73

А потом она выросла, и всё у неё стало относительно хорошо. И пошла у неё жизнь по накатанной. Как у всех взрослых. А кому там чего накатано – это каждый в своё время обязательно узнает…

Иван да Сашка

На заборе детской площадки одиноко болтался на ветру тонкий зелёный шарфик, забытый кем-то из детей. Его очертания сквозь навалившуюся темноту напоминали Сашке маленькую, попавшую в плен лесную змейку. Ей очень хотелось ускользнуть домой в уютные заросли, но кто-то недобрый примотал её к равнодушному телу ржавого столба и оставил в беспокойных сумерках.

Сашка придумывал эту историю, задумчиво водя указательным пальцем по стеклу с крупными каплями зарядившего ещё с утра дождя. Делать всё равно было нечего.

Последних детей, деловито натягивающих на себя шапки и капюшоны, утомлённые понедельником родители разобрали пару часов назад, около шести. В начале седьмого Валентина Ивановна прибрала к стене игрушки и застегнула на все пуговицы своё длинное колючее пальто. Потом заверила Сашку, что отец скоро за ним придёт, и оставила его пришедшему на смену сторожу. Тот, по меркам Сашки, являлся человеком невообразимо древним. Имени его он не знал, а спрашивать показалось неловко.

Сторож наказал Сашке сидеть тихо и ушёл по ночным делам, предварительно потушив в группе свет. «Электричество экономит», – тоскливо и обиженно подумалось ему. В сгустившейся темноте пространство группы напоминало таинственную пещеру. Игрушки, аккуратно выстроенные вдоль стены, совсем не манили. Наоборот, казались грозными и строгими, того и гляди оживут. Играть в них без привычной компании не хотелось. Хотелось домой к телевизору и раскраскам, в хорошо знакомый маленький и тёплый уют.

В садике на вечер Сашка оставался не в первый раз. Родители работали здесь второй год «по вызову» на новом химзаводе. Мать ходила по сменам, а отец трудился в загадочной «пусконаладке». Заботливые бабушки и дедушки остались в родном Нижнекамске. В этом городе забрать его из детского сада могли только папа и мама, но сейчас и их не было. Мама сегодня работала во вторую смену, а отец, как всегда, задерживался.

Сам себе Сашка казался одиноким узником, несправедливо заточённым навеки в каменном подземелье. Внутри у него ледяным хороводом кружилась и нарастала тревога. А вдруг отец не придёт? От этой мысли стало совсем страшно. Он повернул голову на настенные часы. Стрелки приближались к девяти вечера. Так долго отец никогда не задерживался. Чтобы унять тревогу, он надышал на стекло маленькое облачко и, пока оно не испарилось, быстро нарисовал на нём из палочек спешащего отца. Спустя несколько секунд облачко высохло, оставив после себя ещё более гнетущую пустоту. Сашка тихо беззвучно заплакал и вдруг сквозь солёную влагу на глазах увидел отца. Тот шёл, широко и энергично размахивая руками, к зданию детского сада. Завидев сына в окне, поднял руку и, не сбавляя шага, приветственно помахал ему.

Папка! Огромная тёплая волна облегчения прокатилась по телу сверху вниз. Сашка суетливо вытер нос и кинулся к шкафу с нарисованной на фанере ракетой за одеждой…

Иван яростно сжимал рукой гладкий холодный поручень и притоптывал ногой. Старый пазик еле тащился в вязкой темноте. Подпрыгивая на ухабах, он натужно лязгал дряхлыми металлическими внутренностями. Казалось, ещё сотня метров, и старый труженик дорог испустит дух, уткнувшись носом в растрескавшийся асфальт. Иван мечтал выскочить из него и помчаться за сыном ногами, но так всё равно было быстрее, чем пешком.

С бесконечными проблемами при запуске нервы стали совсем ни к чёрту. Который раз сын остаётся в детсаду затемно, и нет в этом малознакомом городе ни друзей, ни родственников. Потянулись они с Таней за длинным рублём в дальние края – и вот результат. Ни жизни нормальной, ни длинных рублей. Хотелось со всей мочи врезать кулаком по мокрому стеклу, да и по всему унылому пейзажу, медленно проплывающему за окном. Таня на вредном производстве, к тому же беременная на четвёртом месяце! И Сашка там сейчас совсем один. От этой мысли противно заныло в середине живота. Он же чувствительный парень, и так в сад ходит со слезами, да ещё и со сторожами сидит через два дня на третий. Нехорошо это, ох как нехорошо.

Ивану вспомнилось своё послевоенное детство. Как он просидел всю зиму на печи, ни разу не выйдя на улицу. А всё оттого, что маленьких валенок в их хозяйстве не имелось. И родители дотемна на работе в колхозе. Почему все эти проклятые события повторяются теперь с его сыном?!

Наконец-то! Нужная остановка! Руками помогая задумчивой двери автобуса поскорее распахнуться, Иван спрыгнул с подножки и по лужам, не разбирая дороги, побежал к чернеющему в ветвях детскому саду. Когда выскочил из-за угла и чутьём нашел в нужном окне почти неприметную в темноте фигурку сына, сердце захолонуло и горячо понеслось вскачь. Взбегая по лестнице, Иван сквозь сжатые зубы повторял с нажимом, всё больше убеждая себя, одинаковое:

– Уедем! Обязательно скоро уедем отсюда!

Подкидыши

Все мы в той давней Жизни были подкидышами. И до сих пор каждому из нас точно не известно: с какой же целью нас подкинули в эту жизнь? Но что случилось, то случилось. Нас подкинули, и мы в ней жили. Дружно, легко, тревожно и весело. Наши родители вели с жизнью свои войны, а мы жались к её худым бокам, настороженно глядя по сторонам мечтательными глазами.

Подкидышами в те времена были не только люди, но также собаки и даже магазины. Про собаку расскажу попозже, а такой магазин в нашем районе оказался винно-водочным. В народе его только так и называли – Подкидыш.

Родилось это прозвище из-за его месторасположения. В нашем детстве никаких супермаркетов не существовало, и в каждом районе строились рядом, но отдельно стоящие хлебный, молочно-мясной и овощной магазины.

Красивые и компактные, с большими стеклянными витринами, они немедля получили в народе любовное прозвище: «Три сестры». И как ещё, скажите, должен был называться неладно скроенный из тёмного металла и совершенно не имевший окон барак, жадно приткнувшийся вплотную к нежно-голубому боку почему-то именно молочного магазина? Конечно же Подкидыш!

Он был уродлив и молчалив, с маленькой нечитаемой вывеской, стыдливо сообщавшей миру о том, что именно здесь людям предлагают вожделенное забытьё. Одним своим боком Подкидыш был врезан прямо в овраг, а грязная крыша его плавно переходила в вытоптанный и извечно неухоженный газон, усеянный мусором и голубиным помётом. Такое ощущение, что сделали его в назидание грешникам, выбравшим короткий, но порочный путь к блаженству.

И хотя открывался Подкидыш только к двум часам дня, грешники собирались у его крыльца в плотную толпу уже к полудню. Особо нетерпеливые приходили к десяти утра. Все они были людьми целеустремлёнными и упорными в своём единственном желании – снизить постоянное напряжение бытия и обрести, хотя и краткую, но равновесную близость с самим собой. На его пороге разворачивались поистине эпические битвы. Некоторые из страждущих проявляли чудеса изобретательности.

Я видел, как одного мужика двое его товарищей вывешивали за руки с крыши магазина и солдатиком скидывали в кипящее варево людей прямо под заветную входную дверь. Иногда внутрь каким-то чудом проникали и мы.

Проникали ползком, между ног людей за заветными монетками мелочи, выпавшими из трясущихся вожделеющих рук. Для нас это было самое настоящее Эльдорадо. В свете самых тусклых ламп в Советском Союзе внутренности Подкидыша напоминали филиал Чистилища, наполненного истошными криками и бранью между покупателями и продавщицами. А мы ползали-ползали и собирали в свои потные ладошки заветные деньги…

А ещё около Подкидыша Андрюха с Маратом иногда продавали Шарика…

Шарик тоже был подкидыш. Его подкинуло к нам ещё в раннем детстве. Он был нам свой и в доску, и в миску. Здоровенный белый пёс с гусарской осанкой и вислыми ушами породы лабрадвор (мама у него была лабрадором, а папа – дворняжкой) рос вместе с нами во дворе с самого своего щенячьего детства. Я думаю, что именно из-за этой порочной связи собственной матери с каким-то залётным псом он и оказался на улице. Но это не важно. Важно то, что Шарик был умён и умел производить на окружающих впечатление собаки редкой породы.

Вся махинация начиналась обычно часа в три-четыре пополудни. К этому времени неутомимые охотники за зельем получали своё, быстренько употребляли его в ближайших подъездах, и в некоторых из них просыпались дремлющие охотники. Андрюха с Маратом в это время топтались недалеко от магазина и невинно отрабатывали с Шариком нехитрые, но эффектные команды. Вскоре возле них возникал радостный и немного хмельной мужик, и начинались расспросы. Что за собака, чего она ещё умеет? Андрюха вежливо отвечал, а Шарик горделиво ходил рядом и поглядывал умными глазами.

Затем начинался торг. В результате этого торга деньги от потенциального (а может и настоящего?) охотника переходили в Андрюхин карман, а счастливый обладатель только что приобретённой охотничьей собаки редкой породы уводил Шарика на великодушно подаренном ему мохеровом шарфе Марата в качестве бонуса и поводка для этой самой собаки.

Проворачивали они это три раза за зиму. Шарик всегда возвращался назад. Иногда через три дня, иногда через пять, но возвращался обязательно.

В итоге данной операции были получены целых сорок четыре рубля и безвозвратно утрачены три мохеровых шарфа. Вполне приемлемый результат. Больше Шарика решили не продавать. Жалко такую умную и верную собаку. Да и место у Подкидыша стало засвеченное. Могли запросто и поколотить.

Были у Шарика и другие таланты. Например, на скучнейших уроках литературы у Нины Ивановны в солнечные дни мая, когда воздух насыщен ожиданием лета и просыпающейся живностью, а учиться совсем не хочется, окна в нашем классе частенько были распахнуты настежь. Шарик постоянно крутился под окнами, нетерпеливо поджидая нас. Тогда Андрюха, сидящий всегда строго на задней парте, тихонько дважды дул в принесенный с собой охотничий свисток. И Шарик начинал выть. Громко, протяжно и с выражением, напрочь срывая урок и наполняя нас безотчётно мстительным счастьем. Его вой был для нас олицетворением свободы и мятежного духа…

Всё это было много лет назад. Шарик уже давно не подкидыш. Он убежал небесными тропами и бегает теперь там со своей верной стаей. Обрёл новый уютный двор и наверняка простил и подружился со своей мамой – легкомысленной и ветреной собакой странной породы лабрадор.

Сакральное место для обретения в пылу борьбы мимолетного счастья, то есть уродливый винно-водочный магазин, давно снесли, понаставив вместо него на каждом шагу безликие алкогольные магазины и тем самым сделав некогда волнующий процесс его приобретения доступным и оттого скучным и зачастую бессмысленным делом.

А мы? Перестали ли мы жить подкидышами, обретя наконец-то и смысл своего существования, и близких по духу людей рядом? Это уж у кого как…

Семь струн

У Сашкиного отца настоящая концертная семиструнная гитара. У неё всего на одну струну больше, чем у классической дворовой шестиструнки, на которой пацаны во дворе целыми днями разучивают простые и душевные песни в три аккорда. Но настоящие профессионалы именно на семиструнной гитаре способны спеть без слов, одними умелыми пальцами, о крутых поворотах людских судеб и о великой глубине человеческих чувств.

Сашкин отец такие мелодии извлекать умел. Делал он это с тихим достоинством и плохо скрываемым удовольствием. Семиструнка в его крупных руках с длинными пальцами казалась юной и хрупкой танцовщицей, которая оказалась в объятиях опытного и уверенного партнёра по танго. Она отдавалась ему со всей своей внутренней страстью, оставляя слушателям лишь увлечённо внимать их совершенному дуэту.

Своим внешним обликом Егор Иванович на музыканта не походил вовсе. Маленького роста кряжистый блондин с широким лицом и повадками дворового хулигана, он перебрался из Заинска в молодой Нижнекамск и работал слесарем на строящемся объединении. Там же в 1961 году познакомился со своей будущей женой и Сашкиной матерью Натальей Семёновной. Думаю, гитара сыграла в их знакомстве не последнюю роль.

Спустя год родился их первенец – сын Коля, и они получили от завода свою первую долгожданную квартиру. А спустя еще два года, в 1964-м, Наталья Семёновна родила дочь – маленькую Надежду.

Работали в те времена много и тяжело, но и отдыхать тоже умели и любили. Егор Иванович в конце таких посиделок снимал со шкафа свою красавицу семиструнку. Подолгу настраивал, бережно приживая большими руками к груди её стройные изгибы. И каждые выходные под тусклым светом одинокой кухонной лампы в квартиру врывалась музыка. Она легко кружилась по комнатам, отталкивалась от гулких стен и проникала внутрь слушавших её людей, возвращая их сердцам хрупкую, нежную и такую необходимую для жизни красоту.

Даже маленькие дети гостей переставали капризничать и, обступив музыканта, очарованно следили за его легко порхающими по грифу пальцами. Наталья Семёновна в эти прекрасные мгновения хлопотала у плиты и легко и счастливо улыбалась чему-то тёплому и у себя внутри.

В 1965-м году Егора Ивановича за доблестный труд премировали на работе путёвкой в крымский санаторий. В те времена в санаториях отдыхали двадцать один день, и никому в голову не приходило задаваться вопросом о том, почему человек едет на отдых один. Человек долго работал и устал, а значит, вправе получить свой заслуженный отдых под ласковым солнцем.

Проводы Егора Ивановича выдались шумными и весёлыми. Супруга заботливо собрала мужу большой чемодан. Под конец посиделок отпускник исполнил небольшой концерт для провожающих. В тот дождливый вечер семиструнка была особенно хороша. Она надрывно пела о дальних странствиях и приключениях, напоминая густым хором басов о привольном и раскатистом море. Собравшиеся аплодировали Егору Ивановичу стоя.

Ранним утром он, повесив на плечо любимую гитару, поцеловал жену в щёку и с огромным чемоданом в руке отбыл на тёплый юг. Наталья Семёновна мелко перекрестила автобус. С дорогой туда-обратно выходил месяц жизни без мужа. Не такой уж долгий срок. Можно и подождать.

Спустя месяц Егор Иванович дома не появился. Вместо него пришло из Крыма письмо в пухлом конверте и с пачкой фотографий. На каждой из них он был запечатлён на фоне моря и кипарисов в обнимку с гитарой и в окружении компании беззаботно улыбающихся молодых людей. В письме он сообщал жене, что в процессе отдыха примкнул к музыкальному коллективу и планирует ехать с ним на гастроли по приморским городам. Когда вернётся, не знает. Заявление об увольнении он направил почтой в Нижнекамск, а трудовую книжку ему должны выслать в Крым по адресу.

Что было дальше, я в подробностях не знаю, потому что в то время ещё не появился на свет. У меня есть лишь сухие факты, рассказанные мне Саньком.

Егор Иванович вернулся к семье в 1976 году, спустя одиннадцать лет после своего отбытия в отпуск. Где он провёл эти годы и как его приняла супруга по возвращению из странствий, для меня было и остаётся тайной.

Блудный муж, оказавшись дома, повесил на гвоздь постаревшую и уставшую от горячей южной жизни гитару и начал с того момента, где остановился. Устроился заново слесарем на завод, а спустя год у них с Натальей Семёновной родилась дочь Аня. Ещё спустя полтора года родился и мой друг Сашка. Мы прожили с ними в одном доме всё наше детство.

После возвращения домой отец Санька нечасто брал старую и верную подругу гитару в руки. А если и играл, то преимущественно один в своей спальне. До нас, маленьких пацанов, иногда доносились из-за закрытой двери печально-задумчивые мелодии, от которых веяло чем-то очень далёким. Как моросящий дождь в маленьком морском порту на краю мира.

Так мы и жили в те далекие семидесятые годы двадцатого века. Семь натянутых гулких струн, каждая со своим уникальным и неповторимо глубоким звучанием. Семь душ: Егор Иванович, Наталья Семёновна, их четверо детей и я. Ах да! И ещё звонкая когда-то семиструнная гитара, которая задумчиво и тихо висела на ржавом гвозде, безжалостно вкрученном в бок постаревшего книжного шкафа…

Такие разные искорки

– Нет, не всё от воспитания и унаследованных черт зависит! Иначе мы бы выросли точными копиями родителей, – важно произнёс Олег, неторопливо запихивая в рот последний кусок остывшего шашлыка.

– Конечно нет! В таком случае ты был бы сейчас застенчивым, но злым социопатом, – поддакнул я, глядя на опустевшую тарелку и вспоминая крайне непростое Олежкино детство.

– А я разве не такой? – удивлённо посмотрел он на меня, и оба мы рассмеялись.

Олег прекрасно знает, что он не такой, а я знаю это ещё лучше, потому что вижу его снаружи и немного со стороны.

Вообще удивительно, что каждый из нас вырос таким, какой он есть, вопреки постоянному давлению детского сада, школы и прочих социальных институтов. Не говоря уже о родителях. Особенно это заметно на примере моего младшего сына, который был и до сих пор остаётся неторопливо-вдумчивым добрым парнем, несмотря на наши многолетние назойливые попытки привить ему наш общий на двоих с женой беспокойный характер.

Вот и друзья у меня точно такие. Каждый из них несёт неугасающую искру собственного предназначения. Несёт её сквозь года бережно и трепетно, защищая от желания социума искру эту притушить и сделать человека стандартным. Каждый из моих друзей словно безотчётно знает и верит, что каждый человек имеет свою направленность и предназначение. И если им не следовать – получишь лишь постоянную внутреннюю пустоту и тревогу.

Сколько раз мы в этих пустотах оказывались! К счастью, каждый смог вылезти из этих ям. К сожалению, непонятно, сколько их ещё будет впереди…

Олег молча курит и щурится на закатное солнце. Я закрываю глаза, и перед шторками век тут же возникает яркая картинка из нашего общего детства.

Нам по шесть лет. Последняя группа детсада, последний месяц мы находимся в месте, где наказывают малолеток, осмелившихся доказывать взрослым свою индивидуальность. Мы на прогулке. Особых правил для нас нет, спать нас не принуждают, и вообще воспитатели уже махнули на маленьких дембелей рукой. Пусть дальше школа с ними разбирается. Поэтому в нашем мирке каждый предоставлен самому себе, и каждый упорно разжигает собственный костёр бытия…

Виталик собрал небольшую группу глядящих ему в рот пацанов и вовсю раздаёт им отрывистые команды. Он подробно обрисовывает им задачу, раскладывая её на простые и понятные составляющие. Задача состоит в том, что сейчас все они идут строить шалаш из веток. Виталик назначает ответственных за их сбор. Затем все они идут бить Андрюху за то, что он не такой, как все, и трогает руками живых жуков. Здесь Виталик вновь последовательно и вдумчиво назначает ответственных.

Андрюха тем временем не спеша добывает в кустах насекомых, раскладывая три типа жуков в три разных спичечных коробка. При этом краем глаза он поглядывает на маленькую армию Виталика, прикидывая собственные шансы убежать. Но он вовсе не напуган. Он сосредоточен.

Вадик прихватил с обеда котлетки. Свою и чужую. Теперь он методично разламывает их на части и раскладывает на приготовленные загодя кусочки хлеба. Эти бутерброды он будет есть до ужина. Вадик – человек запасливый.

На скамейке у песочницы Серёга болтает ногами в потрепанных сандалиях. Он пацан умный и общительный, но больше всего ему нравится быть одному с самим собой. И ещё нравится музыка, почти любая. Вот и сейчас он, прикрыв глаза, вслушивается в песню, плывущую из открытого окна дома напротив. Слушает и улыбается. Возня окружающих его интересует мало. Ещё Серёга выигрывает во все игры, в которых участвует. Наверное, это потому, что он не заточен на результат. Ему никому и ничего не надо доказывать. Ему и так нормально. А я? А кто же я такой? Я – наблюдатель…

Я открываю глаза. Олег закинул свои длинные ноги на перила веранды и дремлет, как удав, переваривая шашлык. С того давнего майского дня стремительно пролетели сорок четыре года. Мы снова в мае, и нам уже по пятьдесят лет. Все мои детсадовские друзья никуда не потерялись, и мы находимся с ними в постоянном контакте. Жизнь почему-то решила нас не разлучать. Видимо, в качестве наглядного примера разного предназначения.

Виталик вырос и стал крупным руководителем, самостоятельно пройдя все этапы от простого рабочего до директора крупного завода. Ныне он управляет тысячами людей, всё так же подробно объясняя им путь к цели.

Андрюха на вольных хлебах, ведёт смелую жизнь бунтаря и первопроходца. Будучи не раз этой жизнью бит, он при этом сохранил общительность, смелость и стал известнейшим в наших краях коллекционером древних медных монет.

Вадик, как крот из «Дюймовочки», продолжает методично наращивать свои запасы. Дюймовочку он, кстати, тоже себе давно нашёл. Вместе с ней они переехали в сытую Москву и продолжают уже там обрастать имуществом. Всё свободное время он читает историческую литературу и всегда добродушен. Ну а что?! Запасы-то греют!

А Серёга? Серёга, в отличие от всех нас, так и не женился. Похоже, что ему этого и не нужно было. Всю свою жизнь он тихо проработал на одном месте, отдавая всё свободное время мечтам и любимой музыке. Судя по его виду, он абсолютно всем в своей жизни доволен. Иногда мне кажется, что основное жизненное задание Серёги – это постоянно навевать окружающим одну простую мысль: «Не стоит суетиться!»

Вспомнив о мечтателе, я толкнул спящего Олега локтем в бок и сообщил:

– Вчера Серёгу на улице встретил! Идёт мне навстречу такой моложавый и улыбающийся, в бейсболке и наушниках. Оказывается, пенсию ходил оформлять! Представляешь, пенсию?!

Олег, не открывая глаз, поменял положение скрещенных ног и пробурчал:

– Ну и что? Он дежурным электриком тридцать лет в подсобке пролежал на вредном производстве! Вот по первой сетке в пятьдесят на пенсию и пошёл. – Олег потянулся всем телом, открыл и тут же прищурил свои змеиные глаза, а затем медленно и с отчётливой завистью в голосе произнёс: – Теперь точно уволится и всё свободное время будет музыку слушать. Эх, вот есть же на свете самодостаточные люди!

Мячик

В детстве у меня был любимый мячик. Резиновый и упругий, размерами чуть меньше современных мячей для кортового тенниса, он удобно ложился в мою маленькую ладонь. Мячик совершенно точно был не китайский, китайского ширпотреба в те времена вообще не существовало. Скорее всего, его выпускало из остатков сырья какое-нибудь оборонное предприятие, производящее важные резиновые детали для подводных лодок. Ничем другим объяснить его поразительные прочность и износостойкость я не могу.

Я всюду таскал его с собой, мячик аккуратно вмещался в карман таких же прочных шорт, умело перешитых матерью из штанов от школьной формы.

Мы с мячиком были неразлучны. Он упруго отталкивался и замечательно отлетал как от надменно холодных стен панельных домов, так и от шатких деревянных заборов и покрашенных серебрянкой гулких металлических гаражей. Отлетал, всегда возвращаясь в ждущее его тепло моей руки.

А однажды он не вернулся. Дело было, кажется, в августе. Мы с пацанами, пресытившись длинным летом с его бесконечными купаниями в мутной зелени озёр, гуляли около Дома культуры. Боковой фасад этого очага искусств и творчества и поныне украшает огромное панно. На нем белокаменные великаны кропотливо строят счастливое будущее. Кто-то увлечённо расщепляет атом, кто-то, играя огромными бицепсами, крутит задвижку, явно от нефтяной скважины. Рядом с ними мечтательно смотрит в небо полуголый богатырь с кубиками пресса на животе, сжимающий в руке космическую ракету. Справа от этих героев устроилась шестиметровая женщина в платье по фигуре, державшая на открытой ладони подсолнух. Видимо, на фоне брутальной компании она олицетворяла плодородие и материнский характер природы. Более точно я не знаю.

Как и не знаю, зачем сильно и метко метнул свой упругий мячик именно в неё. Символично получилось, что мой резиновый комочек детской и непринуждённой безмятежности намертво застрял в подмышке у каменной равнодушной женщины с белым застывшим лицом…

Достать мячик с такой высоты было невозможно. Я немного расстроился, но вскоре забыл о нём. Вокруг было ещё столько всего интересного…

Затем со мной случилась целая жизнь. Спустя долгие годы я шёл по делам улицами своего родного города. Дорога пролегала мимо Дома культуры. Проходя мимо уже немного нелепого по нынешним временам панно, я замедлил шаг. Ностальгические воспоминания детства медленно кружились внутри, вспыхивая неяркими картинками. Я рассеянно осматривал нестареющих героев социалистического футуризма, пока мой взгляд не уткнулся в подмышку каменной женщины с цветком. Я увидел свой мячик.

С момента, как он туда попал, миновали десятилетия. Очень насыщенно прошла почти треть века. Началась перестройка, развалился Советский Союз, с грохотом промчались опасные девяностые. Щёлкнули вселенские часы, отсчитывая новое тысячелетие. Мы все переженились (кто-то уже развёлся), поменяли массу работ и вырастили детей. Сражались с детскими травмами и повседневными проблемами. Незаметно повзрослели и даже начали стареть. Мячик всё это время продолжал оставаться на своём месте.