! Между тем, жду письма и не дождусь, и это меня беспокоит. Я еще получил от тебя письмо, не знаю от которого, потому что передал его Бравурше, оторвав листок для Татаринова. Ты хорош! Пересылая тебе философическое письмо, в котором, впрочем, никакой философии не вижу, я именно просил тебя не впутывать меня в эту философию. Я рад сводничать тебе по фрейлинской и литературной части; но что мне за охота платить весовые деньги и драть глаза себе, чтобы разбирать твою мушиную грамоту (в надежде, что между строками нет ли чего и по моей части, потому что письма твои такой винегрет, что чего хочешь, того просишь), за целые страницы совсем для меня постороннего предмета. Я не дам шиллинга за всего вашего Шеллинга, не потому, что не уважаю его, – уважаю всякое действующее лицо в сфере умственной деятельности; но потому, что не понимаю его и слишком стар, чтобы учиться понимать. Еще несколько лет потерпеть, и само собою сравняемся с ним в знании. Шутки в сторону или дело в сторону: ты досадил мне своею немчурностью. Я и так не очень хотел переслать тебе письмо, опасаясь, что это заварит ученую кашу, которой расхлебывать не умею; но предварил тебя, да идет чаша сия мимо меня, а ты весь этот бир-суп так мне на голову и хватил. Спасибо, что по крайней мере подлил после этой пивной окачки вина от виноградного праздника. Это меня несколько оживило. В твоих письмах швейцарцы очень хороши, а куда они надоели в газетах, хотя теперь идет дело не о буре в стакане, как сказал император Павел, а в целой лохани. Вот уж с жира бесятся! Точно черви развозились в швейцарском сыре; есть бы им, да и полно, тихомолком себе на здоровье и сыру на славу! Нет, надобно тревогу поднять, чтобы кошки проведали и дали себя знать им и сыру. Они, швейцарцы, да португальские братцы так мне надоели, что меня тошнит от них в газетах. Уж один бы конец, и Бог с ними!

Я очень рад, что все мои книги: «Новоселье», выставка и прочее дошло до тебя. Во многом соглашаюсь с твоею критикою; но все хорошо, что дело сделано. Настоящее время имеет также свои текущие потребности, удовлетворение коих не мешает думать о будущем. Сажай жолуди и жди дубовой рощи, но в ожидании не худо иметь и «Новоселье», хотя из старого леса выстроенное, но по крайней мере порядочно и довольно светло расположенное, так что не нужно и в полдень ходить со свечою. Вековые дубы – творение рук Божиих и садовника Божьего, – времени; его не перегонишь, какие теплицы ни затевай, а наше человеческое дело – строить лачужки, «Новоселия», где рядом с Жуковским – Хвостов; где я профилем, а Булгарин во всю харю; где мед с дегтем, но и деготь с медом; где все новое только заново подкрашено, а выделано из старого. Ты слишком исключителен и исступителен или выступителен в своих критиках. Ты похож на Полевого, который в критике своей на «Новоселье» говорит обо мне: «Шесть стихотворений князя Вяземского все на одну стать: во всех он шутит тяжело, и через сорок лет все тот же». И ты все тот же. Лета научают терпимости и снисходительности, entendons-nous: не равнодушию и не потворству, которые злоупотребления первых. Лета научают строгости в отношении к себе: видя, как мы сами далеки от того, чем должны быть, как мы неполно оправдали обеты, упования молодости своей, мы уже не можем строго судить других. Рука руку моет в этом отношении; но в хорошем или, по крайней мере, в утешительном смысле этого слова, а не указывает на чужия пятна. Кто из нас чист не в глазах света, а в своих глазах? В летах молодости и мы должны иметь жар, запальчивость, резкость, односторонность, исключительность газеты; в летах опыта – хладнокровие, самопознание, суд, по и бесстрастность истории. И в том и в другом случае есть истина, но она различно выражается. Вот и я, пеняя тебе, что ты заставляешь меня платить весовые деньги за философию твою, ввожу тебя в тот же убыток, и моя философия придется тебе не по вкусу и не по желудку. Итак, перестанем говорить о пустяках и обратимся к делу; да та беда, что дела нет. Давно не видал я птички и прочих дел. Погода была такая, что крылья были опущены. Салопы расстроились и заперты. Фикельмонт уехал в Австрию, и австрийская красавица не принимает. Мюнхенская красавица на днях едет обратно. Двор из Петергофа переехал в Царское Село. Буря 17-го числа некоторых напугала и выбросила с островов на континент. Все в каком-то расстройстве. Один мороз скрепит распавшиеся части и даст душу, хотя и хладную, целому. До зимы ни то, ни ее, ни рыба, ни мясо. On est entre deux chaises, le c – par terre, entre la ville et la campagne. Ну, начиналась потеха 17-го числа! Бешеная Нева, пена у рта, корячилась, вскакивала на дыбы, лягала, кусала берега, ржала, ревела, коробила мосты, сбивала барки с ног; но, по счастью, сидел на ней не самый лютый ездок заморский, а какой-то побочный ездок, который гнал ее не прямо, а как-то с бока, и мы уцелели; а то при продолжительном напоре, да если бы на хребте Невы сидел ветр 7-го ноября, то еще было бы больше бед, нежели в то время.

Вдовец Скарятин отправился на последнем пароходе, но не знаю куда. Спасибо за ветку резеды, которая дошла до Карлсбада и очень интриговала. Теперь все ждем попутных ветров и припутчиков. Смирнова должна приехать сегодня с пароходом; скоро будут Соллогубовы; Жуковского ожидаю с каждым днем. Это немножко подсвежит, подновит, подцветит опыленную и полинявшую жизнь нашу. В Москве зашевелилась холера, не такая, как была, но все-таки есть. Впрочем, и лето было таковское: то знойное, то вдруг холодное и сырое; плоды не дозрели, а жадность все-таки есть. И здесь было много кое-каких поносов, но теперь утихли. Вообще год крутой: почти повсеместный неурожай и безтравие. У вас в Симбирске, кажется, благополучнее.

30-го.

Имею честь поздравить ваше превосходительство с тезоименитством вашим. Рости здоров и умен и будь счастлив, то-есть, не будь несчастлив, а особенно же не корчи несчастья. У тебя в письменном слоге много индивидуальности и личности: это прекрасно; но за то и в жизни, и в оценке обстоятельств у тебя слишком много персональности. Ты похож на меня, когда я в дороге. Надобно знать, что в дороге со мною делается страшное преобразование, и из флегматика а становлюсь почти бешеным: я готов богохульствовать за каждый ухаб, за каждую каплю дождя и попрекаю Богу каждый толчек, как личное оскорбление и умышленно им мне нанесенное. Шутки в сторону, так, Ты не за Бога принимаеться, как я, а за людей, когда дело идет о событиях и о судьбе. Ты не гневаеться на людей; пожалуй даже им прощаешь, но все видишь имена там, где перст Божий или безыменный рок, и где люди только мухи, сидящие на рогах этого вола, который взрывает и перепахивает житейскую ниву. Отчего большая часть недоразумений, волнений, обмолвок, недочетов? Все оттого, что у всех мерещатся в глазах и в уме имена и лица. Тут увлекаешься нетерпением; думаешь, что так легко переменить ход вещей, переменив извозчика, заместив Веллингтона Греем, Лафита Казимиром Нерье. Переменишь, и все еще не так едешь, как хотелось бы. В ином люди, разумеется, главные действователи, но le libre arbitre дан нам только для домашнего обихода, а за этою чертою куда слаб наш произвол. Все это к тому, что напрасно крикнул ты на меня, когда я приглашал тебя у подножия памятника Карамзина совершить мировую с прошедшим. Думаешь ли, что подобная мировая была бы в духе Карамзина, и приятное было бы ему жертвоприношение? Без сомнения – да! Следовательно, мое предложение не было недостойным тебя, ибо если персонализировать понятия и жизнь, то Карамзин есть для нас чистая нравственность, ибо чище этой не найдешь на земле.

1834.

739.

Князь Вяземский Тургеневу.

4-го января 1834 г. С.-Петербург.

Ну, одолжил меня ты географическим письмом своим, в Симбирск присланным на мое имя и ни слова до меня не заключающим! Я заплатил за него десять рублей, да десять часов мучил глаза свои, разбирая твои мушиные испражнения, все в ожидании, что мимолетом капнет что-нибудь на мою долю. Не тут то было! Уж проклинал я тебя во всю мочь! Сегодня Булгаков сообщил мне, что в письме твоем к нему до меня касается. Радуюсь, что наконец письмо мое дошло до тебя. Переезжай скорее в Симбирск: легче и дешевле будет переписываться, да и письма твои будут интереснее, потому что будут более ты, а теперь ты канальствуешь: вместо писем пишешь итинерерные отметки, и вместо тебя получаешь выписки из новейших Рейхардов. И все это с мыслью, что пригодится тебе к возвращению твоему: отберешь письма свои и сошьешь их журналом. Поздравляю тебя с наступлением нового года нашего, разродившагося – знаешь чем? Вечно не отгадаешь! – Камер-юнкерством Пушкина! Он возвратился из степной поездки своей и навез много стихов, которых я еще не читал, в ожидании чтения у Жуковского. Скажи Свербеевой, что я, полюбовавшись образом её и приложившись к нему с коленопреклонением, благоговением и подобострастием, отправил его в дальнейший путь к назначению своему с Жанбоном Оболенским. Не пишу я к ней потому, что, вследствие приказания её, ожидаю от неё письма из Рима. Старик Пашков на днях умер. Пашкова-Киндякова ехала сюда на веселье, а теперь приедет на траур; Киндяковы также будут сюда и много московок. Я передал твое или, лучше сказать, княгини Голицыной поручение княгине Гагариной, которая благодарит за честь, а от убытков избавляется. Да кому же лучше купить эту рукопись, как не царствующему воспитаннику. Смирдина журнал вышел и дородством своим превосходит все журналы; добротою – бог весть. В нем куралесит барон Брамбеус, сиречь Сенковский, и куралесит à la Jeanin, с тою разницею, что тот рассыпается ртутью и мелким бесом, а наш свинцом и косолапым мишкою. Но публике нашей он очень правится и следовательно он прав, потому что платит публика. Есть новый роман Загоскина «Аскольдова могила», но об нем успеешь еще понаведаться в симбирской деревне. Братья Карамзины уже обмундировались, и поныне все обстоит благополучно. Они молодцы, и Андрей всех выше ростом в своей батарее. Я говорил Мещерской о твоем соболезновании её несчастию. Умер меньший из сыновей её; старший очень мил и умен. Весною собираются они в чужие краи и, вероятно, с Софиею Карамзиной. Зима ваша расплясалась. Не пляшет одна австрийская красавица, которая обожгла себе ногу кувшином с горячею водою и лежит на оттоманке своей уже с недели две. Она тебе кланяется, также как и молодой Литта. На днях умер здесь Соловой, брат кавалергардского. Сестры здесь и еще застали его. Умерла также и вдова Столыпина, дочь Мордвинова, женщина весьма достойная и мать большего семейства, совершенно без вся осиротевшего. Наша черненькая опять принялась за старое и ходит с брюшком. Дай Бог ей в добрый час! Она очень хотела иметь твой портрет, но у меня все они вышли. Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной, в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призывали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался. Не знаю, чем бал кончился; но дело в том, что рассказы не пустые, а точно что-то было: дьявольское ли наводнение (sic) или людское, неизвестно. Эта история сменилась несчастною историею молодых и новобрачных Безобразовых. Тут также не узнаешь, что действовало: дьявольское ли или людское наводнение, но принуждены были разлучить их. Она отправилась в Москву к брату своему, генералу; он посылается на Кавказ. Бешеная ревность овладела им с первого дня брака, а, говорят, и до брака, так что он готов был на все неистовства и преступления. Бог знает, каких причин не выдумывают тому в городе, но и ничего не вижу в этом, кроме мономании его. Жаль ее сердечно. Свербеева будет также, верно, о ней сожалеть с живейшим участием. Вот все жаловались у нас на плоскую прозу нашего житья-бытья; ан, напротив: романтическая поэзия воочию совершается и такая, что за пояс заткнет Гюго и Дюма. Ревность, кинжал, преступная любовь, все это теперь ходячею монетою нашего гостинного разговора, и все знакомые лица и вчерашния обстоятельства. Кто бы подумал, что бедная Люба Хилкова, холодная, благоразумная, мерная, образцовая лединка Зимнего дворца будет героинею подобной трагической повести! Вот те и браки по любви! Теперь никто из девушек не посмеет выдти замуж по любви. Денег ни гроша, и всего на все кинжал. Нет, брак по рассчету вернее.

12-го января.

Сегодня у Жуковского живые сцены старого завета. Древний Плещеев читает сцены древнего «L'avocat Patelin»,

Et ces deux grands débris se consolent entr'eux.

Завтра на немецком театре первое представление de la «Muette de Portici». Вьельгорский видел репетицию и доволен исполнением, то-есть, в сравнении с прочими. На петербургском небосклоне загорелась новая звезда: княжна Леонида Барятинская, звезда не жгучая, несколько холодная, но всеобъемлющая ресницами – лучами. Приедеть и запутается в них. Вообрази, что Лиза Патикова здесь, и я ее еще не видал. Соседка моя, Тимашева, больна желчною горячкою, но ей лучше. Я и ее почти вовсе не вижу; я никого не вижу, а и хуже того: никого видеть не хочется. По преданию, по привычке приволочишься к кому-нибудь, да и сядешь или попятишься назад. Нет, брат, я уж ее Вышний Волочек, а просто волокнистое существо. Нева имеет надо мною свое обыкновенное действие: слабит. Вигель в звезде Станислава и рад, как андреевский кавалер. Он мне опять хвалил недавно Татаринова («Honni soit, qui mal y pense»). Александр Строгонов – товарищ министра внутренних дел. Скажи Кривцову, что его брат здесь с женою и с дочерью и с возобновленною на 12 лет двенадцатитысячною арендою. Он будет жить под нами, но арендою своею гораздо нас выше. Поцелуй ручку за меня у графини Потоцкой и спиши у неё мои стихи к ней, которых у меня нет. Я полагаю, что сестра её, Долгорукова, последует скоро её примеру и поедет искать солнца. Наше погребное небо не годится им, южным растениям, ошибкою природы здесь распустившимся. Итак, вот вероятно последнее письмо к тебе за границу. В добрый час помолчать, а в худой молвить. Милости просим! Все мои, Карамзины, и все общие наши кланяются тебе. Во всяком случае, летом, Бог даст, увидимся в Москве на Трех горах, а, может быть, к тому времени подоспеет и четвертая гора, и еще огнедышущая. Москва тем хороша, что была бы охота, а горы найдутся. До свидания, у подножия, или у под – пия какой-нибудь благодетельной горы.

740.

Князь Вяземский Тургеневу.

28-го марта 1834 г. С.-Петербург.

Имею честь донести вашему превосходительству в ответ на почтеннейшее отношение ваше, что от департамента послано предписание радзивилловской таможне не осматривать имущества вашего, а только приложить к нему пломбы, которые вы должны в сохранности и в целости представить московской таможне.

А сей будет дано особое предписание освидетельствовать то, что есть, и донести о том, нет ли каких-нибудь пакостей запрещенных и прочего того сего такого или чего иного. По приезде вашем в Москву, вы извольте немедленно представить все запломбированное в таможню, а между тем написать письмо к директору Департамента внешней торговли, а отнюдь не к вице-директору оного, который по сим делам, да и по всему иному прочему ничего не значит или так мало, что и совестно подумать о том и не стоит рук марать писать к нему. В сем письме вы потрудитесь объяснить какого рода вещицы находятся в вашем сердечном багаже и сентиментальном чемодане, а именно: сувенирчики, сентиментики, амурчики, предметы учености и художеств, – и все то не для вашего… Ах, извините: и все то для вашего собственного употребления. Что же касается до вашего любского отправления, то *буду ждать решительного извещения вашего, а во всяком случае лучше всего было бы надписать все то на имя Булгакова или какого-нибудь здешнего коммерческого дома и уведомить меня о том. За сим прощайте, в надежде сказать вам скоро: «здравствуйте», хотя и заочно. Во всяком случае, мое семейство насладится лицезрением вашего превосходительства, Жена и дочери едут в Москву в начале мая; я с Павлом остаемся здесь. Не знаю, удастся ли куда-нибудь летом дернуть или прядется просто – и просидеть на месте. Впрочем, теперь, что вашего превосходительства уже не будет в Европе, мне будет там местечко, а обоим нам тесно. Обнимаю тебя. Милости просим в добрый час! Да примет тебя на границе русский Бог под православную руку свою!

Не пугайся, птичка еще не посажена в клетку, ждет тебя, а Смирниха, нечего греха таить, – и переваливается с брюшком.

На обороте: A son excellence monsieur Alexandre de Tourgueneff à Vienne. Recommandé aux soins obligeants de monsieur le prince de Gortschakoff, attaché à l'ambassade de Russie.

741.

Князь Вяземский Тургеневу.

22-го июня. [Петербург].

Voici, mon prince, la petite envoi pour m-r Tourgueneff que je confie â votre obligeance, en vous priant de vouloir bien me rappeler à son souvenir.

Veuillez agréer, mon prince, l'assurance de mes sentiments les plus distingués. Comte Potocki.

Ce samedi.

Рукою князя Вяземского: Потоцкий привез несколько экземпляров твоей возлюбленной хари. Что прикажешь из неё делать? Куда прикажет девать ее? Не разослать ли по галлереям портретов, где висят

Султан Селим, Вольтер и Фридерик Второй.

На долго ли ты в Симбирске? Авось, съедемся в Петровском. Жуковский здесь на минуту; он будет писать к тебе. Он сказывал мне, что князь Александр Николаевич Голицын очень к тебе хорошо расположен. Знаешь ли, что наша Смирниха благополучно родила двух дочерей? Каков богатырь Смирнов! Хорошо, что на этот раз он раздвоил силы свои. Бабочку видел издали. Твою бабочку ей отослал. Если увидишь поэта Языкова, обними его за меня и спроси, получил ли он мое послание, с глупыми ошибками, напечатанное в «Новоселии», и посоветуй ему отказаться от «Библиотеки» письмом к Смирдину, как я и Хомяков отказались. Глупо закабалить себя Сенковскому. Прости! Обнимаю тебя. До свидания!

На обороте рукою Потоцкого: А monsieur monsieur le prince Wiazemsky. Ci joint un paquet.

Рукою князя Вяземского:

Симбирскому Ловеласу,Который всех девиц приводит ко Геласу (Hélas);Рад трюфлям, луку рад, шампанскому и квасуИ всякой юбке рад, хоть с ситцу, хоть с атласу.

742.

Тургенев князю Вяземскому.

23-го октября 1834 г. С.-Петербург.

Сию минуту прочел письмо твое к Булгаковым из Ганау от 7-19-го октября, и я ожил от радости и надежды за Полину. Сердце мое разрывалось от горя и беспокойства за вас, и я почувствовал, что люблю вас только по боли моей за тебя. Всякое известие искал с мучительным нетерпением, и твое письмецо к Павлуше было первою моею отрадою. Надеюсь, что климат довершит старания Коппа; от сердца полюбил более и моего Жуковского, который его выкопал. И в Тургеневе, и в Москве, и здесь жалел, что я не с вами и спешил к вам; но здесь, кружась в большом свете, я нашел нечаянную препону к скорому отъезду из Петербурга: ушиб кость ноги под коленом, садясь в коляску и вот уже четвертый день, изнуряемый пиявками и скукою, лежу в постели. Бог знает, когда удастся стать на ноги и поехать вслед за вами. Тебе, мой верный доброхот, должен отчетом о том, что со мною делается. Ты знаешь, что я представлял о приобретении Ватиканских рукописей. Из Москвы, устроив прекрасно деревенские дела мои и не продав ни души (хотя и клепала на меня молва противное), я прискакал справиться о моем представлении в Петербург, но уже князь Голицын писал ко мне в Москву и послал и отношение графа Нессельроде. Все для меня сделано, и лучше, нежели я ожидал: рукописи найдены заслуживающими внимания; проект мой также; начальнику папского архива дана 2-я Анна; на писцов велено, по моему распоряжению, выдать 5000 рублей. Чиампи-профессор подчинен мне по сему делу, и флорентинская и римская миссии наши о сем уже предварены. Я могу ехать в Рим и довершать начатое. Сбираю здесь и собрал много сведений и повезу все в Рим, заехав за коляской, книгами и бумагами в Москву. Поспешил бы, но распутица мешала, а теперь и нога. Как скоро выздоровлю, выеду из этой новой для меня Капуи. Я залюбезничался в Петербурге и нашел везде и всех ко мне любезными; но вижу более дам, как и во время оно, чем мужчин; беспрестанно вспоминаю о тебе и жалею, что или тебя нет здесь, или меня с вами. Я бы не был вам лишний ни на берегах Майна и Рейна, ни за Апеннинами. Если найду еще твоих в Риме, то отдам себя в полное их распоряжение, если они этого пожелают. Я надеюсь ехать или на Вену, или на Минхен и потом прямо во Флоренцию и Рим, ибо далее конца мая в Италии не останусь, а дела у меня в Риме много будет. Здесь нашел я ящик с видами и расплатился с Боненблустом. Не попадайся в такой просак и не отправляй ничего без нужды; впрочем, во Флоренции можешь употреблять Великанова: он всему горазд и, кажется, честен; но предвари его, что посылка стала всего слишком в 200 рублей. Других фезёров там не бери: дорого станут. Когда будешь в Риме, то постарайся взять в банкиры Валентини: он честный и добрый; сошлись на меня и им доволен будешь. Отнюдь не бери Торлония и не пересылай через него и не вели к себе адресовать чрез него писем: дорог бессовестно. Пользуйся его балами, но не конторой. Познакомься с Буссеном, Жуковского и моим именем, и отдайся в его распоряжение; он слыхал часто от нас о тебе; редкое семейстию, и она – умная и добрейшая женщина. Он покажет тебе и Рим на ладонке из своих окон, и познакомит с ним ученым образом. Скажи ему, как мы его любим и помним. У гр[афа] Гур[ьева] обедай: и стол, и хозяин отличные в своем роде. Фурман малый умный и услужливый. Кривцова Нессельроде ожидает сюда и отправит скоро обратно. Я досадую, что вывез сюда все мои книги об Италии: теперь везу назад; они бы и тебе пригодились. Портретов, привезенных графом Потоцким, здесь не нашел, ни Орлова: разъехались. Следовательно, не знаю, где и им привезенные вещи. У Павлуши был и доволен его пансионом. Когда по тебе сгрустится, то буду ходить к нему: вылитый и налитый ты. У Карамзиных бывал почти ежедневно; ибо Катерина Андреевна опять догадалась, кажется, что вернее меня в дружбе нет. Читаю письма к ней милых путешественниц: прелесть! Хоть бы с ними встретиться под розовым небом! Здесь Пушкин и его три красавицы; я с ними сдружился еще в Москве. Во Флоренции познакомься с князем Михаилом Голицыным: умен и любезен, и просвещен. Брат его в Риме – добрый и рассеянный аристократ. Отобедай у него, ибо это первый стол в Италии. Не связывайся с Чиампи: надоест. Познакомься с Гор[ацием] Верне, для дочери, которой поклонись от меня; она в роде птички Дубенской, и в салоне их найдешь весь зимний римский мир. Скажи графине Потоцкой-Салтыковой, чтобы непременно возвратилась сюда, не для старой обезьяны, то-есть, не для дедушки, а для сестры своей: она оживет её приездом, а в случае продолжительной еще разлуки может она и не найти ее. Это намек и к[нязя] Ильи Д[олгорукова]. Но я сам чувствую за нее необходимость исполнить долг сестры-друга; ибо тяжело носить в сердце укор за милых ближних, когда их лишишься. Если хотя мало здоровье её позволяет, то приехать она должна. Княгиня опять была больна, и тоска по сестрам ранее угасит это любящее сердце. Хоть напиши к ней это от меня. Свечина здесь, и с нею я по старому; но как она переменилась физически с 1830-то года! Больно и тяжело смотреть на нее, а слушать все приятно! И чужия дела удалось здесь прекрасно устроить: твой знакомый, молодой Татаринов, взят в начальники отделения к Перовскому. Оклад большой и квартира, да и звание лестное в его чине. Он этого и стоит по уму, и по качествам. Познакомился с девицами Опочиниными и Толстой, и очень они мне нравятся. Милая посольша мила по прежнему. О Завад[овской] писал в Москву: «она хоть в опале, но блестит, как бриллиант». Птичка вспорхнула до моего приезда. Смирнушка и её два котеночка здравствуют. Она щебечет обо всем с прежнею прелестью и часто кормит. меня и поит материально и умственно.