Темаркан: По законам сильных

Он резко отвернулся к стене, до боли сжав зубы. Эта несвойственная ему слабость, это иррациональное, нелогичное желание вмешаться – всё это было ему отвратительно. Выживает сильнейший. Таков закон. Аристократ оказался слаб. Значит, его место – в той яме. Но… он не был слаб. Не до конца. Он был глуп, наивен, но в нём была сталь. Ирвуд это видел. И эта сталь, заточенная правильно, могла стать хорошим клинком. Его клинком.

На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту… «Прах Древних…» – беззвучно выругался он, резко садясь на наре… Решение, принятое против воли… было окончательным. Придётся лезть.

Холод, голод и темнота смешивались в один бесконечный кошмар. Проваливаясь в тревожное забытьё, Вайрэк начал различать, как ему казалось, шёпот за дверью. Померещился запах хлеба. Он с трудом открыл глаза и увидел, как на пол упал тёмный кусочек. Надежда обожгла его, но тени в углу метнулись быстрее. Крысы. Он снова закрыл глаза. Галлюцинация. Даже его бред издевался над ним. Эта последняя насмешка сломила его окончательно.

Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Вайрэк не пытался встать, просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.

«Вот так, – с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. – Проще надо быть. Сразу бы понял».

Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.

Вайрэк остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Попытка свернуться в комок, прижать колени к груди, провалилась – мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.

В его голове не было борьбы. Только простая, ужасная, детская уверенность. «Мне так холодно… – подумал он, чувствуя, как зубы отбивают мелкую, сухую дробь. – Я просто усну здесь, на этом камне… и больше не проснусь. Мама всегда говорила, что нельзя спать на холоде. Но мамы больше нет. И папы нет. Никто даже не придёт меня искать».

Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.

– Умрите! – закричал он. – Чтоб вы все умерли!

И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.

Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. И в тот миг, как мир вокруг него начал умирать от холода, дрожь в его теле мгновенно прекратилась, и по венам разлился странный, неестественный жар. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.

Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, с сухим треском разбивались о каменный пол. Всё вокруг побелело, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.

Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. От его неподвижного тела в тонкой, серой робе начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.

Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.

Именно в этой пустоте он услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.

– Эй. Аристократ.

Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.

Вайрэк смотрел на тёмные кусочки на полу. Желудок свело голодным спазмом, но он не двигался, глядя на решётку, за которой скрылся Ирвуд.