Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Кристина Пак

Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Эпиграф

Наш дом сокрыт от посторонних глаз в потаенном

уголке мира. Это часть древней легенды о гневе богов, огненном древе и изгнании, к которой я вернусь позже.

По воле богов наша родная земля была затянута куполом, который отгородил ее от остального мира, но также

закрыл собой солнце и луну, погрузив все во мрак. Тогда,

как гласит предание, прекрасная дева по имени Соль

принесла себя в жертву, чтобы превратиться в звезду

и стать новым солнцем под куполом. Ее брат

Мани последовал за ней, освещая небосвод ночью.

В честь лучезарной героини легенды я нарек свою

златовласую дочь Ассоль, что означает «Стремящаяся

к солнцу». Назвав ее так, я предрек ее судьбу. Она сгорела

в ярком пламени, озарив своим светом нам путь

среди мрака. Путь к давно утраченному дому.

Эдмунд Актон, 28 ноября 1486 год

(запись из дневника первооткрывателя)

Глава 1. FOR SALE

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Ноябрь – Декабрь 1961 г.

Я не садился за печатную машинку почти месяц. Отлучить творца от его творчества – жестокая пытка. Но часто мы сами, творцы, словно святые мученики, обрекаем себя на это. Мы чувствуем себя недостаточными, недостойными, чтобы запятнать чистые страницы, а ведь именно они – наши духовники, и только акт творчества очищает нас, творческих грешников. Такая страшная, неумолимая, жгучая жажда слова наполнила мое сердце, что я лью слезы, стуча по клавишам: слезы тоски, как те, что льются из глаз любовников, когда они воссоединяются после долгой разлуки. Прикасаться к пишущей машинке вновь, после долгого перерыва, ощущается трепетным, сакральным актом. Я запретил Элизабет убираться в моей комнате: я не хотел, чтобы кто-либо прикасался к моим вещам. В комнате царил бардак, и я так долго не пользовался машинкой, что комочки пыли прилипают теперь к моим влажным от пота подушечкам пальцев. Слова льются как бурный поток, который очищает устье от засора, загромоздившего душевное русло; поток, который орошает душевные поля, ставшие бесплодными после творческой засухи.

Последнюю неделю я работал на угольной фабрике, и это было духовной смертью для меня. Чтобы рассказать, что творилось со мной в последнее время, необходимо вернуться ко дню смерти мистера Олдриджа.

Идеологии необходимы, чтобы помочь человеку примириться с мыслью о смерти. Вся наша жизнь согласуется с нашим представлением о смерти. Альфред Олдридж считал, что сетовать на смерть так же глупо, как жаловаться на то, что ты не существовал прежде своего рождения. Он не был приверженцем какой-либо религии, хотя отголоски христианской веры его жены прослеживались и в его мировоззрении; он был взращен на греческой и римской философии, в особенности на философии стоицизма. У мистера Олдриджа не было четкого представления о загробной жизни, о рае и аде. Знаю только, что он не верил в реинкарнацию и даже отчасти презирал эту концепцию. По его мнению, мысль о бесконечном перерождении по нраву тем, кому недостает смелости признать, что у души есть лишь один уникальный шанс земной жизни в физическом воплощении. И однако, он верил, что дух продолжает жить даже после смерти тела. Альфред Олдридж не боялся смерти и лежал в гробу с умиротворенным выражением лица.

Мистер Олдридж умер тридцатого ноября, в ночь со среды на четверг. Похоронная месса прошла в соборе Святой Девы Марии. Я услышал множество удивительных историй об этом замечательном человеке – Альфреде Олдридже. Когда он еще работал на шахте, его товарищ погиб в завале из-за взрыва на руднике. Мистер Олдридж помогал вдове погибшего друга деньгами и заботился о его подрастающем сыне, обучал его ремеслам и делился житейской мудростью, пока тот не стал совершеннолетним, не нашел работу и не смог самостоятельно позаботиться о матери. Рискуя своей жизнью, он спас соседскую кошку во время пожара, хотя терпеть не мог кошек. Он во многом был циником и рационалистом, он видел несправедливость и жестокость этого мира, но в то же время верил, что в каждом человеке есть что-то хорошее, и, если это хорошее отыскать и взрастить, каждый способен стать достойным человеком. Он не возлагал больших надежд на будущую жизнь, но верил, что путь к раю на земле лежит не через сантименты, а через мудрость и неравнодушие. Он был ценным членом общества, он любил свой город. Он не путешествовал и никогда не покидал Централии. Он не видел мир и не пытался показать себя миру. Но внутри него была целая Вселенная. Как писал Блез Паскаль:

…с помощью пространства Вселенная охватывает и поглощает меня…

с помощью мысли я охватываю всю Вселенную.1

1Блез Паскаль, «Мысли» (1657—1658 гг.)

Мистер Олдридж читал так много, что в просторе своих мыслей и своего большого и мудрого сердца он объял весь мир. Он не желал славы, не любил деньги и был безразличен ко многому, к чему стремится большинство. Больше всего на свете он любил свою жену, свою дочь и книги.

Я осведомился у дочери мистера Олдриджа о дальнейшей судьбе книжного магазина. Она ответила, что закроет его и выставит помещение на продажу.

В пятницу мы с Мэри собрались в типографской конторе, чтобы напечатать последний выпуск «Централийского вестника», где был лишь некролог и истории из жизни мистера Олдриджа. Мэри работала молча, только по ее щекам текли немые слезы. Я тоже не был настроен на разговор. Мы провели в конторе всю ночь, печатая и складывая газеты. Я вспомнил, как много радости и чувства довольства собой мы испытали, когда впервые напечатали тираж вместе, и с горечью отметил, как много боли приносила работа над газетой теперь. Вспомнил, как мы смеялись над нашими грязными от чернил ладонями, и почему-то был уверен, что больше не услышу смеха Мэри.

В субботу утром, когда я выходил из типографии со стопкой газет, направляясь их развести, я увидел дочь мистера Олдриджа. Она вбила в землю перед входом в магазин колышек с табличкой «FOR SALE». Я смотрел на эту надпись и осознавал, что всё, над чем я трудился на протяжении нескольких месяцев, потеряло смысл с уходом мистера Олдриджа. Магазин, который я привел в порядок, закрылся для покупателей. Рукопись, которую я набирал долгие недели, никогда не будет прочитана моим наставником – человеком, с которым я больше всего хотел поделиться своими мыслями, человеком, чьего одобрения я так желал, человеком, который заменил мне отца, в котором я так нуждался. Мой отец, бросив меня, покровительствовал Марку, а также своему протеже Джону Нельсону. Мистер Олдридж же считал Марка повесой, а Джона Нельсона назвал бы бестолковым корпоративным червем. Меня же он выбрал своим учеником. Меня он назвал своим другом.

Первая смерть в жизни молодого человека – смерть кого-то близкого и дорогого сердцу – производит на него колоссальное впечатление и оставляет отпечаток в душе на всю жизнь. С раннего детства ты слышишь о смерти, но она кажется чем-то далеким, чем-то, что касается других людей, а к тебе не имеет никакого отношения. Большинство узнает о смерти довольно рано. Родители почему-то больше стремятся скрыть от детей то, как люди появляются на свет, чем то, как они его покидают. Тяжкую мысль о том, что каждому предстоит умереть, сложно утаить. Смерть повсюду: она в сгнившем яблоке, в увядших цветах, в мертвой птичке на дороге, в опавшей листве. Природа не дает забыть, что конец приходит всему и он неизбежен.

После смерти мистера Олдриджа я вернулся в то же унылое и бездеятельное состояние, в котором пребывал в первые свои недели в Централии. Первую неделю я просто лежал в постели. Хелена и Марк пытались взбодрить меня, но это только раздражало. Больше всего меня поддержала Элизабет. Однажды она зашла занести мне завтрак и увидела, как я бесцельно лежу, распластавшись на спине и пустыми глазами глядя в потолок. Она подошла ко мне, осторожно коснулась моего плеча и сказала:

– Попробуй поплакать. Слезы – это поток, который поднимает с эмоциональной мели лодку, в которой находится твоя душа, и несет ее к исцелению.

Мне этого недоставало. Хелена и Марк пытались меня развеселить, ускорить мое исцеление, а я не хотел веселиться – я хотел, чтобы мне просто позволили прожить свою боль и находиться в ней столько, сколько потребуется. Я повернулся к Элизабет, прижался лицом к ее мягкой, теплой, старческой ладони и долго-долго плакал. Она не сказала мне ни слова, только гладила меня по голове свободной рукой. Это было то, что мне было нужно.

Эта неделя в постели была невыносимой. Я вспомнил наш разговор с Хеленой о Достоевском и смерти и пришел к выводу, что человек, который говорит, что предпочел бы жить вечно, стоя на крошечном аршине пространства, нежели умереть, переоценивает значимость жизни и слишком гиперболизирует ужасы смерти. Когда человек говорит, что хочет жить вечно, он подразумевает, что хочет жить вечно хорошо. Но поставь его на маленький помост, среди пустоты и тьмы, одинокого, лишившегося всего и всех, кого он любил, – и он просто сойдет с ума. В этом ошибка бинарного мышления, где жизнь – это хорошо, а смерть – плохо. Опыт показывает, что жизнь может стать пыткой, а смерть – избавлением. Сократ в «Кратиле» предполагал, что в царстве Аида не так уж плохо, ведь коли никто оттуда не возвращается, вероятно, держит их там не цепь необходимости, а цепь желания.

Хелена думает, что она бы нашла утешение в мыслях, фантазиях и воспоминаниях. Но в такой ситуации мысли становятся не помощниками, а врагами. Они, как дикие, хищные, голодные псы, мечутся в твоем сознании, со зверской жадностью впиваются клыками в твои чувства, отрывают от тебя кусочки твоей психики, твоей идентичности – и оставляют кровоточащие раны. Мысли не помогают сохранить тебя – они разрушают последнее, что от тебя осталось. Фантазии превращаются в разочарование о несбыточном, воспоминания откликаются в сердце скорбью об утраченном. Я бы не смог выстоять вечность на этом умозрительном аршине пространства. Я даже не мог лежать в постели спокойно. Я также не мог и встать с нее. Я ворочался, плакал, выл от ощущения своей беспомощности и бессмысленности бытия.

Мои чувства к Хелене вдруг исчезли. У меня не было эмоциональных сил испытывать что-либо, кроме скорби. Единственным человеком, с которым я хотел поговорить, была Мэри, потому что я был уверен: она проживала то же, что и я. Только она смогла бы понять всю горечь утраты, наполнявшую меня. Я мог бы позвонить в приют, узнать о том, как она справляется с потерей, но я был так поглощен своими чувствами, что так и не нашел в себе сил это сделать. Я ощущал, что со смертью мистера Олдриджа я потерял и Мэри.

Мне было невыносимо сидеть взаперти, но я не мог заставить себя выйти. Я не хотел разговаривать ни с кем из домочадцев. Я устал плакать, но не мог остановиться. Голова гудела, и глаза жгло от непрекращающихся слез. Тело болело и просило о каком-то движении. Я забыл о личной гигиене. Я не хотел подходить к зеркалу, так как боялся посмотреть на свое опухшее лицо.

К концу первой недели траура я также лежал в кровати, и мой взгляд безучастно скользил по книгам на отцовском стеллаже. Вдруг он остановился на книге, которая уже прежде привлекла мое внимание, еще до смерти мистера Олдриджа. На корешке книги в бежевой суперобложке была надпись: Дж. Р. Р. Толкин. «Возвращение короля». Когда я заметил эту книгу впервые, я удивился: неужели отец заказал экземпляр и для себя? Эта книга имела особую сентиментальную значимость в наших отношениях. Я нехотя поднялся с кровати. Едва я снял книгу с полки, как увидел, что к атласной закладке-ляссе был привязан маленький ключ. У меня не было сомнений, что этот ключ подходил к отцовскому чемодану, но убедиться в этом не было возможности. Прежде у меня был чемодан, но не было ключа. Теперь у меня был ключ, но не было чемодана. Я вспомнил, что оставил чемодан в кладовке книжного магазина, который теперь был выставлен на продажу.