Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Я забрал у Марка чемодан, привязал к его ручке веревку и накинул ее на себя, перекинув чемодан за спину, чтобы обе руки были свободны для спуска. Я убрал фонарик в карман брюк и начал спускаться. Марк полез следом.

– Далеко еще до дна? – донесся сверху его голос, эхом отдающийся от стенок шурфа, когда, по ощущениям, мы спускались уже больше двух минут. Держась одной рукой за перекладину, второй я достал фонарик и посветил вниз.

– Уже близко.

Я спрыгнул на вымощенный каменной кладкой пол и поводил фонариком по сторонам. Я заметил шнурок, свисающий с потолка, и, потянув за него, зажег лампочку, тусклый свет которой осветил пространство. Это место было в точности таким, каким я видел его во сне: прямоугольное помещение, примерно двадцать шесть на шестнадцать футов, стены и пол которого были выложены красновато-бурой каменной плиткой. В углу была куча пепла – вероятно, именно здесь сжигали отходы. Вглубь шахты уходил тоннель, прорытый в грубой каменной породе и подпираемый массивными деревянными балками. Здесь стояла старая вагонетка, до дыр изъеденная ржавчиной. Старые рельсы вели в темноту.

Марк тоже спустился и искал место, чтобы спрятать чемодан.

– Мы можем оставить его здесь, – он указал на груду камней, в противоположном углу от пепелища.

– Здесь его быстро обнаружат. Нам следует пройти вглубь тоннеля.

– Ты предлагаешь идти туда? – Марк указал на темный проход и с ужасом посмотрел на меня, – Мы не знаем, что там. Это небезопасно. Там могут быть крысы, на нас может обрушиться отсыревшая балка, проход может засыпать. Это не прогулочная аллея, Томас, это заброшенная шахта. Тем более, в темноте, с двумя слабыми фонариками, мы будем беззащитны перед любыми опасностями.

– Хорошо, оставайся здесь, посторожи вход. Я схожу сам.

Не только желание понадежнее спрятать чемодан тянуло меня в тоннель, но и желание узнать, была ли потайная комната в шахте плодом моего воображения или подсказкой от духов, обитающих в особняке.

Марк раздраженно вздохнул.

– Ты же знаешь, что я не смогу отпустить тебя одного. Может, нам следует взять это, – он указал на керосиновую лампу возле старой вагонетки.

– Не уверен, что знаю, как этим пользоваться… но у меня есть зажигалка, – я протянул ее Марку.

Марк взял лампу и повертел ее в руках.

– Она не пустая, керосин есть. Я вижу фитиль, но как к нему подобраться?.. Ага!

Он нащупал какой-то рычажок, который поднимал стеклянный колпак, и зажег фитиль. Красное пламя под стеклом отбросило на грубые, серые стены тоннеля мягкий теплый свет.

Мы двигались осторожно, внимательно глядя под ноги. Я шел как лунатик, узнавая каждый поворот, словно вновь оказался в своем сне.

– Мы зашли достаточно далеко. Давай оставим его здесь.

В голосе Марка звенели тревога и нетерпение. На меня самого давили стены узкого прохода, нависал низкий потолок. Голова кружилась от спертого, сырого воздуха. Я был готов сдаться и поворотить назад, как вдруг увидел вблизи ту самую дверь.

– Марк, погляди!

– Что это? – Он с недоумением уставился на металлическую дверь перед нами.

– Я был убежден, что в шахте есть что-то еще помимо кучи для сжигания отходов. Вчера я нашел у Хелены в трюмо этот ключик. – Я достал ключ из кармана и показал Марку. Он таинственно поблескивал в свете пламени. – Я сразу понял по форме, что это не ключ от навесного замка, но был уверен, что он нам тоже пригодится.

Я приготовился вставить ключ в замочную скважину, но Марк остановил меня.

– Ты уверен, что нам следует знать, что за этой дверью? Я не хочу лезть не в свое дело. Я только хочу избавиться от чемодана. Прошу, давай уже оставим его где-нибудь и вернемся назад. – В его глазах читались испуг и мольба. – Мы не знаем, как долго продлится действие препарата. Нам нужно еще успеть сделать слепки и вернуть ключ. Давай не будем навлекать на себя еще больших бед.

Я хотел что-то возразить, но вдруг раздался какой-то грохот.

– Что это было?

– Звук, будто бы дверь в шурф захлопнулась.

Марк наскоро спрятал чемодан за сырой деревянной балкой, и мы побежали проверить вход. Часто перебирая руками и ногами, я в спешке взобрался по лестнице и попробовал поднять дверь. Она была закрыта, и я слышал, как навесной замок стучал по металлу снаружи, когда я толкал дверь.

– Ну что там? – доносился снизу тревожный голос Марка.

Я полез обратно вниз.

– Закрыто. Закрыто на замок снаружи.

– Кто-то запер нас?!

– Гарм не мог проснуться так быстро. Сколько капель ты добавил?

– Семьдесят.

– Невозможно, чтобы он уже проснулся. Стало быть, это Хелена?

– Исключено. Ей в суп я тоже подмешал снотворное.

– Что?! – я был вне себя от ярости.

– А как иначе? Она так чутко спит, и ее окна тоже выходят на задний двор. Она уличила бы нас.

– Ты в своем уме? Препарат нельзя мешать с алкоголем! Она весь вечер пила вино. Она может не проснуться!

– Ты не предупреждал меня об этом!

– Как ты мог сделать это, не посовещавшись со мной? Нам нужно немедленно выбраться!

– Мы заперты!

– Может с другого конца тоннеля есть второй выход?

Я не стал раздумывать и бросился бежать. При мысли, что я мог потерять Хелену, отчаяние и безысходность наполнили мою грудь. Из глаз вот-вот готовы были хлынуть слезы. Сердце бешено колотилось в груди, и его стук отдавался в висках.

Я не знаю, сколько мы бежали. Я почти не смотрел по сторонам, просто бежал, как помешанный, и мои мысли занимала только Хелена.

– Лестница!

Хотя я и надеялся найти второй выход, я не верил своим глазам.

Очевидно, тоннель под землей шел под наклоном, и здесь была короткая лестница, всего семь футов до поверхности. Марк быстро влез наверх и попробовал поднять небольшую квадратную дверь.

– Заперта.

– Выходит, мы заперты с обоих концов тоннеля.

Я совершенно не знал, что нам делать. Ситуация казалась безвыходной в буквальном смысле.

– Все не так плохо, – неожиданно успокоил меня Марк, – Все-таки здесь – замочная скважина в двери, а не навесной замок снаружи. У нас есть шанс его отпереть.

– Как?

Марк достал из кармана две шпильки для волос.

– Я нашел это в комнате близняшек, на случай, если наш план с усыплением Гарма не сработает.

– Ты умеешь взламывать замки?

– Не то чтобы. Но однажды у меня получилось. Меня учил один парень в приюте.

Меня восхитило самообладание, которое вернул себе Марк в критическую минуту. Я держал фонарик, в то время как он согнул шпильки в причудливые формы и принялся ворочать ими в скважине. Спустя несколько мучительно долгих минут, замок оказался взломанным, и Марк поднял дверь.

Мы оказались в каком-то помещении примерно семь на семь футов, похожем на чулан для хранения продуктов.

– Я знаю это место, – Марк в растерянности озирался по сторонам. – Мы в кладовке приюта Святой Батильды. Какого хрена дверь в полу кладовки приюта ведет в заброшенную шахту?! – он почти вскричал.

– Давай потише. Ты сможешь вывести нас отсюда?

Марк осторожно провел нас по коридорам приюта к главной двери. На мгновение в голове промелькнула мысль, что Мэри где-то в этом здании, спит в одной из комнат, когда под ней находится подземный тоннель со странной потайной комнатой за массивной металлической дверью. Но эта мысль ненадолго задержалась в моем сознании, так как ее быстро вытеснила тревога за Хелену.

Когда мы оказались на улице, мою грудь наполнил ночной зимний воздух, который был так чудесно свеж после затхлой сырости шахты. Со всех ног я пустился бежать назад в особняк. Марк едва поспевал за мной.

Самые мрачные картины лезли мне в голову, и я уже мысленно прощался с Хеленой. Я пытался представить, как смогу примириться с еще одной потерей, как смогу продолжить жить без нее? Сердце болезненно сжималось, и я больше не смог сдерживать слез, которые хлынули из моих глаз.

– Думаешь, нам сойдет это с рук? – прокричал Марк, жадно глотая воздух на бегу. – Кто-то ведь запер нас в шахте. Мы пойманы.

Я смахнул слезы рукавом пультом и постарался, чтобы мой голос звучал твердо и спокойно.

– Не поддавайся страху. Все может быть совсем не так, как кажется. Кто-то просто увидел открытую дверь в шурф и закрыл ее, не зная, что мы внизу. Зачем кто-то стал бы запирать нас в шахте?

– Но кто закрыл ее? Ты уверен, что препарат работает? Может аптекарь обманул тебя, или мы неправильно поняли инструкцию, неверно рассчитали дозировку?

– Ты же видел, как крепко он спал, когда мы забирали ключ.

– Я боюсь возвращаться. Хелена знает про карты, про деньги, которые Пол мне проиграл. А теперь мы проникли в шахту. И что это за странная дверь в тоннеле? Почему дом и приют соединены подземным ходом?

Я бросил взгляд на Марка. Его лицо было красным от бега и искаженным от ужаса. Я помнил его бойкий и жизнерадостный настрой, с каким он встретил меня, когда я только приехал в Централию. Сейчас передо мной был напуганный и совершенно беззащитный юноша. Мне было больно на него смотреть, и я постарался его ободрить.

– Послушай, не стоит так бояться. Я читал кое-что про эти шахты. Тебе известно, что раньше дети работали на шахте с восьми лет? Детский рабский труд – это ужасно, но это совершенно объясняет, почему в приюте есть спуск в шахту. А эта дверь, которую мы обнаружили, запросто может быть каким-то заброшенным рабочим помещением. Мы ничего такого не увидели, не нашли ничего чудовищного. Мы спустились в шахту, спрятали чемодан, и выбрались невредимыми. Мне нужно, чтобы ты сохранял самообладание. Нам нужно убедиться, что с Хеленой все хорошо, сделать слепок ключа и вернуть его на место.

В окнах особняка свет не горел. В холле было тихо.

– Я проверю Хелену. Встретимся на кухне.

Быстро, но стараясь не шуметь, я взбежал по лестнице на второй этаж. Хелена неподвижно лежала в своей постели. Я приблизился к ней и заметил, что ее грудь слегка вздымалась. Я осторожно взял ее за запястье. Под пальцами бился слабый, но ровный пульс. Слезы облегчения заструились по моим щекам.

Я отправился на кухню. Марк уже разломал свечи на куски, убрал фитиль и расплавил воск на водяной бане. У него была пустая жестяная банка от бриолина для волос, я вычистил банку от крема для обуви: у нас было две свободные емкости. Мы влили в каждую густой, горячий, прозрачный воск и подождали, пока он затвердеет в достаточно плотный, но мягкий слой, чтобы зафиксировать отпечаток. Марк занимался слепком ключа от навесного замка от шурфа, я делал слепок ключа от таинственной двери в шахте. Я старательно вдавил ключ и убедился, что в воске осталась точная форма, со всеми зазубринами и выемками. Воск слегка треснул в одном месте, но трещина показалась мне неглубокой, поэтому я не придал этому значения.

Марк взял на себя задачу вернуть ключ Гарму и проверить состояние старика. Я же вернулся к Хелене. Она все также мирно спала. Я вернул ключ в ящик трюмо и выглянул в окно. Марк уже выходил из флигеля, мы встретились глазами, и он кивнул, давая знать, что все в порядке.

Наша вылазка прошла относительно успешно. Мы спрятали чемодан, и я убедился в существовании двери из своего сновидения, но новые тревожные вопросы требовали ответа. Что скрывает за собой дверь в шахте? Является ли подземный туннель, связывающий особняк, шахту и приют артефактом со времен существования детского труда или он служил какой-то цели и в настоящее время?

Наш план не повлек за собой трагических последствий, но передозировка снотворным не была несработавшим чеховским ружьем. Оно выстрелило позже.

Глава 9. Письма

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Декабрь 1961 года.

На следующий день после нашего приключения в шахте Марк отнес сделанные нами восковые слепки своему другу, которого знал еще в приюте и который теперь занимался изготовлением дубликатов ключей. Вернувшись от него, Марк с сожалением поведал мне, что копию маленького ключа не удалось сделать, так как слепок был неудачно выполнен и треснул во время работы. Ко мне закралось подозрение, что это Марк намеренно повредил слепок, ведь он также отговаривал меня отпирать ту дверь, но потом я вспомнил, что воск действительно треснул в одном месте, когда я делал слепок.

Настала последняя неделя перед Рождеством. Элизабет укладывала девочек в девять часов вечера, а затем Хелена отпускала ее отдыхать. Мы с Хеленой и Марком взяли за привычку собираться вечером в гостиной у разожженного камина. Гостиная теперь была украшена рождественским декором, а напротив дивана, возле радиокомбайна, стояла сверкающая разноцветными игрушками ель. Марк подавал черничный кекс, мы пили травяной чай и засиживались допоздна, беседуя на экзистенциальные темы. Хелена каждый вечер зачитывала нам понемногу из «Смерти Ивана Ильича» Льва Толстого.

Все, что Хелена обычно читала, так или иначе было связано с мотивом смерти. Наверное, поэтому ей нравился и мой роман. Казалось, мысли о смерти занимали большую часть ее дум, и, когда она погружалась в них, смерть поглощала ее прежде времени. Страшно представить, сколько часов своей жизни она отдала смерти в своих размышлениях о ней. Больше всего ей нравилась русская литература, потому что, по ее мнению, русские классики более всего чутки к теме смерти. Мотив неизбежности смерти фоном сквозит через все их творчество, пишут ли они о любви, долге или проблемах общества.

Марку это чтение не нравилось. Он настаивал на том, чтобы почитать что-то пободрее, что-то в духе праздника, допустим, О. Генри, например, «Дары волхвов». Но Хелена говорила, что помнить о своей смертности, значит помнить о своей человечности, ведь, как бы ни отличались люди друг от друга, смертность – свойство, объединяющее нас всех. И грядущий праздник есть ни что иное, как день рождения Того, Кто лучше всех знал, что представляет собой смерть, и отдал Свою жизнь, чтобы пообещать жизнь вечную каждому, кто в Него уверует. Лучшее, по мнению Хелены, что можно сделать в ожидании Рождества, это напомнить себе о роке, нависшем над всем человеческим родом за его греховную суть. Марк покорился и слушал, но вид у него был насупленный и мрачный, однако последние абзацы очень ему понравились.

– А вот это было очень даже хорошо! – заметил он, когда Хелена дочитала последние строки.

– А ты, Марк, не боишься смерти? – Хелена задала ему вопрос, которым в прошлом пыталась застать врасплох меня.

Его ответ поразил меня и потому хорошо врезался в память.

– А я-то в смерть не верю. Вы так боитесь ее, а я всегда недоумеваю, как можно бояться того, чего нет. Жизнь есть, она окружает нас, и мы сами – воплощение жизни, а вы выдумали себе смерть, и верите в нее больше, чем в то, что у вас перед глазами, и упускаете настоящее, из-за страха вымышленного.

– Как ты можешь не верить в смерть? Ты ведь видел, как люди умирают, – недоумевала Хелена.

Я вспомнил о мистере Олдридже, и отметил, что, хотя мне недоставало старика, я примирился с фактом его смерти.

– Это с моей перспективы кажется, будто они умирают, а что там с ними на самом деле происходит, мне неизвестно. Я и в Бога ведь не верю, хотя другие говорят, что видели Его, слышали глас Его, или чувствовали Его присутствие. А я вот никогда не ощущал Его: по крайней мере, не вовне, только если внутри себя. А в то, что во мне есть какой-то божественный дух, в это я охотно верю. И если я не перенимаю веру в Бога из чужого опыта, так с чего бы мне перенимать веру в смерть? Сколько я был, всегда был живой, и смерти никакой не знал.

Смерть – это лишь общественный конструкт, выдумка человеческого ума. Чтобы смерть существовала, нужно, чтобы кто-то в нее верил, а как не станет человека, так и смерти нет, ведь нет и того, кто ее создал. Смерть – это ничто, а зачем давать название ничему, облекать его в форму, персонифицировать? По мне, это самая бесполезная выдумка человечества.

Ведь сейчас-то я жив, я есть. А смерть – она в будущем, а будущего нет. Если что-то находится на несуществующей плоскости, оно и само не существует. Разве не так? Что будущее, что смерть – абстрактные понятия и между ними много общего. Наши мысли устремляются к ним, но оба этих феномена не существуют иначе, как в нашей голове. Есть прошлое – то, что случилось, есть настоящее – то, что происходит сейчас, а будущее – это всегда только фантазия, и смерть – предел, в который эта фантазия упирается.

Марк держался образа беззаботного простака, но я понял еще во время нашей первой беседы, что он был глубоким человеком. Я вспомнил, как мистер Олдридж назвал его однажды эпикурейцем, и понял, что то было сказано не в насмешку, а в качестве признания в нем равного, пусть инакомыслящего, относящегося к другой философской школе, и все же блестящего ума. Ведь Сенека тоже порицал учение Эпикура и, однако, неоднократно цитировал его.

– Если душа – это божественное дыхание, частица бессмертного Бога в нас, то и сама она умереть не может. Душа – это наблюдатель, а тело – лишь фокальная точка. Душа может сменить пункт наблюдения, но она никогда не перестает существовать, – заключил Марк.

***

За два дня до Рождества, причесав Дорати (она любила, когда я расчесывал ей волосы) и пожелав ей добрых снов, прежде чем спуститься в гостиную к чаю, я решил украдкой зайти к Хелене в спальню за ключиком от потайной двери, чтобы сделать новый слепок. С первого этажа уже доносились голоса и, поняв, что Марк увлек Хелену беседой, я, ничего не опасаясь, полез за ключом в выдвижной ящик трюмо. Я нашел ключ, сунул его в карман, и хотел было задвинуть ящик обратно, как вдруг, краем глаза, зацепился за стопку почтовых конвертов. На конверте я прочитал имя адресата: Томас Бауэр. Конверты были вскрыты. Я с любопытством, но настороженно, взял пачку писем. Судя по дате отправления, пришли они давно, но я не заметил их в прошлый раз, так как спешил и слишком боялся, что Хелена проснется и поймает меня за тем, что я копаюсь в ее вещах. Адресантами были различные издательские дома. Я понял, что то были ответы по рассмотрению моей рукописи, которую я разослал еще в ноябре. Я извлекал одно письмо за другим и находил лишь отказы. Ответы пришли еще в начале декабря, в то время как я в блаженном неведении ждал положительных результатов. Я ощутил себя полнейшим дураком и почувствовал себя обманутым.

На меня вдруг обрушилось ощущение собственной никчемности, и, в полнейшем отчаянии, я опустился на край кровати. Я держал в руках эти конверты – множественное подтверждение моей бездарности – и смотрел на них, как завороженный, какое-то время. Смотрел с горечью, с ненавистью, в первую очередь, к себе самому, а затем и ко всему миру, смотрел с болью и разочарованием. И вдруг, мокрое пятно расплылось на желтоватом бумажном конверте, а затем следующее. Я не сразу заметил, как по моим щекам заструились слезы. Слезы жалости к самому себе. Я безвольно поддался этим слезам, со злобой бросил конверты на пол, и уткнулся лицом в ладони. Я позволил себе выплакать всю скорбь, скорбь по безвозвратно утраченным годам жизни, которые ушли на написание романа, который никем не был оценен. Ком сдавливающей болью застрял в горле от ощущения своей бездарности, от мысли, что единственное, что я любил, единственное, что умел, никому не было нужно. Казалось, все то, что наполняло мою жизнь смыслом, и радостью, и красотой исчезло, и бренным показалось мое собственное существование, и я почувствовал себя никем, слабой тенью на лике мироздания, ненужной, лишней, не имеющей ни на что права. Мне вдруг захотелось вернуться в угольную компанию, делать, что будет велено, и не размышлять о возвышенном, не думать о таланте или предназначении, о роли искусства в человеческой жизни. Стать человеком практичным, приземленным, а главное – лишенным мечт, которые только отравляют существование, напоминая о том, что тебе не удалось. В яростном порыве я подхватил конверты с пола, сжал их в кулаке, сбежал по лестнице и ворвался в гостиную. Я не видел себя со стороны, но мое лицо пылало жаром и, думаю, было красным от гнева.

– Потрудитесь объяснить, что это?

Хелена сразу поняла, что было в моих руках, и злобно сверкнула глазами, нахмурив брови.

– Ты копался в моем трюмо?

Гнев ненадолго был вытеснен смущением и растерянностью, так как мне пришлось оправдываться:

– У меня разболелась голова, и я искал аспирин. Не хотелось тревожить Элизабет, ведь вы уже отпустили ее спать. Так что же? – Я снова потряс скомканными конвертами в воздухе.

– Эти письма приходили в течение нескольких недель, когда ты был болен, а затем скорбел по мистеру Олдриджу. Я не хотела еще сильнее расстраивать твои чувства.

– А затем? Когда вы собирались мне сообщить? Разве я не имел права знать?

– Послушай, Томас, да кому есть дело до этих снобов и их мнения? – попыталась утешить меня Хелена, но эти слова вызвали во мне только большее озлобление.

– Мне есть дело! Мне! Это мой труд! Любое истинное творчество создается для публики, оно не может быть эгоистичным. Творчество – это самоотдача, а когда люди отвергают твое творчество, они отвергают тебя самого. Вам этого не понять. Когда вы в жизни трудились? – Я позволил обиде захлестнуть себя и, не сдерживаясь, говорил все, что приходило на ум. – Вот вы боитесь смерти, но вам невдомек, что вы итак мертвы. Мистер Олдридж сказал однажды, что люди, которые не трудятся на пользу обществу, а лишь запираются в своих домах, словно в склепах, мертвы прежде своей смерти. Таких людей, которым все достается без труда, он считал паразитами.

Хелена снова злобно сверкнула глазами, а затем язвительно выдала:

– И все же, я тут, а его нет. Он умер одиноким бедняком. Что было у него и что он оставил после себя, кроме книжной лавки, которая закрылась сразу же, как его не стало?

Я уже почти совершенно ненавидел ее после этих слов.

– Да, он мертв. Но, как писал Хемингуэй: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить»7. Его тело лежит в могиле, и все же его дух не был повержен. Он продолжает жить: во мне, в Мэри, в каждом человеке, в котором запечатлелись слова, которые он однажды произнес. А вы тут, но дух ваш давно сломлен.

7 Эрнест Хемингуэй, «Старик и море» (1952 г.)

Мистер Олдридж был великим человеком, масштаб личности которого не определялся внешними атрибутами достатка. В нем самом заключалось все, что было ему нужно. Жизнь отняла у него многое и никогда не была к нему особо щедра, но до самой смерти он не потерял себя, а значит, сохранил самое ценное и не понес сколько-нибудь значительных убытков. Для вас же деньги – единственная мера, определяющая ценность человека.

Хелена, которая обыкновенно реагировала на мои слова с беззлобной и пренебрежительной насмешкой, тогда, в первый и единственный раз, посмотрела на меня с полнейшим презрением, в котором чувствовалась примесь ненависти.

– Насколько же лицемерным ты можешь быть порой, Томас, – процедила она сквозь зубы. – Раз уж мы заговорили о письмах, стоит ли мне напомнить о тех, что я посылала тебе? Я отправляла тебе несколько писем с известием о пропаже твоего отца, но ответ последовал только за последним, в котором сообщалось, что в случае смерти Пола, тебе причитается наследство.

Моя спесь остыла, и я невольно отвел глаза, в то время как Хелена продолжала:

– Так ли, что ты приехал, тревожась за отца и желая отыскать его? Или же ты здесь за тем, чтобы убедиться, что он мертв, и получить свои деньги? Не ты ли – единственный, кто все это время выдвигал предположение о его смерти и ходил в полицейский участок, чтобы проверить эту возможность?

Я хотел сказать в свое оправдание, что не мог ответить на ее первые письма сразу, так как мама была против моей поездки, и мне пришлось долго и безуспешно уговаривать ее. Я написал Хелене в последний момент, чтобы предупредить о моем приезде, когда наконец решился сбежать из дому. Я хотел гневно прокричать ей какой-нибудь укор, в духе: «Да как она смеет обвинять меня в корыстном умысле и бесчувственности к собственному отцу!». Я хотел как-то защитить себя, но в глубине души понимал, что все это будет лишь постановкой. Я не мог обмануть ее, и не мог продолжать обманывать себя. Я чувствовал себя пойманным, так как она знала и о моих визитах в полицейский участок. Мои мысли сумбурно толклись в голове. Проклятый Билли Фауст! Черт бы его побрал. В этом городе никому нельзя доверять. От Хелены здесь ничего не утаишь. Будто все в сговоре.

Я ничего не ответил на ее обвинение, и мое молчание было красноречивей любых слов. Я перевел глаза на Марка, и понял, что полностью лишился его уважения.