Демон скучающий

– Я догадываюсь.

– Абедалониум любит Санкт-Петербург и был уверен, что город с радостью его примет. Так и получилось. Когда я сообщил, что знаменитый на весь мир художник хочет устроить свою первую персональную выставку именно у нас, все безумно обрадовались. И честно говоря, я давно не видел такого энтузиазма: и в правительстве, и в «Манеже», и даже, гм… в творческой среде… Даже в ней, да…

Уточнять, что в творческой среде энтузиазм был выражен, мягко говоря, слабее, не требовалось.

– Подготовка шла своим чередом. Мы разработали концепцию оформления залов, последовательность расположения картин, свет…

– Простите, что перебиваю: всё это время Чуваев находился в Санкт-Петербурге?

– Нет, Лёша приехал незадолго до открытия.

– Спасибо. – Феликс сделал очередную пометку в записной книжке. – Ещё раз извините и, пожалуйста, продолжайте.

– Конечно. – Даниэль выдержал короткую паузу, но вовсе не для того, чтобы вновь собраться с мыслями, а показывая Вербину, что обратил внимание на его невоспитанность, и бодро продолжил: – Подготовка шла идеально. Все работали как нужно и даже лучше, я тихо радовался происходящему, а примерно за неделю до открытия получил предложение о продаже картин.

– Всех?

– Все я продать не мог, – улыбнулся Крант. – Из шестидесяти полотен, которые выставлены сейчас в «Манеже», тридцать взяты из частных коллекций, двадцать пять – из музеев, и пять – из личного собрания Абедалониума: «Демон скучающий» и четыре абсолютно новые картины, которые до сих пор не выставлялись и не попадали в каталоги. Об этих четырёх полотнах и шла речь. Неизвестный предложил за них шестнадцать миллионов евро.

– По четыре миллиона за картину?

– Да.

Сумма произвела впечатление, однако Вербин решил уточнить:

– Это много?

– Абедалониум художник известный, знаменитый, его действительно высоко ценят, однако считается, что свою главную картину он уже написал – это «Демон скучающий». Картина сделала ему имя, но ни в одной другой работе Абедалониум не достиг такого же уровня. – Крант ехидно улыбнулся и, не удержавшись, добавил: – Если увидите картину, вы, наверное, поймёте, что я имею в виду.

– Увижу, – пообещал Вербин.

– Впечатлениями поделитесь?

– При случае.

– Договорились. – Даниэль пригладил волосы руками. – Так вот, полотна Абедалониума ценятся, но редко преодолевают порог в два с половиной миллиона. Но и ниже миллиона не опускаются.

– То есть предложение было выгодным?

– Невероятно выгодным и щедрым.

– Сопровождалось каким-то условием?

– Покупатель требовал не выставлять картины.

Феликс знал, что услышит именно такой ответ.

– Если я правильно понимаю, Абедалониум отказался от сделки?

– Лёша попросил ответить, что все коммерческие предложения будут рассматриваться только после выставки. Тогда покупатель попросил передать, что готов приобрести одну картину за десять миллионов. Он дословно сказал так: «Абедалониум знает, о какой работе идёт речь. Десять миллионов. Если уговорите – я удвою ваш процент за свой счёт». – Крант так бурно переживал тот момент, что не удержался и всплеснул руками: – Это было не просто выгодное – это было невероятно щедрое, абсолютно невозможное предложение. Но Лёша и его отверг. Повторил, что разговоры о продаже будут вестись только после выставки.

– Вы спрашивали о причинах такого ответа?

– Лёша настоятельно просил больше к этой теме не возвращаться.

– Он испытывал беспокойство? Волнение?

– Нет. – Крант прищурился. – Пожалуй, нет.

– Странно, – протянул Вербин.

– Почему?

– Вы сказали, что было сделано невероятно щедрое предложение. – Феликс намеренно сверился с пометкой в записной книжке, хотя в этом не было необходимости. – В таких случаях волнение дело обычное.

– А-а, в этом смысле… – Крант покрутил головой. – Насколько я могу судить, предложение понравилось, но Лёша сказал, что после открытия выставки условия станут намного лучше, и я решил ему поверить.

Судя по грустному тону, за двойной процент толстяк бился как лев, но потерпел поражение.

– Как Чуваев объяснил необходимость отъезда? Вы ведь покинули Питер в день открытия выставки?

– Вот тогда Лёша слегка волновался, – медленно ответил Даниэль. – Он сообщил, что через немецких юристов поступило запредельно щедрое предложение, в котором он по-настоящему заинтересован. Переговоры предполагалось провести в Москве, а я должен был выступить его представителем.

– Вас не смутило, что Чуваев резко изменил отношение к продаже картин? Всего за несколько дней?

– Во-первых, к этому моменту выставка уже открылась, картины были представлены публике, и я решил, что произошло именно то, на что Лёша рассчитывал, отказываясь от первого предложения. Во-вторых, Лёша сказал, что мой процент составит не менее двух миллионов евро. Так что нет, меня ничего не смутило.

– Понимаю. – Феликс позволил себе лёгкую улыбку. – А как Чуваев объяснил вечернюю встречу в промзоне? Вряд ли там могли состояться те самые переговоры.

– На те самые переговоры я бы ни за что не опоздал, – язвительно ответил Крант. – Лёша сказал, что должен познакомить меня с человеком, которому полностью доверяет и который будет вести переговоры вместе со мной.

– В качестве кого?

– В качестве моего советника.

– Выбор места встречи не показался вам странным?

– Лёша сказал, что его друг человек занятой и другой возможности пообщаться до переговоров у нас не будет.

– То есть не смутило?

– Лёша скрывал своё настоящее имя и не любил появляться на людях, – напомнил Даниэль. – Нам и в Питере доводилось встречаться в весьма странных местах. Поначалу меня это настораживало, потом привык.

– Я должен был догадаться, – кивнул Феликс, делая очередную пометку в записной книжке.

– Конечно.

С этой частью рассказа всё стало предельно ясно: колоссальные комиссионные вскружили Кранту голову, и он был готов не задумываясь ехать куда угодно, хоть в промзону, хоть в песчаный карьер. Но Чуваев, в отличие от Даниэля, знал, что «Мальчика нет» вызовет грандиозный скандал. Знал, кого скандал затронет – судя по предложенной за картину сумме, это влиятельный и высокопоставленный человек. Чуваев покинул Санкт-Петербург, но волнения не испытывал, не сомневался в собственной безопасности, а значит, его заманил в ловушку тот, кому Чуваев безусловно доверял.

Или слепо верил…

– Следующий вопрос очень важен. – Феликс жёстко посмотрел Даниэлю в глаза. – Вы кому-нибудь раскрывали тайну имени Абедалониума?

– Нет! – возмутился толстяк.

– Пожалуйста, подумайте, Даниэль. Может, это вышло случайно. Или случилась оговорка, которая могла указать на Чуваева? Я повторюсь: учитывая обстоятельства, это очень важный вопрос.

– И ответ на него я уже дал. – Даниэль поджал губы. Насупился. – Феликс, мне была интересна эта мистификация. И мне было очень приятно работать и общаться с Лёшей. Я высоко ценил наше сотрудничество и очень им дорожил. В том числе, как вы понимаете, из меркантильных соображений. Я понимаю, почему вы об этом спросили, и понимаю ваше недоверие, но даю слово: я вёл себя предельно осторожно.

– Вас расспрашивали о личности Абедалониума?

– И не один раз! Когда стало известно, что я веду его дела, я с трудом отбивался от вопросов, но в последние годы их не стало – все поняли, что я никому ничего не скажу.

– Каким он был? – неожиданно спросил Вербин.

– Лёша?

– Да.

– В смысле «каким»? – не понял Крант.

– Как человек.

– А… Знаете, спокойным и на удивление приятным. – Даниэль грустно улыбнулся. – Когда я готовился к знакомству, немного нервничал, думал, что такой художник будет более замороченным… Ну, знаете, как это бывает у творческих людей?

– Скорее, предполагаю. – Феликс мягко улыбнулся.

– Вот именно. А Лёша оказался очень вежливым и простым в общении человеком. Мне с ним было комфортно. Думаю, из-за такого склада характера он и выбрал жизнь инкогнито.

– Не жаждал славы?

– Не любил публичности.

– Чуваев рассказывал о семье? Друзьях? Близких родственниках или знакомых? Может, о покровителе?

– Нет. – Даниэль вновь пригладил руками волосы. – Лёша сразу предупредил, что доверился мне, но просит никогда не выходить за установленные рамки. Его личная жизнь была для меня табу.

– Когда вы с ним познакомились?

– Вскоре после того, как прогремела картина «Демон скучающий» и его имя оказалось на слуху. На меня вышли немецкие юристы, сказали, что Абедалониум нуждается в надёжном представителе в России, и организовали встречу.

– Встреча состоялась в Германии?

– Нет, здесь… В смысле – в Санкт-Петербурге.

– Вы бывали в его мастерской?

– Нет, мы всегда встречались где-то.

– Чуваев делился с вами творческими планами?

– Почему вы называете его Чуваевым? – вдруг спросил Крант. Почти возмущённо спросил.

– А почему вы называете его Лёшей? – поинтересовался в ответ Вербин.

Даниэль осёкся. Посмотрел на Аду – женщина весело улыбалась, дёрнул плечом и нехотя произнёс:

– Потому что для меня он – Лёша.

– А для меня – Чуваев, так написано в его документах, – объяснил Феликс. И вернулся к интересующей его теме: – Чуваев делился с вами творческими планами? Рассказывал, как работает над картинами?

– Редко, поскольку в основном мы обсуждали деловые вопросы. Кроме того, Лёша большую часть времени жил за границей.

– В Германии?

– Не уточнял. Но с таким уровнем доходов Лёша мог жить где угодно.

– А как Чуваев рассказывал о картинах?

Несколько мгновений Даниэль смотрел Вербину в глаза, пытаясь понять, что имеет в виду полицейский, затем ответил:

– Сдержанно.

– Улыбался при этом?

– М-м… – Крант потёр лоб. – В некоторых случаях…

– Глаза горели?

– Ну-у… – Пауза. – А почему вы спрашиваете?

– Мне любопытно. – Феликс повертел в пальцах авторучку. – Вы знаете, кто станет наследником Чуваева?

– Нет. Думаю, на этот вопрос могут ответить только его юристы.

– Немцы?

– Да.

– Адрес потом дадите? – Феликс сделал очередную пометку в записной книжке: – И название фирмы…

Затягивать встречу не имело смысла, и Вербин закончил её именно теми словами, какими собирался:

– Даниэль, я думаю, вашей жизни ничего не угрожает, но для общего спокойствия просил бы вас задержаться в этом доме на несколько дней. Если, конечно, это возможно.

На этих словах Феликс перевёл взгляд на Аду.

– Я могу устроить, – кивнула женщина. И посмотрела на Кранта.

– Я сообщил семье, что со мной всё в порядке, они не волнуются, срочных дел, которые были бы важнее жизни, у меня нет, поэтому я могу остаться.

– Вот и хорошо, – подытожил Феликс. – И прошу никому не говорить о том, что Абедалониум убит.

– Почему? – изумился Крант.

– Потому что нам нужно найти убийцу, – пояснил Вербин, закрывая записную книжку. – А убийца, как я понял, хочет огласки. Мы её не дадим, тем самым нарушим его планы и посмотрим, что он будет делать. Ведь в настоящий момент о смерти Абедалониума знаем только мы трое и он. Понимаете, что я имею в виду?

– Да. – Крант ответил, а затем несколько раз кивнул: – Да, понимаю… Наверное, это разумно.

– Разумно, – подтвердил Феликс. – В ближайшее время вас навестят сотрудники и снимут официальные показания. Надеюсь, они не разойдутся с тем, что вы мне рассказали?

– Нет. Конечно, нет.

– Очень хорошо.

На том и распрощались.

Затем Ада принялась рассказывать Даниэлю о содержимом пакетов, Вербин в это время курил у машины, а когда они выехали за ворота посёлка, заметил:

– Вы действительно ему помогли.

– Удивлены?

– Наверное, нет. – И понял, что ответил искренне: Ада Кожина была хладнокровной убийцей, но Феликс и впрямь не удивился тому, что она пришла на помощь перепуганному толстяку. Скорее, удивился тому, что не удивился.

– Спасибо. – Ответила она после паузы. – Теперь отправляетесь в Питер?

– Я пока не знаю.

– Вот как?

– Нужно убедить начальство в необходимости командировки.

– Уверена, с этим проблем не будет: стоит им услышать, чьё убийство вы расследуете – и командировка будет организована по высшему разряду.

– Не будем забегать вперёд.

– Как скажете. – Ада едва заметно улыбнулась. – Мне правильно кажется, что вы заинтересовались делом?

– Почему вы не сказали, что речь идёт об Абедалониуме?

– Хотела посмотреть на вашу реакцию.

– Вы могли посмотреть на неё в «Небесах».

– Лучше здесь. В рабочей, так сказать, обстановке.

Она с ним играла, но не зло, просто развлекалась, слегка поддевая то с одной, то с другой стороны. И наблюдая за реакцией. Он понимал, что она делает, но не понимал зачем.

– Почему вы пришли ко мне?

– Потому что вы – лучший, Феликс, и это расследование идеально вам подходит: оно сложное. – Ада помолчала, закончила длинный обгон, вернулась в средний ряд и только тогда продолжила: – У меня нет личного интереса, если вы об этом подумали. Даниэль мне не друг, он просто хороший, беззлобный человек с отличным художественным вкусом и чутьём на молодые таланты. В своё время он помог мне сформировать небольшую коллекцию живописи для дома, очень хорошо сбалансировав известных и дорогих художников с подающими надежды, и знаете, те картины, которые я купила по его совету, теперь стоят вчетверо. Я не хвалюсь удачной сделкой, а характеризую Даниэля. Он молодец. И я хочу, чтобы он оставался молодцом как можно дольше. Пусть живёт спокойно и радует окружающих. Я с самого начала знала, что Даниэль не имеет отношения к убийству, но слушая его рассказ, поняла, что дело запутанное, а значит, достойное вас. И это не комплимент, Феликс, это констатация. В моём обращении к вам нет скрытых помыслов. И уж тем более – попытки извиниться.

– За что? – вырвалось у Вербина. Машинально вырвалось, он сразу же об этом пожалел, но было поздно.

– Во время давнишней встречи в лесу мне показалось, что у вас есть не только профессиональные, но и личные претензии ко мне, – ответила Ада, не глядя на полицейского. – Я не считаю, что они у вас есть, Феликс. Вы можете обвинять меня в чём угодно, но только не в том, чего я не совершала и к чему непричастна. Вы хотите найти виноватого в том, что случилось с Криденс, но это не я. И вы знаете, что это не я, но боитесь себе в этом признаться.

– Почему?

– Потому что тогда вы найдёте виноватого в зеркале. А вам этого не хочется.

– Я знаю, что виноватый – в зеркале, – глухо произнёс Вербин. – Знаю.

Потому что это он не поехал с Криденс, остался на месте преступления и позволил ей умереть.

– Вам важно не быть в моих глазах виноватой?

– Да.

Ответ прозвучал очень коротко, но так искренне, что Феликс вздрогнул. Потянулся за сигаретами, вспомнил, что Кожина просила не курить в машине, вздохнул и спросил:

– Почему?

– Потому что всё остальное вы поняли правильно, Феликс. Вы – единственный, кто всё понял правильно. Во всём остальном вы разобрались, а в этом – нет, а я не хочу, чтобы между нами оставалась чернота досадного недопонимания.

Ада прекрасно понимала, что затрагивает очень болезненную тему, которая способна привести Вербина в бешенство, была готова к любому развитию событий и обрадовалась, увидев, что Феликс не сорвался, а задумался. Глубоко задумался. И молчал всё то время, пока они добирались до Москвы. И лишь перед тем, как покинуть красный Mercedes, Вербин угрюмо сказал:

– Даже если бы вы принесли извинения, Ада, я бы их не принял.

– Я знаю, Феликс, – улыбнулась она в ответ. – Я знаю.

И плавно надавила на акселератор.

восемь лет назад

В той осени не было ничего золотого.

Не вообще, а уже: начался ноябрь, а последние жёлтые листья разлетелись по миру ещё в середине октября – из-за холода и сильного ветра, который, по каким-то своим причинам, решил не заглядывать сюда на этой неделе. Не исчез совсем, но сделался болезненно слабым, то ли умирающим, то ли набирающимся сил перед долгой зимой. Ветер едва-едва бродил вокруг, даруя не холод, но свежесть, и потому день для ноября получился тёплым. Правда, почти без солнца, однако скрывали его не низкие чёрно-серые тучи, а облака, довольно плотные, но светлые, не позволившие дню помрачнеть.

Но всё равно стояла осень, в которой уже не было ничего золотого, поэтому девушка надела длинный, примерно до середины бёдер, полосатый свитер, короткое, примерно до середины бёдер, чёрное пальто и высокие чёрные ботинки со шнуровкой и на толстой рифлёной подошве. А длинные, стройные ноги защищали чулки телесного цвета. Но девушка не мёрзла. Потому что едва различимый ветерок дарил свежесть, а не холод, мягко обрамляя приятный осенний день.

Девушка не мёрзла, и никто не мёрз, потому что никого вокруг не было. Несмотря на очень хорошую для ноября погоду, никто развалинами старой усадьбы сегодня не заинтересовался, что девушку обрадовало. Потому что она так хотела. И надеялась. И улыбнулась, когда поняла, что одна. Оставила машину на дороге и медленным, кажущимся неловким, спотыкающимся шагом дошла до разрушенного дома. Шла оглядываясь, словно приехала полюбоваться развалинами, но смотрела без интереса, с грустью. И не фотографировала, хотя обычные туристы этим не пренебрегали. У девушки не было аппарата. И на телефон не стала. То ли не захотела, то ли не сочла нужным.

Только смотрела.

Обошла дом, задержалась в портике с сохранившимися колоннами, постояла, касаясь рукой камня, затем медленно, прежней, болезненно-неловкой походкой прошла к пруду, продолжая оглядываться, но уже с некоторым волнением, словно опасаясь, что кто-нибудь появится из-за развалин или деревьев. Или материализуется из прозрачного осеннего воздуха, чтобы пойти рядом. Или молча постоять, провожая гостью взглядом. И волнение то казалось странным и ненужным, поскольку бродила путешественница одна и людям взяться было неоткуда.

Или девушка боялась призраков?

У пруда она уселась возле дерева, подобрав под себя ноги, прислонилась к влажному стволу и замерла, закрыв глаза. Могло показаться, что задремала, но так только казалось: иногда девушка принималась шептать что-то неразборчивое, почти неслышное, умолкала, вздыхала тяжело, затем вновь начинала шептать, а минут через десять тихонько заплакала. Не открывая глаз. Не вытирая стекающие по щекам слёзы. И плача, ещё сильнее прижалась к дереву, словно ища защиты в его крепости и грустном молчании. И плакала долго.

Потом поднялась, расстегнула и сняла пальто, оглядела его, отряхнула, но надевать не стала, повесила на обломок ветки, спустилась к воде и умылась. Посидела, глядя на гладь пруда, чувствуя, как холодеют руки, и думая о чём-то, но уже без слёз. Затем вернулась к дереву, натянула пальто, засунула руки глубоко в карманы и направилась прочь от пруда. Но не к дому и не к дороге. Пошла по территории заброшенного поместья. Вновь оглядываясь, но реже. И вновь совершенно напрасно, поскольку никто так и не появился.

Других гостей у старого особняка сегодня не было.

А девушка оглядывалась.

Но реже.

Побродив по тропинкам минут пятнадцать, стала растерянной, как человек, который не сомневался, что с лёгкостью отыщет что-то, но не нашёл и теперь не знает, что делать. Постояв и подумав, девушка продолжила поиски, но в конце концов смирилась, вздохнула, присела на корточки у небольшой, заросшей травой кирпичной кладки, достала из кармана пальто свечку, закрепила её в щели, зажгла и замерла, глядя на язычок огня. Ей было очень-очень грустно, однако больше девушка не плакала – слёзы остались у пруда. Просто смотрела на хрупкое пламя, а когда ком перестал душить, очень тихо сказала:

– Простите.

18 апреля, вторник

Когда-то её называли мызой – мыза Куммолово. Этим словом туземцы определяли богатые поместья, и название вошло в обиход. Потому что показывало, что усадьба расположена не абы где, а недалеко от столицы, совсем рядом с центром великой империи.

Первому владельцу, Ивану Блюментросту, имение пожаловал лично Пётр I, после чего Куммолово стало расти: со временем появились и пруды с форелью, и винокуренный завод, и водяная мельница, и ледник, и прочие постройки, необходимые для нормальной жизни. И конечно же, большой господский дом с колоннами. Развалины которого и сейчас производили впечатление. К сожалению, развалины, поскольку после Великой Отечественной войны усадьба пришла в запустение и только грустные следы рассказывали о прежних, цветущих временах…

///

– Да ты издеваешься! – не сдержался Гордеев, увидев сидящую под колоннами Веронику.

– И тебе доброе утро. – Девушка сделала большой глоток горячего кофе из кружки-термоса и улыбнулась: – Не ждала тебя так рано.

Ответной улыбки не последовало: Никита не обрадовался, встретив Веронику в старой усадьбе, в которую явился в сопровождении группы полицейских, и не счёл нужным этого скрывать.

– Я должен был догадаться, когда увидел на обочине выпендрёжный Mini Cooper.

– Какой выпендрёжный? – Девушка округлила глаза. – Гордеев, ты что? Тачка чуть ли не вдвое старше меня!

– Если бы она была старше тебя, то выглядела бы не как стильная тачка от дизайнеров BMW, а как дешёвое английское дерьмо, – проворчал Никита, принюхиваясь к аромату кофе из кружки девушки. Свой он давно выпил, но не отказался бы от второй порции. – Что ты здесь делаешь? – И услышал в ответ классическое восклицание:

– Ты не поверишь!

– Уже не верю. И жалею, что спросил.

– Гордеев, нельзя быть таким букой! И таким подозрительным! Ты сначала выслушай. – Вероника поправила шапку. – Представляешь, просыпаюсь я сегодня утром и неожиданно думаю: а не поехать ли мне в крепость Копорье? Летом я её видела, осенью видела, даже зимой видела, а весной, как ни странно, нет. Удивилась этому факту, а дальше ты сам всё понимаешь: я на подъём лёгкая, сказано – сделано. Сварила кофе и приехала.

– Это не Копорье, – заметил Никита, давно привыкший к манере общения Вероники.

– Да! – радостно подтвердила девушка. – Я знала, что ты заметишь! Вы, полицейские, такие внимательные…

– Что ты здесь делаешь?

– Ты недослушал, – посетовала Вероника. – Так вот, еду я в Копорье, вся такая в предвкушении, мечтательная, думаю только о том, что там увижу, останавливаюсь на бензоколонке и случайно знакомлюсь с какой-то женщиной. Ты же меня знаешь, Гордеев, я не болтливая, но настроение сегодня было идеальным для общения. В общем, мы разговариваем, и женщина внезапно говорит: «Вероника, милая, ну, зачем тебе это Копорье? Поезжай лучше в Куммолово! Там та-а-акие развалины! Намного больше, чем в Копорье!» Вот я и приехала. А тут ты. Даже вы. – Она бросила взгляд на полицейских, которые неспешно осматривали территорию заброшенного поместья. – И вообще имей совесть, Гордеев, это ведь я подсказала, где нужно искать.

А он, замотанный, не сообразил, что девушка обязательно примчится в Куммолово, чтобы лично увидеть, приведёт ли её догадка к каким-нибудь последствиям. В этом была вся Вероника: и в том, что примчалась, и в том, что подсказала. Злиться на неё Никита не мог, лёгкое раздражение, вызванное неожиданной встречей, исчезло, поэтому он потёр подбородок и пробурчал:

– Мы ещё ничего не нашли.

– Вы только начали.

– Если ничего не найдём, ты не представляешь, на-а-асколько большой втык я огребу. Из-за тебя.

Из-за того, что повёлся на сомнительный совет.

– Не пугайся раньше времени, Гордеев. Глядишь, пронесёт. – Вероника потрясла кружкой, прикидывая, сколько кофе в ней осталось, убрала в рюкзак, достала фотоаппарат и осведомилась: – Можно я тут похожу?

– Нельзя, – машинально ответил Никита.

– Сначала докажи, что это место преступления, а потом выгоняй туристов.

Девушка показала полицейскому язык, после чего подняла фотоаппарат и сфотографировала Гордеева.

– Видел бы ты свою физиономию.

Злиться на неё было решительно невозможно.

– Повезёт же твоему мужу, – хмыкнул Никита.

– Моему – повезёт. А тебе повезло с женой?

– Мне нравится.

– Вот уж не думала, Гордеев, что ты записной подкаблучник.

– А как я должен был ответить? – растерялся Никита. – Что не нравится?

– Да ты, смотрю, бунтарь, – поменяла точку зрения девушка. И рассмеялась.

– В общем, можешь тут пока побегать по травке, но если мы чего-нибудь найдём – ты сматываешься, – произнёс Никита. В основном для того, чтобы оставить за собой последнее слово.

– А как же свобода прессы?

– Есть свобода прессы, а есть воспрепятствование осуществлению правосудия и производству предварительного расследования, двести девяносто четвёртая статья УК РФ.

– Гордеев, не становись скучным, мы ещё не поженились.