Темаркан: По законам сильных

В это же самое время, этажом ниже, в подвале тех же казарм, время для Ирвуда тянулось, как густая смола. Его мир тоже сжался, но не до тишины, а до абсолютной, давящей темноты. Его швырнули в крошечный чулан. Лязг тяжёлого железного засова снаружи прозвучал окончательным приговором.

Воздух здесь был другим – не просто сырым, а мёртвым, спёртым. Пахло крысами, гнилой соломой и застарелым человеческим страхом, который, казалось, въелся в сами камни. Холодный, влажный пол вытягивал последнее тепло из его тела. Свернувшись в комок в попытке согреться, Ирвуд на мгновение провалился в тревожное, поверхностное забытьё. Но вместо привычных кошмаров трущоб, сознание вдруг выбросило его на ослепительно-белое, бескрайнее снежное поле под низким, серым небом. Один. Вокруг, до самого горизонта, ни души. Холода не чувствовалось, а в ушах стоял не вой ветра, а тихий, глубокий гул, похожий на дыхание чего-то огромного, спящего подо льдом. Пахло снегом и острой, свежей сосновой смолой. Это место было чужим, но отчего-то не пугало. Внезапно тело вздрогнуло, вынырнув из видения обратно в сырую, вонючую темноту чулана. Ирвуд не стал сидеть. Он вскочил на ноги, прижался спиной к шершавой, мокрой стене и заставил себя дышать. Медленно. Ровно. Как учил его отец в один из редких моментов просветления: «Если попался – не реви. Рёв – для овец. Думай».

Он думал.

Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу – куча прелой соломы, в другом – что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги где-то вверху, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.

Он не плакал. Слёзы – это вода, они замерзают на морозе и делают тебя слабее. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Эта ненависть была не обжигающей, а холодной, твёрдой и привычной, как камень в кармане. Она согревала лучше любого огня.

Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться.

– А ну, на выход, отродье!

Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза – острыми и холодными, как осколки льда.

На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним – кривой, окровавленный нож.

Капитан устало откинулся в кресле и потёр воспалённые глаза. Он не смотрел на Ирвуда, его взгляд был прикован к кошелю и ножу на столе. Он нервно побарабанил пальцами по полированному дереву, затем резко схватил кошель, будто боясь, что тот исчезнет.

– Твой отец оказался разговорчивым, – сказал капитан, но в его голосе не было уверенности, только плохо скрываемая спешка. Он бросил на Ирвуда быстрый, оценивающий взгляд, какой мясник бросает на кусок мяса.

Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять – он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Ирвуд помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Уважать отца было не за что. Но предавать того, с кем делил грязь и холод, было нельзя. Это был первый и единственный закон их мира. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. – Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.

Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи. Лишнее слово – и ты труп».

– Молчишь? – капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. – Ну что ж. Дело твоё.

Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.

Ирвуд упал на холодный каменный пол. В ушах звенело. Но он не заплакал. Он поднял голову и посмотрел на капитана снизу вверх. Во взгляде его не было ни слезинки. Только чистая, концентрированная ненависть, такая густая, что её, казалось, можно было потрогать.

Капитан на мгновение встретился с ним взглядом и брезгливо отвернулся.

– Бесполезен. Убрать его с глаз моих.

Ирвуда не вернули в подвал. Один из стражников грубо поднял его с пола за шиворот и вытолкал из кабинета, бросив на длинную, засаленную деревянную скамью в коридоре. Про него тут же забыли. Он стал частью мебели, тенью у стены, невидимым свидетелем ночной жизни казармы.

Коридор был длинным и тускло освещённым редкими масляными лампами, которые коптили и бросали на стены дёргающиеся тени. Пахло мокрой кожей, дешёвым табаком и пряной похлёбкой. Мимо него проходили стражники, возвращавшиеся с патрулирования. Они с лязгом бросали в угол мокрые щиты, ставили к стене алебарды, стягивали промокшие плащи. Они не обращали на мальчика никакого внимания. Он был для них пустым местом. Ирвуд втянул голову в плечи, сделал своё тело меньше, превращаясь в часть серой, грязной стены. Он сидел, не шевелясь, обхватив руками колени и превратившись в слух, вылавливая из общего гула отдельные фразы.

– …стену вынесло, как от требушета… – донёсся до него низкий голос.

– …да плевать на стену, – ответил другой, помоложе, и сплюнул на пол. – Ты видел, что от Шрама осталось? Ошмётки. Дикая магия, говорю тебе…

«Магия? Ошмётки?» – слова были знакомые, но смысл их был пугающе непонятным. Ирвуд вжал голову в плечи ещё сильнее.

Разговор сместился, голоса стали тише. Он уловил лишь обрывок, брошенный хриплым басом: – …а щенка его куда?

Пауза. Затем ленивый, безразличный ответ от того, что был помоложе:

– Наследника-то? Да за ним уже едут. Слышал, кто-то из Великих…

Сердце Ирвуда на мгновение замерло. Он ждал, что скажут о нём.

– А этого, – стражник лениво кивнул в сторону Ирвуда, – А кто его знает. Дело то громкое.

Внезапно разговоры стихли. В конце коридора послышался чёткий, размеренный лязг тяжёлых сапог по камню. Это была не шаркающая походка уставших патрульных. Это был шаг элиты. В коридор вошёл отряд из шести воинов. Их стальные кирасы были безупречно отполированы, а на тёмно-зелёных плащах был вышит герб – серебряный Стальной Броненосец. Рыцарская гвардия.

Их командир, высокий мужчина с холодными, бесцветными глазами и тонким шрамом на подбородке, подошёл к капитану Городской стражи, который как раз вышел из своего кабинета.

– Капитан, – голос гвардейца был лишён всяких эмоций. – Королевский Совет передал дело об убийстве Великого Лорда Алари под юрисдикцию Рыцарской гвардии. С этой минуты вы отстранены. Предоставьте мне все улики и свидетелей.

Лицо капитана Городской стражи окаменело. Он с ненавистью посмотрел на гвардейца, но, встретив его ледяной взгляд, лишь скрипнул зубами.

– Понятно, – процедил он и, вернувшись в кабинет, вынес кошель и окровавленный нож. – Наследник в комнате для допросов, – бросил он, передавая улики. – А это, – он кивнул на Ирвуда, – отродье убийцы. Командир гвардии даже не посмотрел в сторону Ирвуда. Он обратился к одному из своих людей: – Этого – в городской приют. Через чёрный ход. Затем он повернулся и направился к двери, за которой находился Вайрэк.

Дверь комнаты открылась. Вайрэк замер. Его взгляд упал на плащ капитана. Тёмно-зелёный. Цвет его Дома. Он вспомнил, как отец, стоя у огромного гобелена в главном зале, с гордостью говорил: «Смотри, Вайрэк. В те давние времена, когда гасло пламя Войн Теней, наш предок, первый Алари, сражался плечом к плечу с великим Альтэрием, ещё до того, как тот стал Королём. Именно тогда они основали первые Великие Дома, названные их именами – Дом Альтэрий, наш Дом Алари и ещё четыре Великих Дома. И именно наш предок, Алари, создал эту Стражу Стены для защиты нового порядка. Герб у них теперь другой, городской – Броненосец. Но цвет… цвет оставили наш. Как вечный знак уважения к тому, кто первым встал на эту стену».

– Юный лорд, – сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. – За вами прибыли. Великий Лорд Крэйн ожидает.

Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец – в таком же тёмно-зелёном плаще – тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.

На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. Вайрэк ожидал увидеть в глазах оборванца страх или ненависть, но увидел лишь холодное, недетское спокойствие. Взгляд, который не спрашивал «почему?», а лишь оценивал и запоминал.

А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с серыми глазами, похожими на два осколка льда. В их глубине не было ничего – ни горя, ни злости. Только абсолютная, звенящая пустота.

Их уже развели в разные стороны. Вайрэка – к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда – к чёрному ходу, ведущему на задний двор.

И в тот самый миг, когда Вайрэк смотрел в глаза мальчишки, которого уводили, как скот, с городской площади донёсся усиленный рупором голос глашатая:

– Слушайте все! По воле Короля и Королевского Совета, на рассвете свершится правосудие! Убийца Великих Лорда и Леди Алари будет повешен!..

Голос эхом отражался от каменных стен казармы. Вайрэк смотрел в глаза оборванца, отца которого должны были казнить за преступление, сломавшее его собственную жизнь, и не чувствовал ничего. Абсолютно ничего.

Глава 4. Закон Сильных

Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Вайрэк сидел на краю упругого сиденья из тёмно-синего бархата, не смея прислониться к спинке. Пальцы до боли впились в колени, а взгляд метался от резной ручки двери к непроницаемому лицу лорда Крэйна, как у птицы, ищущей выход из клетки. Напротив, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.

– Мне искренне жаль, мальчик, – начал лорд Крэйн. Голос его, глубокий и вкрадчивый, обволакивал, как бархат. Но взгляд тёмных глаз был тверд и смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за плечом мальчика ненавистный призрак Гарэта Алари.

– Твой отец, лорд Гарэт… был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, что-то сдвинулось. Пальцы лорда Крэйна в перчатках из тонкой кожи непроизвольно сжались в кулак с такой силой, что тихо скрипнула кожа. И вместе с этим скрипом пришла мысль, холодная и острая, как заточка: «Даже сломленный, порода видна. Та же алариевская спесь в глазах. Пока этот щенок жив, их проклятый герб не сотрется из памяти королевства. Нужно вырвать их с корнем, даже если корень еще так мал. И нужно торопиться, пока Орден “Око Света” снова не сунул свой нос в дела Совета, прикрываясь борьбой с “магическими угрозами”».

– Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Был мне добрым другом.

«Врёт». Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Мальчик помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн – это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру». Вайрэк молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.

– Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, – продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. – Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом – твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.

Лорд Крэйн говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и тёмные, как кора старой сосны, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Говорить он не мог. И не хотел говорить с этим человеком.

Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями – повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей.

Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Мальчик остался один. Вайрэк медленно обвёл взглядом комнату. Всё здесь было дорогим, безупречным и… чужим. Подошёл к камину из чёрного мрамора и протянул к огню руки. Пламя горело ровно, без единого треска, словно неживое, и тепло от него было таким же – поверхностным, не проникающим вглубь. В его доме огонь в камине всегда потрескивал, как старый ворчун, а тепло было густым и сонным. Вайрэк закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот запах – запах горящих поленьев из Туманной дубравы, – но в нос ударил лишь резкий, чужой аромат каких-то заморских масел.

Слуги двигались бесшумно; в их взглядах, скользивших по нему, было не сочувствие, а жадное любопытство, как к диковинке, выставленной на обозрение. Даже массивные каменные медведи, стоявшие в нишах, казалось, смотрели на него не как на гостя, а как на добычу, принесенную в их логово.

Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав мальчика из оцепенения. – …за гнусное убийство Великих Лорда Гарэта и Леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теродрина Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!

«Корбин Фенрис». Имя, которое Ирвуд слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Стало клеймом. Приговором. Слова глашатая ударили набатом. Казнь. Публичная. Сейчас. Воздух вдруг стал ледяным и вылетел из лёгких. Земля качнулась под ногами, а гул толпы на мгновение стих, сменившись шумом крови в ушах.

– Шевелись, отродье, – гвардеец грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.

Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Ирвуд слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.

– Говорят, его даже не пытали толком, – басил какой-то ремесленник своему соседу. – Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.

– Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого Великого Лорда Алари? Но кого это волнует… Главное – зрелище!

Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли – они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Все они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.

Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как подготовка к ярмарке.

И в этот момент Ирвуд понял. Его взгляд выцепил из толпы торговку пирожками, которая, не отрываясь от зрелища, ловко протягивала сдачу покупателю. Для неё, как и для всех остальных, это было лишь представление между делом. А человек, которого он считал отцом, был в нём главным реквизитом. Его смерть была нужна не для справедливости, а чтобы успокоить знать и напугать трущобы. Ирвуд видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.

Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Пришёл сам. В руках мужчина держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» – и от этого казался чудовищной ложью.

– Ты должен поесть, мальчик, – его голос был тихим, почти интимным. – Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Лорд Крэйн поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. – Я обо всём позаботился, – начал он. – Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.

Вайрэк поднял на него глаза.

– Я был другом твоего отца, – продолжил Крэйн, и в его голосе зазвучали стальные, пафосные ноты. – И мой долг чести – позаботиться о его единственном наследнике. Пока ты не достигнешь совершеннолетия, мой дом будет твоим домом. Ты будешь жить здесь, окружённый заботой. Получишь лучших учителей. Я лично прослежу, чтобы ты вырос достойным имени Алари.

Он говорил правильные, благородные слова. Любой другой на месте Вайрэка, сломленный и потерянный, увидел бы в нём спасителя. Но даже сквозь пелену шока Вайрэк видел больше, чем было сказано. Видел, как его глаза не сочувствуют, а цепко оценивают. Как в уголках губ, произносящих слова скорби, прячется тень торжества.

Вайрэка оставили одного. Мальчик сидел неподвижно, глядя на остывающий бульон. Он не понял всех деталей интриги, но инстинкт загнанного зверя кричал, что он попал в ловушку. Его не спасли. Его пленили. И тюрьма его – эта роскошная, холодная комната. А тюремщик – человек, который называет себя другом его отца.

Вайрэк посмотрел на чашку с бульоном. Запах мяса и трав, такой правильный и домашний, вдруг показался ему тошнотворным, как сладковатый запах крови в карете. Это был запах лжи. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. Внезапно шум в ушах стих, сменившись звенящей тишиной. И тогда из самой глубины его опустошённой души поднялась мысль, холодная, острая и ясная: «Как он смеет?» Холодная ярость перестала быть бесформенной. Она обрела имя и лицо. И имя это было лорд Виларио Крэйн.

Ирвуда не повели в приют сразу. Его оставили ждать. Гвардеец привязал мальчика короткой верёвкой к позорному столбу на краю площади, в стороне от основной толпы, и ушёл поближе к эшафоту, чтобы не пропустить самое интересное.

Ирвуд был вынужден смотреть. Видел, как на помост втащили его отца. Тот трясся, что-то бормотал, его лицо было белым от ужаса. На мгновение их взгляды встретились через всю площадь. В глазах мужчины Ирвуд не увидел ничего, кроме животного, жалкого страха. Мальчик отвернулся. Он не хотел этого видеть. Он смотрел на толпу. Искал в ней знакомое лицо. И нашёл.

Мать. Она стояла в задних рядах, закутавшись в старую шаль. Не плакала. Не кричала. Просто смотрела на виселицу с пустыми, ничего не выражающими светло-карими глазами.

Раздался рёв толпы. Ирвуд не смотрел, но знал, что всё кончено. Когда он снова поднял глаза, тело уже висело в петле, раскачиваясь на ветру. Толпа начала медленно расходиться, возбуждённо обсуждая увиденное. Мальчик снова посмотрел туда, где стояла мать. Она тоже смотрела на виселицу. Потом, медленно, словно нехотя, развернулась и пошла прочь, растворяясь в людском потоке. Сбежала.

Его взгляд, опустевший после ухода матери, машинально нашёл её снова – торговку пирожками. Её лицо, ещё минуту назад напряжённое от любопытства, разгладилось и стало деловито-скучающим. Она поправила платок, привычным жестом стряхнула муку с передника и зычно крикнула в редеющую толпу: «Горячие пирожки! Свежие, горячие!». Торговка не просто продолжила работу. Она, не моргнув и глазом, перешагнула через невидимую черту, отделявшую «зрелище» от «жизни». И в этой её будничности, в этом полном безразличии к только что оборвавшейся на её глазах жизни, Ирвуд и увидел тот самый закон в его самой чистой, уродливой форме. Мир не просто перешагнул через труп. Он даже не заметил его, спеша вернуться к своим делам – торговать, смеяться, есть.

Никому не было дела. И в этой оглушительной тишине чужого, сытого гомона, Ирвуд впервые в жизни понял всё с абсолютной ясностью. Есть сильные, которые вешают. И есть слабые, которых вешают. Третьего не дано. И он никогда. Больше. Не будет. Слабым.

– Ну всё, представление окончено, – гвардеец вернулся, грубо дернув за веревку, стягивающую запястье Ирвуда. – Пошли, отродье.

Боль от веревки была острой и настоящей. Ирвуд посмотрел на серые стены приюта впереди. Мать сбежала. Слабаки всегда бегут. Но он не сбежит. Холод веревки на коже вдруг сменился жгучим упрямством. Он выживет. Станет таким сильным, что никто и никогда больше не посмеет вот так тащить его на веревке. Он сам станет тем, кто держит веревку.

Глава 5. Серые Стены и Золотая Клетка

Гвардеец, чьё лицо было таким же серым и безразличным, как стены казармы, грубо втолкнул Ирвуда в приёмную Городского приюта. Мужчина не ушёл, а шагнул следом, позволяя тяжёлой дубовой двери захлопнуться за его спиной с глухим, окончательным стуком. Посреди комнаты, словно остров побитого властью дерева в море серого камня, стоял массивный дубовый стол. За ним, в высоком кресле с потрескавшейся кожаной обивкой, сидел Смотритель. Это был широкоплечий, жилистый мужчина в заношенном до блеска сюртуке, который был ему явно велик. Смотритель, сидевший за столом, не поднимая голову от бумаг, хмурясь, что-то грубо царапал на листе пергамента, не обращая на вошедших никакого внимания.

Гвардеец кашлянул, нарушая тишину. Смотритель нехотя поднял голову, и его грубое, обветренное лицо скривилось в гримасе раздражения, словно его оторвали от чего-то важного.

– Брок, – бросил гвардеец, подталкивая Ирвуда вперёд. – Приказ капитана. Этот – сын казнённого сегодня утром Корбина Фенриса. Принять на содержание Короны.

– Ещё один, – процедил Брок, брезгливо оглядев Ирвуда с ног до головы. – Мест нет. Вышвырните его обратно на улицу.

– Не могу, – отрезал гвардеец, и в его голосе прозвучал металл власти, привыкшей повелевать за пределами этих стен. – Приказ капитана был ясен. Это дело… громкое.

Когда гвардеец упомянул, что дело «громкое», взгляд Брока изменился. Его глаза на мгновение расфокусировались, словно он увидел за спиной Ирвуда нечто большее – отголосок криков, едкий запах озона и обугленного камня. Воспоминание, которое годами топил в дешёвом вине. Брок ненавидел такие дела. Они ломали привычный порядок, от них пахло магией и большими проблемами. И этот страх он привык выжигать из себя, вымещая его на детей, которые попадали в его власть.

Брок на мгновение замолчал, и в его маленьких, тускло-голубых глазах мелькнуло торжество. Смотритель наслаждался этим моментом – возможностью унизить представителя другой, более сложной системы. Здесь, в его приёмной, приказы капитанов и политика знати были лишь пустым звуком. Здесь были его правила. Простые и понятные.

– А мне плевать, – с напускной ленцой ответил он. – Мест. Нет.

– Мальчишка не должен болтаться по городу и мозолить глаза знати, – сказал гвардеец. Смотритель на мгновение замер. Слово «знать» подействовало на него, как удар хлыста. Он понял, что это не обычный беспризорник, которого можно безнаказанно пнуть. Это была проблема. Политическая. Брок нервно сглотнул.

– Я должен доложить Главному Смотрителю Феодору, – пролепетал он, внезапно теряя всю свою напускную важность. – Ждите здесь. Смотритель почти выбежал из-за стола и скрылся за неприметной дверью в глубине комнаты.