Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Кристина Пак

Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Эпиграф

Наш дом сокрыт от посторонних глаз в потаенном

уголке мира. Это часть древней легенды о гневе богов, огненном древе и изгнании, к которой я вернусь позже.

По воле богов наша родная земля была затянута куполом, который отгородил ее от остального мира, но также

закрыл собой солнце и луну, погрузив все во мрак. Тогда,

как гласит предание, прекрасная дева по имени Соль

принесла себя в жертву, чтобы превратиться в звезду

и стать новым солнцем под куполом. Ее брат

Мани последовал за ней, освещая небосвод ночью.

В честь лучезарной героини легенды я нарек свою

златовласую дочь Ассоль, что означает «Стремящаяся

к солнцу». Назвав ее так, я предрек ее судьбу. Она сгорела

в ярком пламени, озарив своим светом нам путь

среди мрака. Путь к давно утраченному дому.

Эдмунд Актон, 28 ноября 1486 год

(запись из дневника первооткрывателя)

Глава 1. FOR SALE

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Ноябрь – Декабрь 1961 г.

Я не садился за печатную машинку почти месяц. Отлучить творца от его творчества – жестокая пытка. Но часто мы сами, творцы, словно святые мученики, обрекаем себя на это. Мы чувствуем себя недостаточными, недостойными, чтобы запятнать чистые страницы, а ведь именно они – наши духовники, и только акт творчества очищает нас, творческих грешников. Такая страшная, неумолимая, жгучая жажда слова наполнила мое сердце, что я лью слезы, стуча по клавишам: слезы тоски, как те, что льются из глаз любовников, когда они воссоединяются после долгой разлуки. Прикасаться к пишущей машинке вновь, после долгого перерыва, ощущается трепетным, сакральным актом. Я запретил Элизабет убираться в моей комнате: я не хотел, чтобы кто-либо прикасался к моим вещам. В комнате царил бардак, и я так долго не пользовался машинкой, что комочки пыли прилипают теперь к моим влажным от пота подушечкам пальцев. Слова льются как бурный поток, который очищает устье от засора, загромоздившего душевное русло; поток, который орошает душевные поля, ставшие бесплодными после творческой засухи.

Последнюю неделю я работал на угольной фабрике, и это было духовной смертью для меня. Чтобы рассказать, что творилось со мной в последнее время, необходимо вернуться ко дню смерти мистера Олдриджа.

Идеологии необходимы, чтобы помочь человеку примириться с мыслью о смерти. Вся наша жизнь согласуется с нашим представлением о смерти. Альфред Олдридж считал, что сетовать на смерть так же глупо, как жаловаться на то, что ты не существовал прежде своего рождения. Он не был приверженцем какой-либо религии, хотя отголоски христианской веры его жены прослеживались и в его мировоззрении; он был взращен на греческой и римской философии, в особенности на философии стоицизма. У мистера Олдриджа не было четкого представления о загробной жизни, о рае и аде. Знаю только, что он не верил в реинкарнацию и даже отчасти презирал эту концепцию. По его мнению, мысль о бесконечном перерождении по нраву тем, кому недостает смелости признать, что у души есть лишь один уникальный шанс земной жизни в физическом воплощении. И однако, он верил, что дух продолжает жить даже после смерти тела. Альфред Олдридж не боялся смерти и лежал в гробу с умиротворенным выражением лица.

Мистер Олдридж умер тридцатого ноября, в ночь со среды на четверг. Похоронная месса прошла в соборе Святой Девы Марии. Я услышал множество удивительных историй об этом замечательном человеке – Альфреде Олдридже. Когда он еще работал на шахте, его товарищ погиб в завале из-за взрыва на руднике. Мистер Олдридж помогал вдове погибшего друга деньгами и заботился о его подрастающем сыне, обучал его ремеслам и делился житейской мудростью, пока тот не стал совершеннолетним, не нашел работу и не смог самостоятельно позаботиться о матери. Рискуя своей жизнью, он спас соседскую кошку во время пожара, хотя терпеть не мог кошек. Он во многом был циником и рационалистом, он видел несправедливость и жестокость этого мира, но в то же время верил, что в каждом человеке есть что-то хорошее, и, если это хорошее отыскать и взрастить, каждый способен стать достойным человеком. Он не возлагал больших надежд на будущую жизнь, но верил, что путь к раю на земле лежит не через сантименты, а через мудрость и неравнодушие. Он был ценным членом общества, он любил свой город. Он не путешествовал и никогда не покидал Централии. Он не видел мир и не пытался показать себя миру. Но внутри него была целая Вселенная. Как писал Блез Паскаль:

…с помощью пространства Вселенная охватывает и поглощает меня…

с помощью мысли я охватываю всю Вселенную.1

1Блез Паскаль, «Мысли» (1657—1658 гг.)

Мистер Олдридж читал так много, что в просторе своих мыслей и своего большого и мудрого сердца он объял весь мир. Он не желал славы, не любил деньги и был безразличен ко многому, к чему стремится большинство. Больше всего на свете он любил свою жену, свою дочь и книги.

Я осведомился у дочери мистера Олдриджа о дальнейшей судьбе книжного магазина. Она ответила, что закроет его и выставит помещение на продажу.

В пятницу мы с Мэри собрались в типографской конторе, чтобы напечатать последний выпуск «Централийского вестника», где был лишь некролог и истории из жизни мистера Олдриджа. Мэри работала молча, только по ее щекам текли немые слезы. Я тоже не был настроен на разговор. Мы провели в конторе всю ночь, печатая и складывая газеты. Я вспомнил, как много радости и чувства довольства собой мы испытали, когда впервые напечатали тираж вместе, и с горечью отметил, как много боли приносила работа над газетой теперь. Вспомнил, как мы смеялись над нашими грязными от чернил ладонями, и почему-то был уверен, что больше не услышу смеха Мэри.

В субботу утром, когда я выходил из типографии со стопкой газет, направляясь их развести, я увидел дочь мистера Олдриджа. Она вбила в землю перед входом в магазин колышек с табличкой «FOR SALE». Я смотрел на эту надпись и осознавал, что всё, над чем я трудился на протяжении нескольких месяцев, потеряло смысл с уходом мистера Олдриджа. Магазин, который я привел в порядок, закрылся для покупателей. Рукопись, которую я набирал долгие недели, никогда не будет прочитана моим наставником – человеком, с которым я больше всего хотел поделиться своими мыслями, человеком, чьего одобрения я так желал, человеком, который заменил мне отца, в котором я так нуждался. Мой отец, бросив меня, покровительствовал Марку, а также своему протеже Джону Нельсону. Мистер Олдридж же считал Марка повесой, а Джона Нельсона назвал бы бестолковым корпоративным червем. Меня же он выбрал своим учеником. Меня он назвал своим другом.

Первая смерть в жизни молодого человека – смерть кого-то близкого и дорогого сердцу – производит на него колоссальное впечатление и оставляет отпечаток в душе на всю жизнь. С раннего детства ты слышишь о смерти, но она кажется чем-то далеким, чем-то, что касается других людей, а к тебе не имеет никакого отношения. Большинство узнает о смерти довольно рано. Родители почему-то больше стремятся скрыть от детей то, как люди появляются на свет, чем то, как они его покидают. Тяжкую мысль о том, что каждому предстоит умереть, сложно утаить. Смерть повсюду: она в сгнившем яблоке, в увядших цветах, в мертвой птичке на дороге, в опавшей листве. Природа не дает забыть, что конец приходит всему и он неизбежен.

После смерти мистера Олдриджа я вернулся в то же унылое и бездеятельное состояние, в котором пребывал в первые свои недели в Централии. Первую неделю я просто лежал в постели. Хелена и Марк пытались взбодрить меня, но это только раздражало. Больше всего меня поддержала Элизабет. Однажды она зашла занести мне завтрак и увидела, как я бесцельно лежу, распластавшись на спине и пустыми глазами глядя в потолок. Она подошла ко мне, осторожно коснулась моего плеча и сказала:

– Попробуй поплакать. Слезы – это поток, который поднимает с эмоциональной мели лодку, в которой находится твоя душа, и несет ее к исцелению.

Мне этого недоставало. Хелена и Марк пытались меня развеселить, ускорить мое исцеление, а я не хотел веселиться – я хотел, чтобы мне просто позволили прожить свою боль и находиться в ней столько, сколько потребуется. Я повернулся к Элизабет, прижался лицом к ее мягкой, теплой, старческой ладони и долго-долго плакал. Она не сказала мне ни слова, только гладила меня по голове свободной рукой. Это было то, что мне было нужно.

Эта неделя в постели была невыносимой. Я вспомнил наш разговор с Хеленой о Достоевском и смерти и пришел к выводу, что человек, который говорит, что предпочел бы жить вечно, стоя на крошечном аршине пространства, нежели умереть, переоценивает значимость жизни и слишком гиперболизирует ужасы смерти. Когда человек говорит, что хочет жить вечно, он подразумевает, что хочет жить вечно хорошо. Но поставь его на маленький помост, среди пустоты и тьмы, одинокого, лишившегося всего и всех, кого он любил, – и он просто сойдет с ума. В этом ошибка бинарного мышления, где жизнь – это хорошо, а смерть – плохо. Опыт показывает, что жизнь может стать пыткой, а смерть – избавлением. Сократ в «Кратиле» предполагал, что в царстве Аида не так уж плохо, ведь коли никто оттуда не возвращается, вероятно, держит их там не цепь необходимости, а цепь желания.

Хелена думает, что она бы нашла утешение в мыслях, фантазиях и воспоминаниях. Но в такой ситуации мысли становятся не помощниками, а врагами. Они, как дикие, хищные, голодные псы, мечутся в твоем сознании, со зверской жадностью впиваются клыками в твои чувства, отрывают от тебя кусочки твоей психики, твоей идентичности – и оставляют кровоточащие раны. Мысли не помогают сохранить тебя – они разрушают последнее, что от тебя осталось. Фантазии превращаются в разочарование о несбыточном, воспоминания откликаются в сердце скорбью об утраченном. Я бы не смог выстоять вечность на этом умозрительном аршине пространства. Я даже не мог лежать в постели спокойно. Я также не мог и встать с нее. Я ворочался, плакал, выл от ощущения своей беспомощности и бессмысленности бытия.

Мои чувства к Хелене вдруг исчезли. У меня не было эмоциональных сил испытывать что-либо, кроме скорби. Единственным человеком, с которым я хотел поговорить, была Мэри, потому что я был уверен: она проживала то же, что и я. Только она смогла бы понять всю горечь утраты, наполнявшую меня. Я мог бы позвонить в приют, узнать о том, как она справляется с потерей, но я был так поглощен своими чувствами, что так и не нашел в себе сил это сделать. Я ощущал, что со смертью мистера Олдриджа я потерял и Мэри.

Мне было невыносимо сидеть взаперти, но я не мог заставить себя выйти. Я не хотел разговаривать ни с кем из домочадцев. Я устал плакать, но не мог остановиться. Голова гудела, и глаза жгло от непрекращающихся слез. Тело болело и просило о каком-то движении. Я забыл о личной гигиене. Я не хотел подходить к зеркалу, так как боялся посмотреть на свое опухшее лицо.

К концу первой недели траура я также лежал в кровати, и мой взгляд безучастно скользил по книгам на отцовском стеллаже. Вдруг он остановился на книге, которая уже прежде привлекла мое внимание, еще до смерти мистера Олдриджа. На корешке книги в бежевой суперобложке была надпись: Дж. Р. Р. Толкин. «Возвращение короля». Когда я заметил эту книгу впервые, я удивился: неужели отец заказал экземпляр и для себя? Эта книга имела особую сентиментальную значимость в наших отношениях. Я нехотя поднялся с кровати. Едва я снял книгу с полки, как увидел, что к атласной закладке-ляссе был привязан маленький ключ. У меня не было сомнений, что этот ключ подходил к отцовскому чемодану, но убедиться в этом не было возможности. Прежде у меня был чемодан, но не было ключа. Теперь у меня был ключ, но не было чемодана. Я вспомнил, что оставил чемодан в кладовке книжного магазина, который теперь был выставлен на продажу.

Глава 2. Уголь и чернила

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Декабрь, 1961 г.

Когда я немного оправился от утраты, Хелена предложила мне поработать в офисе угольной компании, чтобы я мог отвлечься, так как потерял работу в книжном магазине, а одинокое заточение в комнате не способствовало моему исцелению. Я должен был заступить на должность ассистента Джона Нельсона, и тот пытался ввести меня в курс дела, объясняя, в чем состояла работа моего отца. Джон рассказал мне о налаживании отношений с профсоюзами, судебных исках, касающихся экологического следа компании, кризисном управлении во время аварий на шахтах, переговорах с крупными клиентами, планировании бюджета и прочих вопросах.

Я, в сущности, не был так глуп, чтобы не понимать ценности угля и значимости угольной компании для жизни города, но просто не разделял восторга Джона. Я понимал, что есть такие жизненно важные вещи, как топливо, металлы, продукты питания, чистая вода. Есть шахтеры, электрики, сотрудники пищевых фабрик, металлургических заводов, изобретатели, ученые, медики. Есть земледельцы, вспахивающие поля и взращивающие урожай, который попадает к нам на стол. Скотоводы, чьими трудами мы сыты. Строители, возводящие жилые дома, больницы, мосты, заводы и церкви. Водопроводчики, благодаря которым вода поступает к нам в жилища. Инженеры, проектирующие системы отопления или конвейерные ленты. Есть машинисты поездов и водители грузовиков, занимающиеся транспортировкой сырья и продуктов. Все эти отрасли и все эти люди делают нашу жизнь возможной, но это не то, что делает ее стоящей того, чтобы ее поддерживать. Все это – основа выживания, но мы живем не для этого.

Мы живем ради искусства, ради любви, ради поисков смысла. Мы живем ради историй, рассказанных у костра; ради созерцания звезд в ночном небе, держась за руки с любимыми; ради танцев под медную песню саксофона; ради кинокартин, от которых наворачиваются слезы; ради книг, способных увлечь нас от повседневных забот в другой мир; ради разговоров по душам; ради живописи, открывающей нам душу автора и позволяющей увидеть мир его глазами; ради младенцев, пахнущих грудным молоком и смеха детей, играющих на зеленой лужайке; ради бесед о Боге, – не важно, есть Он или нет – бесед, облагораживающих сердца.

Для этого существует другая категория тружеников – не слуги «дела», а слуги «духа». Существуем мы: писатели, поэты, драматурги, кинорежиссеры, актеры, композиторы, музыканты и певцы, хореографы и танцоры, живописцы, скульпторы, редакторы и критики, педагоги и священники, филологи и философы, но последние двое – почти одно и то же, ведь, как считал Сократ: «кто знает имена, тот знает и вещи»2. Наши труды не наполнят ни один пустой желудок, не увлажнят потрескавшиеся от жажды губы, не принесут облегчения больному телу, не согреют ни одного прозябающего. Но они утолят духовный голод, жажду знаний, исцелят больной разум, принесут чувство причастности, тепло душевной близости, успокоят сумбур мыслей.

2Платон, диалог «Кратил»

Для меня искренне не было ничего важнее литературы; ничто не влекло мое сердце так, как писательство. Блез Паскаль писал, что главная задача человека – размышлять. Сенека увещевал не упражняться в силе рук или быстроте ног, не быть слишком озабоченным своей наружностью, ведь во всем этом мы уступаем скоту и диким зверям. Он призывал человека оставить соперничество с неразумными, бессловесными тварями в том, в чем мы неизбежно им проиграем, и направить свои усилия на единственное, в чем мы превосходим их, – на совершенствование разума. Именно этим писатель и занимается. Он выполняет главную задачу человечества – он размышляет: для себя и для каждого, кто впоследствии прочтет его труды.

Мне одновременно казалось, что я самый бесполезный человек на свете, и в то же время, что моя деятельность важнее любой другой. Я часто чувствовал себя бездельником, а затем вспоминал слова мистера Олдриджа о том, что «философ никогда не бывает более деятелен, чем в минуты размышления». Я осознал, что писатель не бывает более полезен человечеству, чем в часы, когда он пишет.

Я добирался на работу в компанию на отцовском велосипеде и каждое утро проезжал мимо книжной лавки. Дверь была заперта и опечатана. Я заглядывал сквозь стекло витрины в пустой торговый зал, на стеллажи, где моими стараниями были упорядочены книги, и с сожалением думал о том, что моя работа была проделана напрасно. Табличка «FOR SALE» насмешливо намекала на бессмысленность моих трудов. Я со скорбью вспоминал наши беседы с мистером Олдриджем. Речь мистера Олдриджа всегда была простой, безыскусной, сдержанной и размеренной. Одно слово у него плавно перетекало в другое и каждое было осмысленным, отрезвляющим или полезным для моего нравственного становления. Я же доверял мистеру Олдриджу почти все свои мысли и говорил так напористо, стремительно и многословно, что каждый раз старику приходилось усмирять мой пыл. Он причитал: «Ну и зарядил ты мне по ушам, мальчик» и предостерегал меня: «Мысль твоя, Томас, несется без удержу, не успеешь придержать ее и она приведет тебя к обрыву, коли будешь извергать слова с такой скоростью». Он любил отчитывать меня. Он воспитывал меня. Я вспомнил, как однажды отчитал его сам, за то, что тот ел свою ячменную похлебку в торговом зале. Я тут же почувствовал себя таким виноватым, глупым и ничтожным мальчишкой! От этих воспоминаний глаза застелила мокрая пелена слез.

Я пытался вникнуть в деятельность компании, посмотреть на все глазами отца. Но, насколько я чувствовал себя естественно в книжной лавке, настолько же неуместно – в угольной компании. Обстановка в офисе казалась чуждой и даже несколько сюрреалистичной. После тишины книжного магазина, нарушаемой только шелестом страниц, перелистываемых Мэри, меня раздражали гудение вентиляции, щелчки счетных машин, стук пишущих машинок, постоянный звон телефонов и приглушенная, но повсеместная болтовня. Кабинет отца находился обособленно, но я часто выходил в общий зал. Сотрудники – машинистки, клерки по документообороту, операторы счетных машин, финансовые аналитики, юрисконсульты, инженеры-проектировщики шахтного оборудования и другие – сидели в своих кабинах, огороженных друг от друга перегородками из матового стекла. В помещении стоял запах сигарет, воздух был серым от табачного дыма. Курили как мужчины, так и женщины, как в офисных коридорах, так и в залах совещаний.

В конце рабочей недели проводилось плановое собрание. Один из мужчин, с уставшим лицом и угольной пылью на ботинках, который выполнял обязанности наблюдателя за безопасностью на шахтах, будничным голосом заметил, что производственная смертность находится в пределах допустимого. После совещания, я покинул офис, и решил больше не возвращаться. Я не презирал этих людей и их работу, напротив, понял, каким важным делом они заняты. Но я был посторонним. Это был отлично отлаженный механизм, а я был в нем лишней деталью. Уйти оттуда было самым честным жестом. Я хотел оставаться честным перед собой, своими ценностями и перед этими людьми, чьей страсти я не разделял.

Однако, этот опыт, странным образом, вновь зажег во мне желание писать. Я решил, что не позволю своей любви к книгам и сочинительству умереть вместе с мистером Олдриджем. Я должен продолжать писать: ради моего школьного друга, Рэя Миллера, ради моего наставника, Альфреда Олдриджа. Я должен сказать все, чего они уже не смогут произнести своими навек замолкшими устами, но то, что они вложили в меня, то, чему научило меня знакомство с ними.

Еще до смерти мистера Олдриджа, я успел разослать свою рукопись в издательства. Хелена поручила Джону Нельсону сделать для меня шесть копий, и я разослал по экземпляру в издательские дома Random House, Viking Press, Farrar, Straus and Giroux, Harper & Brothers, а также в журналы The Atlantic Monthly и Harper’s Magazine. В конверт с рукописью я также вложил сопроводительное письмо, которое выглядело следующим образом:

Томас Бауэр

49 Фаргейн-стрит

Централия, Пенсильвания

Уважаемые господа,

Предлагаю на ваше рассмотрение рукопись моего эпистолярного романа под названием «Предсмертные записки», написанного в жанре романтической трагедии и социальной драмы. Объем произведения – около 60 000 слов. Его можно отнести к классическому bildungsroman – роману взросления, в духе «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера и «Черного мальчика» Ричарда Райта. Это история о любви, утрате и поисках смысла жизни в условиях социального и расового неравенства в Америке времен Великой депрессии.

Сюжет повествует о друзьях детства, Рэе Харди, белом мальчике, растущем без отца, и Шарлотте Оуэн, чернокожей дочери рыбака. Действие романа разворачивается в маленькой рыбацкой деревне Гринклифф, расположенной на побережье Атлантического океана, в штате Мэн.

Судьба разлучает Рэя и Шарлотту, когда героям исполняется четырнадцать, и отец Шарлотты погибает во время бури на море. Шарлотта с матерью вынуждены перебраться в город, чтобы прокормиться, и поступают на службу в богатый дом в Бостоне. Находясь вдали друг от друга, Рэй и Шарлотта обмениваются письмами.

В результате несчастного случая, Рэй теряет способность ходить. Прикованный к инвалидному креслу, он находит отдушину в живописи. Он рисует акварельные зарисовки вымышленных пейзажей, и отправляет их в письмах Шарлотте, клея на конверты множество почтовых марок. Он утаивает от нее свою травму и выдает себя за путешествующего художника. Шарлотта же становится жертвой сексуального насилия. Сын ее работодателя принуждает ее быть его любовницей, когда сам помолвлен на белой девушке. Однако, Шарлотта в письмах изображает все так, будто это она помолвлена с сыном своего хозяина. Рэй и Шарлотта в тайне любят друг друга и продолжают переписку, скрывая правду о своей жизни – каждый хочет казаться счастливым и не быть обузой для другого.

В конце романа, Рэй решает скатиться с мыса в обрыв, но пишет в письме Шарлотте, что уезжает в дальнюю экспедицию и не сможет больше присылать писем. Шарлотта же понимает, что беременна от насильника, и решает повеситься, но пишет Рэю, будто выходит замуж и больше не сможет ему писать. Таким образом, их последние письма друг другу становятся их «предсмертными записками».

Поводом к написанию этой книги послужила личная трагедия: в юности я потерял близкого друга, который стал жертвой расовой травли. Его предсмертное письмо, адресованное мне, подвигло меня всерьез заняться литературой. Моя книга – попытка ответить на вопрос, мучивший меня с тех пор: всякая ли жизнь достойна того, чтобы ее прожить? Я верю, что она найдет отклик у читателя и заставит его задуматься о ценности жизни.

Благодарю за уделенное мне внимание! Прилагаю конверт с обратным адресом и марками для ответного письма.

С уважением,

Томас Бауэр

Когда я возвращался домой в тот пятничный вечер, после собрания, я вдруг заметил, что табличка «FOR SALE» перед магазином исчезла. Я понял, что помещение купили. Я знал, что это однажды произойдет, – более того, у магазина было отличное расположение, в самом центре города, на пересечении Сентр-стрит и Пакстон-стрит, – но я все же надеялся, что это произойдет не так скоро. Это было благоприятным стечение обстоятельств для Меган, дочери мистера Олдриджа, ведь ее семья находилась в Кливленде, и она не желала задерживаться в Централии надолго. Но я не мог порадоваться за нее. Мое сердце, еще не оправившееся от скорби по мистеру Олдриджу, опустилось в еще более мрачную пучину тоски. Чувство утраты, как черная и тягучая смола растекалось в моей груди.С момента отправки рукописей прошлой уже около трех недель, и ответных писем пока не приходило. Ожидание было мучительным, но оно служило хорошим признаком. Отправка стандартной формы с отказом занимала две-четыре недели. Если книга не заинтересовала при беглом просмотре, отказ в публикации приходил быстро. Если же рукопись вызвала интерес, ее могли передать старшему редактору для полного ознакомления, и тогда ответного письма можно было ждать месяцами. Вечерами я перечитывал «Мартина Идена», чтобы скрасить ожидание. Несмотря на трагический финал этого романа, для меня он был о том, как любовь к литературе может преобразить человека.

Магазин был последней нитью связи с мистером Олдриджем. Он словно стал для меня персонификацией самого старика: мрачный, но наполненный мудростью. Когда я проезжал мимо магазина и заглядывал в его окна, это дарило мне ощущение, что мистер Олдридж все еще присутствует в моей жизни: он в этих витринах, в этом окрашенном темно-зеленой краской фасаде, в вывеске «Книжный магазин мистера Олдриджа», которую теперь снимут, и сделают здесь, возможно, какую-нибудь закусочную.