По дороге в страну вечного мрака

– А в чём беда-то, Захар Петрович? – Насторожённо спросил Иван.

Он знал Михайлова давно и понимал, что голова не станет заводить подобный разговор просто так. Раз начал, будь уверен: к чему-то ведёт. Издалека, окольными путями, но точно ведёт.

– Да как же в чём, Иван Савич? – Михайлов сокрушённо вздохнул. – Его же, берендея вашего, нынче в Ипатьевский монастырь везти пристало.

– Куда?! – Переспросил Иван с искренним удивлением.

Ему не понравилось, что глава разбойной избы назвал берендея «вашим». Такой поворот добра не обещал.

– В Ипатьевский монастырь, вестимо. – Повторил Захар Петрович с таким запалом, что даже Богдашка на миг перестал хлебать бульон и с испугом посмотрел на главного начальника в уезде.

Но Михайлов в ответ улыбнулся и одобрительно кивнул: ешь, мол, не отвлекайся.

– Это который под Костромой что ли? – Спросил Иван.

– Он самый. – Раздражённо подтвердил голова.

Иван озадаченно присвистнул.

– Не ближний свет, однако. Сколь туды вёрст? Три сотни, небось?

– Четыре. Да ещё с лишком.

– И почто же в таку даль? – Не удержался Иван.

– Почто, почто. – Передразнил Михайлов. – Забрался в глухомань и сидишь там, не ведаешь, чего вкруг творится. А тут такое… В Саввушках игумен новый.

Саввушками называли монастырь, который два века назад на Сторожевой горе построил преподобный Савва – ученик и сподвижник самого Сергия Ра́донежского. Начавшись с небольшой деревянной церквушки за хлипким частоколом, обитель постепенно росла, ширилась, преображалась и с годами превратилась в каменную крепость, рядом с которой даже звенигородский кремль выглядел маленьким острогом.

– А это каким боком пристегнулось? – Иван нахмурился, пытаясь отыскать связь между новым настоятелем звенигородского монастыря и нуждой непременно везти берендея в Кострому.

– Хех, каким? – Невесело усмехнулся Михайлов. – Новый-то игумен не из наших. Он допрежь того как раз в Ипатьевском келарем был.

– Ну?

– Да не нукай ты. Слухай, лучше. У них там старец один живёт, божий одуванчик. Уж лет десять как преставиться должон, да, всё, слышь, никак. Так вот он, говорят, молитвой нечисть изгонять могёт. Было время, така слава про него гремела, господи помилуй. Чуть не со всей Руси к нему зачарованных везли. Правда, после, в смуту, подзабыли. Не до того стало, слышь. Да вот нынче снова вспомнили. Нужда пришла. Ты, кады в Москве служил, слыхал, кака там, в Костроме, замятня воровская вышла?

– Слыхал, как же. – Нехотя ответил Иван.

В те годы, когда он служил в разбойном приказе Москвы, осаждённой войском второго самозванца, историю с Ипатьевским монастырём не обсуждал только ленивый. Осенью восьмого года костромской воевода Вельяминов-Зернов учинил измену и со всей местной знатью присягнул тушинскому вору. Однако, вскоре к городу подошло ополчение, с бору по сосенке собранное в северных землях, и крамольники едва унесли из города ноги. И вряд ли им удалось бы спастись, но монахи открыли ворота, и остатки воров заперлись в обители, где кроме крепких каменных стен имелось ещё два десятка пушек.

Приступ с наскока не удался, и ополчение село в осаду. Но и тут оказалось всё не просто, ибо монастырских запасов могло хватить на пару лет сытой жизни, не меньше. В итоге, всё затянулось до мая, когда из Туруханского края прибыл большой стрелецкий полк. Они сделали подкоп, обрушили стену и мятежники почли за благо сдаться.

Правда, Вельяминов-Зернов и тут каким-то чудом ушёл из кольца осаждавших. Судачили, будто опять помогли монахи, показав мятежнику тайный подземный ход. Как бы там ни стало, а вскоре Зернов вернулся в тушинский лагерь под Москвой. После этого он ещё долго служил царику верой и правдой, а когда тот отдал-таки богу душу, Зернов сразу же переметнулся к польскому королю. Жыгмонт сделал его дьяком Ямского приказа и пожаловал десяток вотчин в костромском уезде.

Вернувшись в родные места победителем и господином, Зернов жестоко отплатил всем, кого счёл виновным в своём позорном бегстве. А ипатьевским монахам сделал щедрые подарки. Судя по всему, в благодарность за былую помощь. По столице даже ходил слух, что целых три года в монастыре на каждом молебне пели здравицу Сигизмунду – первому русскому королю. И восхваляли Вельяминова-Зернова, который в их краях отныне считался правой рукой нового государя.

– А коли слыхал, так понимать должон, что нынче монахи от ентого Зернова откреститься жаждут. Слышь, на что им нынче така память? Дабы каждый пальцем тыкал? Дескать, они с ляшским потачником в одной упряжке шли? Нет, им такое ни к чему.

– Так собор же, вроде, всех простил? – Недоверчиво вставил Иван.

В последний год он сторонился разговоров о больших делах, но самые громкие вести доходили даже до Вязём. И среди прочих были пересуды, мол, выборные люди, собравшись на собор в Москве, первым делом порешили, что забудут прошлые грехи. Кому бы кто ни служил в грозное запутанное время, и что бы ни творил в междоусобной войне – отныне всем прощалось всё. Иначе, если победители начнут сводить былые счёты, мир в русской земле не настанет ещё долго.

– Хех, эка ты хватил. Собор-то простил, оно конечно. А люди? Ведь оно как? Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет, тому что? То-то, слышь. Вот и люди, видно, не желают дел зерновских забывать. Горит под ним, видать, костромская землица. И потому все, кто прежде к нему жался, нынче в сторону – скок. Чернорясники туда же. Для того и старца вспомнили. Мыслят его славой память о Зернове перебить. А тут как раз оборотень ваш. Ентот бывший келарь как в Саввушки прибыл, как прознал про берендея, так сам покой потерял и меня извёл. Добудь ему зверя и всё тут. Вцепился, всё одно, что клещ в собаку – не выдрать. А как ему отказать? Вот скажи, Иван Савич, как?

Иван с пониманием кивнул. До смуты Саввинский монастырь владел ремесленной слободой, имел десяток хозяйственных подворий и деревушки с крепостными. Многое из этих богатств теперь, конечно, сгинуло в пожаре смуты. Но по-прежнему в звенигородской земле вряд ли хоть кто-то мог бы сравниться с обителью в части богатства, а значит, и власти. И уж, конечно, враждовать с игуменом никто тоже не хотел.

– Он уж цельный месяц плешь мне проедает. Я прежде-то отбивался. С трудом, но выходило всё же. А нынче, когда этак повернулось, уж и вовсе сладу с ним не стало. Слышь, чуть не за грудки́ меня хватать начал.

Михайлов замолчал, нервно покусывая губы.

– А как повернулось-то? – Осторожно спросил Иван.

Михайлов бросил на него косой хмурый взгляд и, тяжело вздохнув, поднялся. Подойдя к столу, протиснулся между ним и пристенной полкой, где, словно по невидимой разметке ровным рядком лежали три писцовые книги, несколько папок, перевязанных широкой тесьмой, и пухлая стопка отдельных листов. Захар Петрович с кряхтением присел на большой окованный сундук, что служил хранилищем архива и одновременно креслом. Отодвинув на край чернильницу, Михайлов подтянул к себе резную шкатулку и выудил из под ворота рубахи цепочку с маленьким ключом. Нарочито неспешно открыв нутряной замок, он откинул крышку и достал маленькую грамоту с вислой сургучной печатью.

– А нынче, Иван Савич, собор в Москве царя выбрал.

– Да ну? – Иван отдёрнул руки от печки, будто та стала вдруг нестерпимо горячей. Даже Богдашка, который прежде слушал разговор вполуха, теперь отставил похлёбку и вытер губы рукавом. – И кто же?

– Романов. Михаил. – Сообщил глава разбойной избы, торопливо пряча грамоту обратно.

– Романов Михаил? – Переспросил Иван, стараясь отыскать это имя в дальних закоулках памяти, где пылились теперь ненужные куски его московской жизни, когда по долгу службы ему полагалось помнить всех представителей знатных боярских семей. – Хм, Романов Михаил. Ему лет-то сколь? Тринадцать, небось.

–Шестнадцать. – Торопливо поправил голова.

Вдруг мысль о монастыре осой ужалила Ивана.

– Погодь, Захар Петрович. Так он же как раз при Ипатьевском живёт? Нет разве?

– То-то и оно. – Подтвердил Михайлов, скрипнув зубами. – Потому игумен нашинский и смелость нынче взял. Слышь, что вчерась сказывал? Я, дескать, келарем был и лишь по моейной доброте будущий царь всея Руси с голоду не помер. Вот ентой, мол, рукой подкармливал, кады вовсе тяжко становилось. Нынешний царь, говорит, мне, говорит, по гроб жизни должон, не иначе. Слышишь? А к нему нынче, к царю, бишь, новому, вона, лучшие люди всей земли в черёд становятся, дабы просто к ручке приложится, на глаза ему попасть. Вон в Москве князья да бояре передалися, кто соборным послом в Кострому пойдёт. Почитай, четыре сотни душ в послах уж насчитали, а всё мало.

– Четыре сотни? – Восхищённо ахнул Богдашка, который с трудом мог представить такую толпу.

– А как же. – Хмыкнул Михайлов, довольный тем, что удивил приезжего юнца. – Там одних церковников боле сотни. Сам Палицын во главе стоит. Да ещё мирские. И всё бо́льшие люди. Окольничий Фёдор Головин. От бояр сам Фёдор Шереметев. Так-то.

Услышав эти имена, Иван не сдержал язвительной усмешки.

– Вот ведь… Везде поспели. – Пояснил он, качая головой. – Всю смуту болтались с одной стороны на другую. Где выгода, и они туды. Головин в семичленной думе сидел и в то же время от Жыгмонта поместья брал. А Шереметев тот вовсе… Всем самозванцам в черёд служил, без разбора. Никого не пропустил. А нынче гля-ка, к царю послом ставлен. Чудеса.

– Ну, а как ты хотел, Вань? Они бояре, слышь, им так положено. – Уклонился Михайлов. – Но зато старши́м над ними ентот… Как, бишь, его, чёрта волосатого?

Михайлов поморщился и развернул один свитков, лежавших на столе.

– Князь Бахтеяр-Ростовский. Говорят, дескать, таков почёт ему за побег из пленного сиденья. Дескать, там намучился не в меру, а после так геройски вышел. Ты, Вань, про такое не слыхал?

Иван кивнул. В разбудораженной памяти тут же всплыло имя, что в своё время с восторгом повторяла вся Москва. В восьмом году некто служилый князь Владимир Иванович Бахтеяр-Ростовский был врасплох захвачен воровской ордой тушинского вора. И целых два года провёл в неволе, сидя на цепи у трона самозванца. И лишь когда царика убил его же стражник, пользуясь возникшей суматохой, Бахтеяр-Ростовский бежал и первым привёз осаждённой столице весть о смерти самозванца.

– Да, мыслю, натерпелся там немало. – Согласился Михайлов и тут же спохватился. – Ну, да всё это, слышь, не про наш ум дело. Нам с тобой, Иван Савич, кумекать надоть, как берендея в Кострому доставить.

– А чего тут думать? – Отозвался Иван, делая вид, что не уловил прозрачного намёка. – Сажайте в сани да везите.

Михайлов только криво усмехнулся:

– Так ведь не в том дело, как везти. Кому везти, вот где закавыка, слышь. – Захар Петрович сокрушался явно напоказ. – Коли не беда бы с Селезнёвым, так он бы и повёз, ту спору нет. А нынче кто?

Оба – Иван и Михайлов – не сговорившись, посмотрели на Богдашку. Тот как раз дохлебал бульон и, от старанья высунув язык, выуживал со дна чашки маленький кусочек мяса, который всё выскальзывал из пальцев и по жирной стенке скатывался вниз. Наконец, с пятой попытки Сусанчик справился с задачей, немедля, отправил добычу в рот и, довольный, улыбнулся. И глядя на него, Иван с Михайловым тяжко вздохнули.

– Ну? – Спросил голова с выразительно кислой миной. – И кого я пошлю?

– Не знаю. Не моя беда, Захар Петрович. – Иван смущённо отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с головой. – Ты разбойный голова, тебе и думать. Нешто других в приказе нет? У тебя, вон, даже ночью в избе тесно.

– Да ты куда глядишь, ей-ей? – Михайлов раздражённо отмахнулся. – Енто ж писаря всё больше. Слышь, бумагу марать токмо да ключами звенеть. К другому непригодны. А кто мог бы, слышь, так те все на соборе нынче.

– Так собор же всё. – Встрепенулся Иван. – Коли выбрали царя, так вскорости распустят всех. Неделя, край десять дён и вернуться люди. А берендей покуда в яме посидит. Не молоко, чай, не прокиснет.

– Э, нет. Так быстро не выйдет. – С печалью признался Михайлов. – Собор то всё, оно верно. Да, слышь, недовольных много стало. Насколь правда не скажу, сам токмо слухи ведал. Но говорят, мол, с изначальства казаки даже ворёнка в цари хотели двинуть. Во как. Заруцкий, видать, спит и видит, как его байстрюк на трон садится.

Ворёнком прозвали трёхлетнего сына Марины Мнишек и тушинского вора. Хотя ещё до рождения мальчишки по стране гуляли слухи, будто истинный отец – казацкий атаман Иван Заруцкий.

– Ну, таково, ясно дело, никто слушать не желал. Дабы ворёнка да царём? Тьфу. – Продолжил Михайлов. – А как не вышло, так Заруцкий, слышь, на бунт Москву поднять чаял. Но и тут его поджали. Так нынче он с войском к Волге пошёл. И Маринка со своим исчадьем там же. Говорят, казаков к себе кличут. Слышь, хотят нову смуту учинить. Так что князь Пожарский стережётся. Говорят, ждать будет, покуль царь в Москву приедет. Токмо потом, слышь, разбойных служак отпустит. А до той поры ни-ни. Так что покуда у меня на весь уезд один губной староста остался.

Они снова посмотрели на Богдашку – покончив с трапезой, тот заметил на оконном пузыре проснувшуюся муху, и теперь с азартом гонял её пальцем вдоль деревянного оклада.

– Нет, Захар Петрович. В сём деле на меня расчёт не держи. – Спокойно возразил Иван. Он давно понял, куда клонит голова и теперь решил не ждать, когда тот скажет напрямую. – Я боле не служу, так что сие дело не моё.

– Не твоё, говоришь. – Осклабился Михайлов. – Но брать берендея ходил? Ходил. И сюды его ведь привёз. А коли так, выходит, твоё, слышишь.

Иван скрипнул зубами, не сдержавшись. Такого подвоха он не ждал.

– Андрюха помощи просил по дружбе. Вот и привёз.

– За то хвалю. Друзей выручать праведное дело. – Одобрил Михайлов. – Но нынче-то чего ж? Коли взялся за гуж, не говори, мол, не дюж. До конца тяни, слышишь.

– Так я и дотянул. – Возразил Иван, стараясь не давать воли раздражению. – Андрей чего просил? Берендея споймать да к тебе доставить. Я доставил. На том всё. В Кострому с ним ехать Андрей не просил.

– А коли я попрошу? – Наконец, прямо высказал Михайлов.

Но Иван лишь качнул головой и, сложив на груди руки, с усмешкой посмотрел на бывшее начальство.

– Андрюхе, стало быть, помог. А мне, слышь, не хочешь. – С укоризной констатировал Михайлов. – Али меня ты меньший срок знаешь? Али со мной ты меньше соли съел?

– Не ровняй, Захар Петрович. Тут другое дело, не ровняй. – Ответил Иван, в душе самого себя ругая за то, что принял игру головы и теперь вынужден извиняться. – Коли про поимку речь бы шла, так я бы тебе помог. А в Кострому с ним ехать, Селезнёву тоже отказал бы. Ну, какая Кострома, Захар Петрович? Нешто у меня своих забот нет?

Михайлов тут же встрепенулся:

– Так, может, уплатить тебе, слышь? В казне, конечно, денег – кот наплакал, но рупь серебром наскребу. Слышь, рупь. Не мало.

– Нет, Захар Петрович. Хоть горы золотые посули, не в том ведь дело. – С чувством выпалил Иван, положив ладонь на сердце. – Ну, не могу я нынче из Вязём. Пойми, не время для такого.

– Хм, понял я тебя, чего же. – С грустной улыбкой признался Михайлов. – Придётся всё же, слышь, Богдашку, отправлять. В одиночку.

Сусанчик вдруг икнул. Он, наконец, понял смысл разговора, который до сих пор шёл как бы о других. Богдашка шмыгнул носом, тяжело шумно сглотнул и, болезненно морщась, снова икнул, на этот раз гораздо громче и откуда-то из глубины нутра.

– Ну, коли надобно, так чего ж. И-иек. – Едва слышно промямлил Богдашка. – Служба, стало быть, такова. И-иек.

Иван посмотрел на Богдашку. Его мутный рассеянный взгляд блуждал по комнатушке, без задержки скользя от предмета к предмету. Но потом вдруг зацепился за Ивана и того окатило горячей волной стыда. Сусанчик, конечно, храбрился – он даже выпрямил спину и расправил плечи, стараясь убедить себя, что готов к такому поручению. Но влажные посоловелые глаза начисто выдавали всё, что творилось в душе парнишки – там царил лютый ужас.

Иван зажмурился, простонав, и перед мысленным взором возникла Наталья. Сидя на пристенной лавке, она ладошками снизу бережно держала круглый живот, а сама с тоской и тревогой смотрела в окно, на дорогу, что из открытых ворот выходила со двора, насквозь бежала через всю деревню и петляла вдаль по заснеженному полу.

– Нет, Захар Петрович. Не жалоби, не надо. Говорю же, не поеду. Не могу. – Иван сконфуженно вздохнул и опустил глаза в пол. – Добро твоё помню, службу тоже корить не в чем. Потому и пособил, чем в силах. А дале – всё. Домой спешить потребно. Опять же, Андрюхе лекаря везти. Так что, не серчай, Захар Петрович, но дале без меня. Едва конь отдохнёт, я тут же в обратный путь ветром.

Порывисто сложив ладони, Михайлов хрустнул всеми пальцами разом. Под бородой ожесточённо заиграли желваки.

– Ой, да и хрен с тобой, слышь. – Зло отчеканил он. – Тоже мне, неподменный сыскался.

– Ну, будет, не серчай. – Виновато попросил Иван. – В чём другом помог бы, но тут…

Не дослушав, голова вдруг изменился: лицо просветлело, вздутые шишки на скулах сперва перестали ходить вверх-вниз, потом и вовсе спали; со лба исчезла грозная морщина и тонкие губы расплылись в улыбке.

– Помог бы? Ну что ж, глянем, правду ли толкуешь. – Михайлов открыл шкатулку и, достав всё ту же грамоту с вислой печатью, потряс ею в воздухе. – Вот, грамота соборная, слышь. Из Москвы велено помножить, да по станам развести. Дабы знали люди, есть у них отныне царь. Вот возьмёшь себе десяток списков. Я то, слышь, думал, Богдашку послать. Но, видишь, чего вышло. Так что давай уж, выручай, коль груздем назвался. Али тоже наотрез?

Иван задумался. Само по себе дело обещало быть не сложным, но затяжным. Станы южной стороны отстояли друг от друга на десяток вёрст, а где и больше. Да всё по весенним путям, что днём под солнцем раскисают в кашу, а ночью превращаются в каток. Так что, взявшись за такое поручение, он откладывал возвращение дня на три, не меньше. И всё же отказать Михайлову теперь, после таких споров, он тоже не мог.

– Долго ждать-то? – Спросил Иван упавшим голосом.

– До полудня, мыслю. Раньше вряд ли выйдет.

Иван вспомнил жеребца. Как на последней версте тот едва волочил ноги и натужно хрипел, плюясь пеной. После такого тут же гнать его в обратный путь, означало просто-напросто угробить животину. А заодно и самому застрять на пустой безлюдной дороге. Так что как бы не рвалась его душа прочь из города к Вязёмам, а придётся всё же дать коню отдых. Да и лекарь вряд ли сыщется быстро – они народ не простой, цену себе знают и не всякий согласится ехать в глухомань. А ещё предстоял визит на рынок – Наталья второпях наговорила длинный список городских покупок. Словом, его ждало столько дел, что дай бог управиться к вечерне.

– Ладно, до полудня обожду. – Обречённо сообщил Иван и вышел, не прощаясь.

Глава пятая

После разговора с головой время тянулось для Ивана, словно разогретая солнцем смола, что срываясь с еловой ветки, не падает камнем вниз, а повисает вязкой нитью и с каждым мигом вроде бы становиться ближе к земле, но всё же никак её не коснётся.

Ночевал он прямо в приказных палатах, в тесном заку́те с дощатым настилом вдоль стен. Расстелив на нём зипун, Иван подложил под голову свёрнутую шапку и закрыл глаза, но так и не уснул. Едва он начинал дремать, как в комнатушку тут же заходили Федька Молот и Минька Самоплёт. Они бесшумно скользили по дощатому полу, занимали нары у другой стены и смотрели на Ивана. Молот при этом щурил один глаз – его заливала кровь, что сочилась из под кудрей, где скрывалась рана от удара шестопёра. А Минька, несказанно суровый без привычной озорной улыбки, почёсывал плечо, где из под ключицы торчала ручка тесака. Они молчали, не сводя с Ивана живых блестящих глаз. А когда тот, не вытерпев, кричал: почто явились, оба только грустно улыбались и качали головой.

В этом месте Иван просыпался весь в поту, и, сев на полатях, долго смотрел в окошко. Взгляд бесцельно скользил по детинцу, где даже ночью суетился народ; взбирался на бревенчатые башни, пиковидные крыши которых облепили сонные грачи; потом падал вниз, за крепостную стену, где в заснеженной дали расплывчато чернели пятна деревень, а за ними виднелся ледяной изгиб Москвы-реки и подползавшей к нему тонкой серебряной нити ручья Халява. У его истока на Чигасовой горе три года назад погиб Минька Самоплёт. Погиб, потому что поехал с Иваном, когда тот отправился искать правду – самовольно и наперекор всем доводам рассудка. Тогда Минька тоже вполне мог послать его куда подальше и продолжить ради откупа ловить тартыг. Имел на то полное право. Точно так же, как Федька Молот мог бы не красться за Иваном по ночной Москве, где в засаде притаились Живодёр с троицей подручных. И тогда оба они – Минька и Молот – остались бы живы. А вот он, Иван Воргин, нынче кормил бы червей.

Похожий выбор сейчас стоял перед Иваном. Ведь отпустить Богдашку одного, значило, обречь его на смерть. На пустой безлюдной дороге глупый мальчишка станет лёгкой добычей берендея – как ещё слепой мышонок для матёрого кота. И как ни старался Иван гнать эти думы прочь, едва он закрывал глаза, тут же появлялись Молот с Минькой. Так что утром, едва в окошко просочился розоватый свет зари, Иван уже с нетерпением ждал, когда в приказы явится Михайлов, чтобы сказать ему одно лишь только слово: еду.

Но тут, стремясь скоротать время, Иван решил поесть и, открыв дорожный мешок, первым делом увидел ваглодку. Запечённая птичка на длинной оструганной палке лежала поверх собранных припасов как напоминание о Наталье и обещании вернуться, не позднее завтрашнего дня. Иван запахнул мешок и с такой силой потянул шнур на горловине, что чуть не порезал пальцы.

– Ну, что вам легче что ли станет, коли я сдохну? – В сердцах выкрикнул он, словно Минька с Молотом могли его услышать.

Обругав себя последними словами, он решил, что впредь будет думать только о делах, и едва солнце золотистым серпом прорезало заснеженную даль, покинул приказной барак.

Сначала он договорился с лекарем для Селезнёва. Правда, чтобы тот согласился уже сегодня отправиться в далёкую деревню, пришлось сулить ему такую плату, что на неё Иван мог бы нанять десяток травниц из Вязём, чтобы те неделю варили целебные зелья, не отходя от котла.

Рынок встретил Ивана непривычной тишиной. Последний раз он приезжал в Звенигород семь лет назад, ещё до того, как по их местам прошлась воровская свора Гришки Отрепьева. И в памяти городской базар сохранился шумной и пёстрой толпой, бурлившей в тесных рядах, где ломились прилавки. Теперь же редкие гости уныло бродили вдоль почти пустых развалов с подержанным товаром, а, постояв у лотков с новыми вещами, чаще всего, тяжело вздохнув, отправлялись дальше. Половина лавок оказались заколочены крест-накрест, и даже у открытых дверей не шумели больше зазывалы, а на месте выносных лотков с товаром для пробы, сидели шеренги нищих, подаяльные миски которых сплошь пустовали.

Спорить с продавцами Иван не любил, но вес кошелька не позволял ему быть слишком щедрым. Так что пришлось сделать три круга, чтобы лишь наполовину выполнить наказ Натальи. Но зато он смог выгадать три алтына и на них в ювелирном ряду присмотрел пару одинцов – серьги в виде небольшого колечка с серебряным прутком, затейливо свитым в крючок. Конечно, украшение было простым, небогатым, но Иван не хотел возвращаться пусторуким и точно знал, что обрадует Наталью даже медным колечком.

Едва церковный колокол отбил полдень, Иван поспешил к детинцу. В приказных палатах его уже поджидал Михайлов, и это сразу не понравилось Ивану. Захар Петрович светился, как надраенный пятак в лучах солнца, и восседал на деревянном сундуке, словно князь на троне из слоновой кости. Рядом на короткой низенькой скамье пристроился Богдашка – он увлечённо слушал рассказ головы, но когда вошёл Иван вдруг смущённо потупился и покраснел. Гадая о причинах столь резкой перемены, Иван с удивлением заметил берендея. Тот сидел у печи в чистой холщовой рубахе явно с чужого плеча и с непокрытой головой, отчего длинные спутанные пряди безжизненной паклей свисали на плечи. Под себя поджав босые ноги, он держал в скованных руках большой кус мяса и жадно жевал, по-волчьи щёлкая зубами.

Увидев его без грязной войлочной шапки, трёх слоёв звериных шкур и тряпочных обмоток по колено, Иван даже усомнился: а тот ли самый это зверь, что встретился ему в заснеженной землянке посреди глухого леса. Мало того, что на ногах не оказалось копыт или длиннющих загнутых когтей, так ещё не обнаружились клыки, а их Иван – в этом он мог бы поклясться – отчётливо видел той памятной ночью. К тому же колдун как будто стал гораздо меньше ростом, а в плечах усох чуть ли не вдвое, так что даже такая предосторожность, как скованные руки, теперь уже казалась лишней.

– А, Иван Савич! – Обрадовался Михайлов. – Ну, проходи, проходи, что ж ты встал?