Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

732.

Князь Вяземский Тургеневу.

16-го мая 1833 г. С.-Петербург.

Не имея времени писать, а имея случай, пересылаю к тебе несколько книжных гостинцев. Обозрение писано, сказывают, Сперанским. Жена моя все еще в Дерпте. Ты, вероятно, уже знаешь о печальной смерти бедного Николеньки. Мещерская также теперь в Дерпте. Екатерина Андреевна здорова и переносит скорбь свою с твердостью и кротким смирением. Жена пишет мне, что она удивительно трогательна. Я писал к тебе по первому пароходу с Григорием Гагариным и много кое-чего переслал. Писал я прежде через него и к Деликати. Моден умер, и смерть его была, сказывают, прекрасная, по присутствию духа, спокойствию и, так сказать, хозяйской распорядительности, с которою все придумал и для себя, то-есть, для трупа своего, и для будущего всей семьи своей.

Свербеева приехала с мужем из Москвы сегодня и дней через 15 отправляется на пароходе и будет в Эмсе, куда и тебя приглашает. А Бравурша, сказывают, будет на лето в Ревель. Не в Ревель ли и тебе ехать? Птичка-Дубенская велела тебе кланяться и сказать, что весна напоминает ей прошлогоднюю весну и тебя. Вижу ее редко; она для меня, то-есть, в глазах моих, немного полиняла. Погода у нас ужасная, и Елагин пустеет. Прости! Обнимаю тебя и обнимаю Жуковского письменно или своеручно и поцелуй его чернильно или слюнно.

Государь угощал обедом во дворце всю выставку, всех православных бородачей, ремесленников, более 400 человек. Он и императрица представляли им детей своих, и обласкали их, как более нельзя.

733.

Князь Вяземский Тургеневу.

2-го июнея 1833 г. С-Петербург.

Узнай, и с зависти растрескаешься шкурой:Пишу с Свербеевой и остаюсь с Бравурой.

Так, сегодня Свербеева и Бравура еще здесь, но не надолго. Завтра одна отправляется в вашу сторону, то-есть, в Эмс, а другая едет в середу в Ревель. Одну может увидеть во всяком-случае, потому что она едет на год и, вероятно, будет в Женеве. Подарки, то-есть, часть твоих подарков, сюда дошла моим дочерям и Татариновой; но Татаринов еще не возвратился из Симбирска, и подарки ждут его. Жена возвратилась из грустного своего дерптского пилигримства. Оставшиеся, слава Богу, здоровы; в том удостоверяют и письма, после её возвращения уже полученные. Екатерина Андреевна в недоумении: оставаться ли в Дерпте или нет. По всем соображениям, она не нашла там, чего искала; не нашла той стихии, той атмосферы учености, научительности, любознания, которой надеялась найти. «Tutto il mondo è fatto comme la nostra famiglia». Кажется, и Дерпт не лучше или не многим лучите других наших университетов. Впрочем, дело не в профессорах. Карлсбадские воды в худом климате не могут производить того действия. Главное не в лекарствах, которые везде равно достаточны, но в пище, в воздухе, в испарениях почвы, которые глотаешь, и проникают все поры: вот что укрепляет организм человека. А между тем и больно видеть бедную Екатерину Андреевну, прикованную на кладбище и к надгробному камню сына. Как ни вертись она, а все этот камень в глазах. Тяжело, а если бесполезно, то еще тягостнее. Увидим, что скажет осень.

Теперь поговорим о свадьбах. Михаил Алексеевич Обресков женился на какой-то вдове полковнице, которая, впрочем, перешла все чины, или в которую – ; по крайней мере такова слава о ней, но мое вицедиректорство ничего о том не ведает. Здесь и в Москве уверяют, что Ивап Иваеович Днитриев тайно женился на вдове Севериной, но я тому не верю. Мария Осиповна идет замуж за конно-гвардейского Бреверна. Бравура меня уверяла, что известная султанша полагала, что ты на ней женишься. Жаль, что не совершилось бракосочетание французского кухмистерства с русскою кухнею, союз d'un pâté de Pérïgord (виноват, de foiegras) с православною кулебякою. То-то спали бы вы! Ты часто всхрапываешь, а она всегда сопит. Удивительно скучная особа!

Я пишу к тебе настоящим отцом семейства. В одном ухе скрыпка или волынка, по которой медвеженок мой Павлуша, пляшет с m-r Beaulier; в другом – солфежио Полины, которая учится петь с Рубини. Сегодня или через несколько часов минет моему Павлу тринадцать лет. Более грустно и страшно, нежели радостно. Бог с нами и с тобою, и с вами!

Дубенская была у нас недавно вечером; порхала, головку в перья завертывала, ворковала, миловалась и прочее, и прочее. Она всегда говорит о тебе, и не только слышно, но и видно, что помнит, – в чем большая разница. Свербеева может дать тебе живой отчет о ней…

Знаешь ли, что Чадаев надел черный галстук? C'est tout dire. Он в Москве кажется сен-симонствует. Впрочем, и здесь та же посылка от меня: «Voyez m-me Sverbéeff», которая рассказывает много забавного о нем.

Я послал к тебе недавно каталог выставки, сочинение Сперанского: все в-Женеву. Багреева отправилась на последнем пароходе, также и Огарева, Caniche Saltickoff с племянницами Долгоруковыми, Сторх, Соллогубша с племянницею, которую рекомендую вашей милости: это резеда, да стоит птички. Завтра отправляется графиня Полье со всем семейством. Меня этот пароход в жар кидает. А ты, – сын, еще жалуешься на свою участь! Неблагодарное животное, да перестань гневить Господа Бога! Ведь и он начальник: разгневаться может и заставит тебя дежурить в департаменте без выхода.

Вчера получил я твое старое письмо от 7-го марта в ответ на мое старейшее прошлогоднее письмо мюнхенское. Прошу непременно велеть снять свою рожицу, а литографии мы не хотим.

Во вчерашнем письме из Дерпта рассказывают нам о приеме Уварова студентами со всею университето-рыцарскою торжественностью: депутациями пешими и конными, факелами и виватами. Андрей Карамзин был представителем русской стороны. Уваров был, говорят, очень доволен и очень тронут этою встречею. Вот что София пишет о матери: «Elle est toujours bien triste; depuis quelques jours cependant ш us la trouvons -mieux; elle a l'air moins abattu et elle pleure souvent», чего прежде не было. Посылаю тебе с Свербеевой «La notice sur Goethe», Уварова; в ней, кажется, много заимствовано из Клейна; по крайней мере, судя по прежним выпискам твоим из него; по только выведено у него противоположное заключение. В строфах Боратынского более идеи, истины, нежели в брошюрке, в которой, впрочем, встречаются блестящие фразы шатобрианские, но вообще много легкомыслия и поверхности, что не очень идет к лицу президента Академии наук и министра просвещения в России, которой именно не нужно красноглаголания, а нужны мысли или и мысль. Переведи, хотя на немецкую прозу, стихи Боратынского и дай им известность в журналах. Их перевел стихами саксонский посланник Люцероде, хороший наш приятель, который в несколько месяцев пребывания своего здесь выучился очень хорошо по-русски и два раза прочел «Ивана Выжигина», и русский язык ему не огадился: испытание победительное. Австрийская красавица очень желала, по твоей рекомендации, увидеть нашу тибромоскворедкую красавицу, но я не мог сблизить ее с нею или к ней приблизить в Елагинском театре; она видела ее только издали и то не в авантажном виде: на ней была какая-то головная уборка, затеняющая ее. И здесь та же ссылка: «Voyez m-me Sverbéeff». Дочери мои хотели письменно благодарить тебя за подарки, но вчера, за празднованием новорожденного, засиделись поздно, а сегодня должно мне рано отвезти письмо к Свербеевой. Итак, до другого раза. Пиши иногда к Карамзиным: им будет очень отрадно получать письма от тебя. Может писать им через меня, а иногда мне через них. Вот тебе русский анекдот о выставке: кто-то на ней шумел несколько непристойно; чиновник подходит к нему и просит быть потише, говоря: «Ведь здесь не кабак». – «Не кабак, а выставка», отвечает тот.

Твое последнее свежее письмо – из Неаполя от 9-го мая. Письмо из Чивитта-Веккиа также здесь. Ожидают сюда Софию Волконскую 7-го числа, то-есть, чрез четыре дня. Додо Сушкова теперь уже графиня Ростопчина. В Москве эта свадьба сделала ужасную тревогу. Нахожу под рукою одно из стихотворений её и посылаю его тебе вместе с письмом Норова. Теперь прости! Обнимаю тебя. Вьельгорский, Бобринский тебе кланяются. До свидания!

Я писал Северину о воспитателе и воспитательнице для детей моих. Сделай милость, снесись с ним по этому и постарайтесь сообща.

Смирнова, описывая мне свои похождения, говорит: «Nous avons fait, comme Tourgueneff: après ces excursions покушали рыбки и спать легли».

734.

Князь Вяземский Тургеневу.

8-го июня. [Петербург].

Подательница сих строк – кузина моя, Свербеева, и муж её, которых рекомендую дружбе твоей. Они тебе везут письмо и от Елагиной; следовательно, мне прибавлять нечего.

Что ты? Каков ты? Твержу одно: не спеши сюда, хотя и к должности, более, – хотя и к душевной обязанности. Но не забудь теперь, что ты откомандирован и прикомандирован к здоровью своему также по службе; следовательно, будь у него в повиновении.

Из Дерпта вести довольно отрадные. Екатерина Андреевна начала плакать, и ей легче. Там встречали нового министра со всеми проделками германского студенчества, и он, сказывают, был очень доволен и тронут. В депутации Андрей Карамзин был представителем русской стороны. Да вот тебе письмо живьем Софии, а самому писать некогда. Свербеева отплывает на пароходе: спешу застать ее. Здесь все тихо; лето одно бурлит; холод и ветер. Обнимаю тебя за себя и за всех своих. Свербеев даст тебе турецкого табачку, а я послал тебе с Григорием Гагариным и чрез Шамбо. Будь здоров и не приезжай сюда прежде будущего года. Пиши же!

735.

Князь Вяземский Тургеневу.

15-го июня 1833 г. С.-Петербург.

Имею честь вашему превосходительству отрапортовать, что г-жа Бравура благополучно, а для нас злополучно, изволила отбыть из С.-Петербурга в прошедшую среду, то-есть, вчера неделя тому, по тракту в Ревель или в море; что она здесь оправдала в полной мере вкус вашего превосходительства, особенно по дипломатическому корпусу, коего корпусы приходили в движение по встрече с нею, при разъезде в театре и так далее. Мне жаль было разлучаться с нею. Не имею еще вестей от неё из Ревеля.

25-го.

Имею, и две имею, и одну для тебя. Я все поджидал приезда княгини Софии Волконской и прибытия обещанных мест, которые теперь прибыли, за исключением картин для Булгаковой, идущих с остальным имуществом Волконской. Вчера я отправил в Москву с Мещерским на имя Нефедьевой все бусы, запонки, колечки etc., etc. для доставления по принадлежности. Татаринова здесь нет, и не знают, когда он возвратится из Симбирска. Потому и решился я при сей верной оказии отправить все Нефедьевой при накладной твоей руки. Так ли, ваше превосходительство? Мещерский был проездом здесь из Дерпта в Москву, куда он поехал дней на десять, а там опять в Дерпт, где он оставил жену, детей и Карамзиных здоровыми, а Екатерину Андреевну покойнее духом и начинающую отдыхать от грозы, разразившейся над нею. На зиму все они переезжают в Петербург. Сей оборот прежнего плана решен многими причинами, а между прочим и тою, что пребывание дерптское не оправдало вовсе предполагаемых надежд и не обещает плодов, которые ожидали. Учение идет там довольно безуспешно. Средства учиться есть, без сомнения, но те же, с некоторыми изменениями, можно найти и здесь; а побудительного к учению, что должно быть главное, нет там ни в атмосфере, ни в нравах, ни в обычаях, ни в житье-бытье профессоров и студентов. Между тем, Андрей и Александр хотят решительно быть военными, а военные науки там не процветают. Андрею будет на днях 19 лет. К чему же олицетворять в себе пословицу: «Все люди, как люди, один чорт в колпаке». Тем более, что ни в том, ни в другом нет господствующей страсти к учению. Жена и дети поедут к ним недель на шесть пользоваться красным летом, вместо дачи на островах. Хорош ты с своею посылкою à la Niagara! Я получил ее на даче, ехавши к Шуваловой; положил в карман и, гуляя в саду с графинею, хотел раскрыть ее и показать ей итальянский гостинец. Не знаю, что-то помешало. От неё поехал к австрийской красавице на вечер; по счастию, подсел не к женскому столу, по обыкновению своему, а к мужскому с Пушкиным, Мейендорфом, Кутайсовым и, вспомня, что у меня в кармане не раскрытая посылочка, вынул ее, развязал и нашел твою зубочистку. Ах, ты греховодник! Ну, если я раскрыл бы ее при дамах, что весьма легко могло случиться! Добро бы еще при madame mère, нашей благодетельной Элизе! – Кажется мне, и Кутайсов посмотрел на него с презрением, подумав: «На что это годится».

Здесь Дмитриев проездом в чужие краи, то-есть, в Дерпт, Ригу и Ревель; может быть, будет и на Балдонских водах, по это еще неверно. Он очень мил, бодр и деятелен. Я спрашивал его, что делает в Москве М. А. Салтыков?– «Все вздыхает об изменении французского языка». Знаешь ли, что Дмитриева здесь и в Москве женили было на вдове Севериной; а здесь того и смотри, что женят его на Плюсковой, у которой просиживает он целые вечера за полночь. Кстати о фрейлине Плюсковой. Я отдал фрейлине Дубенской твой подарок; Шереметевой отдам при первом свидании; Дубенская велела тебя очень благодарить и жалеет о прошедшем лете. На днях отвозили мы ее от Бобринской с острова и задержаны были мостом; переехали Неву в лодке и таким образом расстались только при восхождении солнца. Погода у нас баснословная: дни горячие, ночи теплые. Сегодня праздник на Елагине, то-есть, для нас, черного народа, а белый или пестрый народ – в Петергофе. 1-го поля, сказывают, будет великолепный праздник петергофский. Мя туда отправляемся семейно и остановимся в комнатах Михаила Вьельгорского. Жена его уехала и, вероятно, будет скоро в Женеве. Найдите же мне в Женеве или в другом месте Швейцарии мусье и мадаму или мамзелю! Я писал о том обстоятельно Северину.

Вот тебе перечень московских вестей из последнего письма Булгакова: Норов бедный смутен (ты знаешь, что отец его приговорен к очистительной присяге при звоне колоколов по делу с покойным Гагариным, который для него весьма беспокойный). Я бы на это время удалился, а он всюду показывает свою амбарасированную рожу, на коей как будто написано: «Говорите мне обо всем, кроме об отце». В Петровском (далеко тебе, кулику, до Петрова дня) множество бывает у Пашковых и Киндяковых, но дамы скучают: некому за ними волочиться. Тургенев, чего зевать!

Pourquoi vous gênez-vous?Покинь-ка Женеву,Да дерни в Петровское,В раздолье московское.

В Москве умер Волков жандармский; он был очень любим, и множество народа было на похоронах его. Старик Спечинский, стоя возле Лесовского (преемника Волкова), оплакивая и расхваливая покойника, сказал Лесовскому: «Дай Бог и вашему превосходительству такие похороны». Бедная Скарятина-Озерова плоха.

Великая княгиня отправилась в Москву пить воды; вероятно, и великий князь поедет скоро. Окликнулся ли ты с Свербеевой, с Смирновою? Я всех их растерял по европейской карте. На днях отправились Лаваль и Закревская. Закревский также едет, но остался доучиться вокабулы. У нас здесь мюнхенская красавица Крюднерша. Она очень мила, жива и красива, но меня еще не задрала: что-то слишком белокура лицом, духом, разговором и кокетством; все это молочного цвета и вкуса, а вашему брату, старику, нужен кумыс или водка.

Я на днях спас Дмитриева и публику от фисташкового цвета панталон, которые он готов был заказать. Удивительно, как он цветист в своем убранстве: начиная от парика до панталон, все краски радуги сливаются в нем. Ты ведь хотел что-то прислать ему из Италии, но у меня ничего не оказалось: разве зубочистку в рот, да и ту скорее нареченной его Севериной; –. Не понимаю, что значит в письме твоем из Неаполя от 12-13-го мая приписка: «Возвратить письмо от князя Александра Николаевича Голицына к тебе». У меня нет этого письма. Спрашивал я вчера Булгакова: и у него нет. Булгаков перешлет тебе на днях деньги твои. Графиня Долли тебе кланяется. Я передал ей все твои итальянские листы. Иван Матвеевич гадок мне с своим ученым сором и напудренною любезностью. прости! Обнимаю тебя. Сорви ветку резеды, положи в бумажку, в пакет и отправь в Карлсбад на имя m-elle la comtesse Sollohoub.

736.

Князь Вяземский Тургеневу.

19-го июля 1833 г. С.-Петербург.

Что же мне с тобою делать? Ты мечешься из угла в угол по белому свету, как угорелый кот, к которому под хвост подвязали бы колокольчик или хлопушки, и удивляешься, что не получаешь писем. Какая тут, чорт, poste restante! Надобно бы найти почту, qui aurait le diable au corps comme vous, чтобы поймать тебя. Тут и камчадальская почта не помогла бы, потому что тебя и с собаками не отыщешь. Разве прибегнуть к «Адской Почте» Федора Эмина? Имей здесь банкира, который пересылал бы письма к тебе в какой-нибудь европейский дом, и ты тогда увидишь, что письма станут приходить. Я писал к тебе много раз чрез всюду, чрез все и чрез всех; посылал тебе книги, письма из Москвы. Отыскивай их. Письма твоего из Турина я де получал, а получил письмо твое из Женевы от 9-го поля с женевским видом, а ты получил ли мою ландшафтную бумагу? Вот и в этом последнем письме пишешь: «Пиши poste restante», а сам – драла! Не посидится на месте! Весело писать на ветер! Булгаков сказывал мне, что послал к тебе недавно денег. Получаешь ли хоть деньги, высылаемые на твое имя? Знаешь ли, что вы, симбиряки, просили дозволения соорудить памятник Карамзину в Сныбирске, и что государь очень одобрил сей проект? Знаешь ли ты, что и ты в числе зачинщиков этого дела, и что Арженитинов по доверенности подписал за тебя. На днях Вьельгорские братья, Пушкин и я давали обед Дмитриеву, и после заздравного и прощального тоста ему (потому что он уехал в Дерпт и оттуда прямо проедет на Москву) Блудов предложил тост за благополучное окончание предприятия, задуманного симбирскими дворянами и, заметив, что никто не имеет столько права начать открывающуюся по сему предмету подписку, как Дмитриев, который начал вместе с бессмертным другом своим великое дело преобразования нашего языка, подал лист бумаги Дмитриеву, который подписал 500 рублей; Кушников 1000, Уваров, Блудов по 500, так что от двадцати человек. бывших на обеде сем, собрано 4525 рублей. Тут и 50 рублей Хвостова, который, пронюхав, что дается обед. назвался на него. Ай да симбиряки! Спасибо! Вот циркуляр Блудова о сооружении памятника: «Некоторые из дворян Симбирской губернии, желая почтить память российского историографа Карамзина, уроженца сей губернии, изъявили желание воздвигнуть ему памятник в г. Симбирске; по всеподданнейшему докладу моему о сем государю императору, его величество благоволил изъявить совершенное согласие свое на приведение в действо сего предположения и высочайше повелел открыть для сего повсеместную подписку, а для составления проектов сделать в Императорской Академии Художеств особый конкурс, дабы сей монумент был во всех отношениях достоин памяти первого из наших историков. Вследствие сего поручаю вашему превосходительству объявить о сей высочайшей воле по вверенной управлению вашему губернии, открыть под собственным вашим руководством подписку на добровольные приношения для сооружения памятника Карамзину, и вносимые на сие деньги» и прочее, и прочее. «Я не сомневаюсь, что ваше превосходительство, как и все имеющие истинное чувство изящного, почитая память мужа, бессмертного своими заслугами в нашей словесности и истории, будете способствовать всеми зависящими от вас средствами исполнению предположения симбирских дворян, как некому знаку общего уважения к людям, кой достоинствами и трудами своими содействовали утверждению благоденствия или возвышению славы отечества».

А ты возвратись на святую Русь и на родину свою к открытию памятника и у подножия его примирись с прошедшим, с врагами своими и с собою. А ведь славно! Вот третий памятник на русских степях: Ломоносову, Державину, Карамзину.

Смирнова в Пирмоне, но скоро возвращается сюда; здоровье её совершенно поправилось и, впрочем, не было никогда так худо, как полагали наши доктора тан-пиры, или просто вампиры, потому что удивительно, как приговоры болезням приезжающих из России на европейских консультациях противоречат здешним.

У меня в Женеве крестник или крестница, сын или дочь Галифе, который жил в России в мою молодость, часто бывал у нас, то-есть, еще у Карамзиных и в Остафьеве. Он женевский помещик. Отыщи его и познакомься с ним моим именем; он очень добрый и любезный человек и меня в старину очень любил; надеюсь, любит и ныне, если сужу по себе.

Сейчас заходил со мне Татаринов. Спрашивал я, не имеет ли что особенного сообщить тебе о делах твоих. Не имеет. Я вербую его в сотрудники на «Коммерческую Газету». Здесь открывается довольно важное литературное предприятие: журнал Смирдина на будущий год – первый пример книгопродавца, издающего журнал. От Бравурши часто получаю письма из Ревеля. Слышно, qu'elle fait fureur, но она жалуется на худое здоровье и худую погоду, которая не позволяет пользоваться купаниями. В первых числах августа она будет здесь. Она просит тебя не забыть о лаве, которую ожидает с нетерпением. Если Жуковский у тебя еще на виду, дай знать ему, что предписано всем таможням пропустить его свободно, то-есть, не рассматривая вещей его, а только запломбировав их; я не пишу к нему, потому что не знаю, куда писать и чрез какую таможню он проедет. Перекликаешься ли с Свербеевой? Где она и что её здоровье? Я теперь осиротел Все мои поехали в Дерпт, вероятно, до сентября. Что ты жеманишься? Как тебе сомневаться, что Карамзиным будет приятно иметь твою харю? Что ты педанствуешь и доктринируешь? Почему Жуковскому, больному, слабому, отдыхающему от трудов, не писать бы воспоминаний о Карамзине? Воспоминания о Карамзине для коротко знавшего его сливаются с современными воспоминаниями о всех важных событиях русских и всемирных, потому что не было ничего чуждого Карамзину: все имело отголосок в сердце его и отблеск в уме. Карамзин был Россия: она около его сосредоточивалась, по крайней мере, отражением своим. Этот труд был бы благорастворительным для Жуковского; следовательно, я не враг, указывая ему на него, как на деятельное и полное души отдохновение. А врете вы, ваше превосходительство, не кстати умничая, умствуя et voulant toujours chercher midi à quatorze heures. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Другой раз не задирай доктринерством своим! На мировую что сказать тебе о Дубевской? Сто лет не видал её и не слыхал о ней. Теперь нора маневров, и никого не видишь. Прощай! Будь здоров, обнимаю тебя и ожидаю Жуковского.

Если видишь Марию Антоновну Нарышкину, скажи ей мое почтение, и что Четвертинские в Москве здоровы. Голицыной-Суворовой также мой усердный поклон; что пение её? Владимир Апраксин умер в Курске; герой Казарский – в Николаеве.

737.

Князь Вяземский Тургеневу.

4-го августа 1833 г. [Петербург].

Душевно благодарю тебя, любезный друг, за твои живые, деятельные заботы по моему поручению. Я очень доволен всеми твоими сведениями; по я теперь половина, а без другой половины решиться не могу. Посылаю сегодня письмо твое в Дерпт к жене с полномочием писать к тебе и передать тебе полномочие на заключение с m-me Sautter, ибо, кажется, на ней должен остановиться выбор наш. Он, вероятно, наименее блистательный в числе прочих, но по другим отношениям благонадежнейший. Большой науки в ней я не предвижу, сколько помню ее и сколько знаю мать; но при учителях или при учителе в доме для Павлуши можно обойтись без обширных сведений. На две тысячи рублей, кажется, согласиться можно; о других условиях мудрено говорить заранее. Как нам звать, что должно дать денег на дорогу? Если жена решится, то сделай одолжение, уж выдай деньги от себя для сокращения времени и устрой отъезд её как можно выгоднее. На первый случай можем обязаться обеспечить ей возвратный путь, если мы откажем ей. На сколько времени берем ее – также трудно определить. на всякий случай, для Наденьки может она пригодиться лет на шесть и более. Да и после не будет в доме лишняя, если проживем это время в согласии и довольные друг другом. О награждении по окончании воспитания также решительного сказать не можно. Будем в состоянии, то разумеется изъявим достойную благодарность; не будем, то откуда взять? О воспитателе будем говорить после, а теперь спешу отвечать тебе, а тут дело важнее. Конечно, было бы дешевле выписать за одно и воспитателя, и воспитательиицу; но я старый греховодник и знаю, что не долго до греха: дорогою разопреешься, кровь разогреется, и попадешь в соблазн. Лучше выписать по одиночке: вернее. Из назначенных тобою учителей мне все нравятся. Павлуше желаю дать именно то, чего нет во мне: положительные знания в какой-нибудь части; кусок хлеба не только для желудка, если обстоятельства принудят заработывать его, но и кусок хлеба интеллектуальный, дающий здоровую, сытную пищу уму и сердцу, после битых сливок и диаболинов жизни светской, суетной, каторжно-фэшьонэбельной, каторжно-честолюбивой. Дай Бог переродиться мне в Павлуше во втором издании, исправленном! Еще раз благодарю за все и прошу милости вперед. Письмо жены моей придет к тебе, вероятью, в одно время с моим, и отвечай нам вместе, но на мое имя. Сколько помнится, я послал к тебе книги, тобою неполученные, с молодым Malortin, адъютантом ганноверского посланника Dornberg. А где он – Бог весть: отыщи. Я в один день получил твои два восьми-страничных письма из Женевы. С Татариновым составим инвентарий твоих писем и присланных тобою вещей и представим тебе. Счастливая бестия! Мне так завидно смотреть на тебя, что хоть бы прибить; я только что успел прочесть в «Revue de deux mondes» o Василии Галиче, а ты уже пьешь с ним и высасываешь из уст его Вальтер Скотта! Совсем в так: тебе бы читать его, а мне бы пить с ним. Я вчера читал твои строки австрийской красавице у мюнхенской красавицы; и первая помнит тебя на этом бале и очень благодарит за память, и вторая помнит тебя на вечере у Потемкина. Он здесь и с женою англичанкою, очень милою и словоохотною, с которою я с первого раза познакомился, как будто искони. Два аршина и семь вершков слишком, и такой бюст, что можно сделать из него une statue équestre! Великолепие! Прости! Обнимаю тебя.