Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Хелена уснула с мокрыми ресницами и засохшими слезами на щеках. Я глядел на ее чарующее, молодое лицо – четкий овал, острые скулы, гладкая кожа, алые губы – и недоумевал, как она может быть настолько красивой. Я любовался ей, пока тяжесть не навалилась на мои веки.

Мне снился грифон восседающий на троне. Шерсть его львиного туловища отливала золотом, а оперение орлиной головы было белоснежным. Трон обвивал исполинский черный змей. Его чешуя была подобна камням черного опала и блестела в лучах солнца. Казалось, змей преклонялся перед грифоном, а тот покровительствовал ему.

Кто-то легонько коснулся моего плеча, и я проснулся. Передо мной стояла молодая женщина, блондинка. У нее были добрые, но печальные голубые глаза. Я уже видел ее прежде, в одном из своих снов. Она приложила палец к губам, а затем поманила меня рукой, указывая, чтобы я следовал за ней. Я мог бы испугаться ночной посетительницы, но ее вид не внушал мне ужаса – напротив, мне хотелось ей довериться. Мы спустились по лестнице на первый этаж, миновали холл и, через дверь на кухне, вышли на задний двор. Мы прошли по лужайке прямо к шурфу шахты, который, к моему удивлению, был открыт. В прямоугольном отверстии зияла темная дыра. Вертикальный спуск уходил далеко вглубь. Женщина влезла в шурф и скрылась из виду.

Я остался один и с минуту стоял в нерешительности, собираясь с духом и озираясь по сторонам. Фонарика не было, чтобы осветить себе путь, прежде чем погрузиться в неизвестное. Пришлось действовать вслепую. Я свесился на краю бездны ногами вниз, нащупал ржавую перекладину металлической лестницы и стал медленно перебирать руками, осторожно ища опору ногам. Казалось, я опускаюсь не в шахту, а в утробу какого-то древнего чудовища. Спуск был довольно длинным, но я, наконец, достиг дна, вымощенного каменной кладкой.

Женщина ждала меня внизу. Я увидел туннель. Женщина направилась вглубь него, и я последовал за ней. Мы шли долго, пока не достигли массивной железной двери во влажной земляной стене туннеля. Моя проводница протянула мне небольшой ключ и указала на дверь. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, я приложил ухо к двери и прислушался. По ту сторону послышался тихий плач. Плач перерос в надрывное рыдание, а затем – в вой, наполненный ужасом и безысходностью. Я поспешил отворить дверь, но как только я сделал это, на меня обрушился жар пламени, которое полыхало в потаенной комнате. Мне показалось, что какое-то искаженное, жуткое лицо с воплем несется ко мне через огонь, и, напуганный, я проснулся.

Я глянул на наручные часы. Я спал недолго. Хелена мирно лежала рядом. Ее глаза были закрыты, а дыхание было спокойным и размеренным. Я решил, что то был подходящий момент для поисков запасного ключа от шурфа, если такой у Хелены был. Я тихонько поднялся с кровати, стараясь не потревожить женщину, и огляделся. Я передвигался по комнате на носочках, постоянно бросая взгляд на Хелену, чтобы убедиться, что она не проснулась. Я осмотрел книжный шкаф, скользя пальцами по корешкам, но не обнаружил ничего примечательного. В гардеробе не было ничего, кроме небрежно брошенной одежды, мятых платьев на вешалках и разноцветных круглых коробок для хранения шляп. Я решил заглянуть в трюмо, которое представляло собой трехстворчатое зеркало над туалетным столиком с выдвижными ящиками. На столешнице были разбросаны флаконы духов, различные гребни для волос, палитры теней, губные помады и другие вещицы, назначение которых я мог только угадывать. Глядя в зеркало на спящую Хелену в тусклом свете из камина, я осторожно выдвинул один из ящиков, и тут же мне в нос ударил запах пыли и пудры. Я принялся ворошить предметы в ящике и подумал, что в случае чего, просто скажу, что искал аспирин от головной боли. В ящике царил беспорядок: здесь были различные женские безделушки, какие-то бумаги, конверты, жемчужная нить, обручальное кольцо, которое Хелена больше не носила, набор для шитья, пуговицы, шпильки для волос, баночки со снотворным и болеутоляющим. Среди этого бардака я обнаружил небольшой ключ на цепочке. Он не был похож на ключ от навесного замка. Я помнил, как выглядел ключ, висевший на поясе у Гарма: я приметил его еще во время своей первой встречи с дворецким. То был короткий, толстый ключ с простой бородкой, а в руке у меня оказался плоский, зубчатый дверной ключ. Но этот ключ на цепочке интересовал меня не менее, особенно в свете сна, который я видел. Может ли быть, чтобы в заброшенной шахте была какая-то потайная комната? Для чего она служила? Что там скрывалось? Я бросил очередной взгляд на спящую Хелену, засунул ключ в карман брюк, взял свое пальто и тихо вышел из спальни.

Глава 6. Белая глина

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Суббота, 16 декабря 1961 года.

Я направился в свою комнату и достал из внутреннего кармана пальто дневник Эдмунда Актона. Я снял суперобложку с «Возвращения короля» и обернул в нее дневник, чтобы тот не привлекал внимания, и я мог носить его с собой.

В ту ночь я больше не мог уснуть. Я взял дневник и спустился на кухню. Сварил кофе в турке, включил торшер в столовой и с чашкой ароматного напитка расположился за столом рядом с портретом Грэхама Дальберг-Антона. На позолоченной табличке в тусклом свете торшера сверкала надпись: «Грэхам Вистан Дальберг–Актон. 30 ноября 1874 – 4 июня 1941».

Я вновь вернулся к размышлениям о брате Хелены. Из учебников по истории Америки, которые я перечитал после рассказа Элизабет, я убедился, что Битва горняков Западной Вирджинии произошла в 1921 году. По словам Элизабет, после этого события семья Дальберг-Актонов с частью прислуги перебралась в Централию: Грэхам, Хелена, Гарм и Элизабет. Старушка в своем рассказе ничего не упомянула о брате Хелены. Прежде я думал, что миссис Фостер за давностью лет перепутала хронологию событий, но теперь, ее рассказ подтверждался словами Хелены. Хелена сказала, что ее брат умер во время войны. Если она хотела солгать, она могла назвать любой другой военный конфликт, который вызвал бы у меня больше веры, например, нападение на Перл-Харбор во время Второй мировой войны, всего двадцать лет назад. Но она сказала, что ее брат погиб при Битве у горы Блэр, что произошло сорок лет назад. То было восстание шахтеров, а следовательно, если брат Хелены участвовал в этом сражении, значит он и сам как-то был связан с работой на шахте.

Я еще хорошо помнил то, что прочитал тогда, в книжном магазине, о состоянии горнодобывающей промышленности во время разгара гражданского восстания шахтеров. В двадцатых годах еще не существовало единого федерального закона, регулирующего детский труд. Минимальный возраст для подземных работ – восемнадцать лет – был установлен только при Франклине Рузвельте Законом о справедливых условиях труда 1938-го года. На шахту брали мальчиков начиная с восьми лет для ручной сортировки угля или в качестве погонщиков мулов, запряженных в вагонетки. С четырнадцати лет, подросток уже мог быть обычным рабочим на подхвате. Согласно документальным хроникам, среди восставших шахтеров многие были подростками и молодыми мужчинами. Но, в любом случае, было ли младшему брату Хелены на момент восстания восемь или восемнадцать, к моменту моего повествования, если бы тот все еще был жив, ему было бы около пятидесяти или даже за шестьдесят, при том, что Хелена едва выглядела на двадцать пять.

Я вспомнил о болезни, о которой обмолвилась Хелена, и недоумевал, что это за заболевание, которое невозможно излечить, но при котором больная остается такой юной? Также у меня в голове не укладывалось, как внук угольного магната оказался вовлечен в бунт рабочего класса? Я не мог представить себе восьмилетнего Дальберг-Актона с чумазым лицом и черными ладонями, сортирующего уголь. Вся эта история по-прежнему оставалась для меня полной загадок.

Я допил кофе и отставил кружку в сторону. Я открыл дневник Актона на том месте, где остановился в прошлый раз. Эта находка и то, что скрывалось в шахте – были двумя ключами, ведущими к разгадке тайн семества Дальберг-Актонов.

Я начал чтение следующего отрывка.

В нашей семье на протяжении тысячелетий из уст в уста передается легенда о возникновении нашего рода. После того как мы были изгнаны с нашей родной земли, мы поселились в Англии, потому что наше родовое имя созвучно древней английской дворянской фамилии Актон. С древнеанглийского языка она означает «дубовая ферма», где āc – это «дуб», а tūn – «поселение», но наша фамилия имеет другое происхождение, и ее этимология относит нас к самому первобытному времени. В семейном предании говорится, что наша фамилия произошла от древнего корня, существовавшего в общем праязыке, который означает «белый».

Согласно труду Иосифа Флавия, «адам» с иврита означает «красный»6, так как согласно еврейской философской антропологии, человек был сотворен из красной глины. А наш род носит фамилию, происходящую от корня «белый», как бы подчеркивая, что мы отличаемся от большинства. Будто бы мы были сотворены из другого материала – из белой глины. Красная глина более пластична и податлива по сравнению с белой – так и Актоны всегда отличались особым упрямством и стойкостью пред лицом неудач. Наша фамилия – напоминание, что история нашего рода пошла отличным путем от развития всеобщей истории.

6Иосиф Флавий, «Иудейские древности» (I в. н.э.)

Наш родной дом сокрыт от посторонних глаз в потаенном уголке мира. Это часть древней легенды о гневе богов, огненном древе и изгнании, к которой я вернусь позже. По воле богов наша родная земля была затянута куполом, который отгородил ее от остального мира, но также закрыл собой солнце и луну, погрузив все во мрак. Тогда, как гласит предание, прекрасная дева по имени Соль принесла себя в жертву, чтобы превратиться в звезду и стать новым солнцем под куполом. Ее брат Мани последовал за ней, освещая небосвод ночью. В честь лучезарной героини легенды я нарек свою златовласую дочь Ассоль, что означает «Стремящаяся к солнцу». Назвав ее так, я предрек ее судьбу. Она сгорела в ярком пламени, озарив своим светом нам путь среди мрака – путь к давно утраченному дому. Ассоль стала агнцем, закланным за грехи наших предков, чтобы мы с очищенной совестью могли вернуться домой, откуда ранее были изгнаны.

Я обратил внимание на дату. Между первой записью, которую я прочел в книжной лавке, датируемой 1 ноября 1490 года, и второй, от 13 марта 1491 года, прошло более четырех месяцев. Мне подумалось, что первая заметка была попыткой Актона излить свою боль на страницы, и только спустя несколько месяцев он начал оправляться от потери и всерьез вести дневник, чтобы переосмыслить трагедию Ассоль в контексте сложной родовой истории.

Я ощутил в этом фрагменте нотки элитаризма, а также задался вопросом, откуда эта ветвь Актонов эмигрировала в Англию. Если созвучность фамилий была лишь прикрытием, чтобы вписаться в английскую аристократию, то кем эти люди были на самом деле? Это семейное космогоническое предание служило высокомерной попыткой утвердить свою избранность или то был искренний плач о трагической судьбе, изгнании и болезненном ощущении своей инаковости среди остальных людей?

Кроме прочего, я различил в этом отрывке знакомые образы Соль и Мани. Рассказ Актона объединял в себе элементы еврейской традиции и скандинавской мифологии. В какой степени эта история соответствовала действительности, а в какой была лишь иносказательной метафорой? Насколько сам Эдмунд Актон верил этому преданию?

Относительно альтернативной этимологии фамилии, я допускал, что такое происхождение могло быть возможным. Мне было известно, что в тюркских языках, ак означает «белый», а тон или тун могло означать шкуру или кожу. Иными словами, на прототюрском языке, словом «ак-тон» мог обозначаться светлокожий человек.

Мои познания об иноязычных корнях были почерпнуты из книг по компаративной лингвистике. Я считал, что человек, искренне восхищающийся словом, как удивительным феноменом передачи информации через пространство и время, должен интересоваться не только родным языком, но видеть в нем лишь одну из множества подсказок к удивительной загадке общечеловеческого праязыка и универсалий человеческого мышления.

Размышляя над этой семейной сагой, что оказалась у меня в руках, я вновь поднял глаза на портрет Грэхама Дальберг-Актона. Тяжелый взгляд карих глаз нависал надо мной, но я не страшился его. Глядя на резкие черты и сжатые в тонкую линию губы Грэхама, я был уверен, что при жизни то был суровый, властный и влиятельный человек. Но смерть уравнивает всех. Я помнил слова мистера Олдриджа в нашу последнюю встречу с ним: «Смерть хоть и неумолима, зато беспристрастна, всех обрекает на одну и ту же участь… Смерть благороднее фортуны, которая одних воздвигает на небывалые высоты, других низвергает на самое дно жизни и выбирает любимчиков по произволу».

Глава 7. Семьдесят капель

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Суббота, 16 декабря 1961 года.

Утром я взял отцовский велосипед и отправился в аптеку. Я построил свой маршрут мимо книжной лавки, чтобы посмотреть, во что ее превратил новый владелец. Таблички «продается» больше не было, но магазин все так же стоял нетронутым. Это принесло мне временное облегчение.

Я пожаловался аптекарю на хроническую бессонницу и попросил порекомендовать сильнодействующее снотворное. Он предложил несколько препаратов, и я расспросил о каждом. У всех был резкий запах и, согласно предостережению аптекаря, неприятный, горьковатый вкус, но в некоторых этот недостаток был более ощутим. Один из препаратов считался наиболее безопасным и его применяли даже в педиатрии как мягкое успокоительное. Он приходил в действие уже через десять-пятнадцать минут. Я выбрал другое средство – его эффект наступал через полчаса-час. У него был высокий риск смертности при передозировке, зато вкус был менее выражен. Мне больше всего подходил формат в каплях, так как – я указал на это аптекарю – я не любил проглатывать таблетки. Он протянул мне маленький бутылек с прозрачной жидкостью и пипетку, а затем проинструктировал относительно дозировки и выдал памятку на листке. После аптеки я заехал в хозяйственный магазин и купил несколько восковых свечей, мизинчиковые батарейки и крем для полировки обуви в круглой жестяной банке.

***

Я волновался в ожидании предстоящего вечера и, чтобы скоротать время, сел за печатную машинку. Я зафиксировал события, произошедшие со мной за последние пару дней. Я описал свое проникновение в книжный магазин, открытие чемодана и свою находку. Я в общих чертах законспектировал первые две заметки из дневника Эдмунда Актона и сделанные мною выводы из прочитанного. Я записал то, что узнал от Хелены о ее сыне и брате, а также вычисления, которые я сделал относительно возраста женщины.

Когда я закончил набирать текст, я открыл дневник Актона и продолжил чтение.

Ассоль с детства отличалась любознательностью. В ее темно-синих, как морская глубина, глазах я видел необъяснимую силу. Когда она была ребенком, я обучал ее сам, читая псалмы, рыцарские романы и «Кентерберийские рассказы». Когда она подросла, я решил, что ей нужен наставник с классическим образованием, чтобы тот обучил ее грамоте, латинскому языку и основам христианского богословия.

В то время, по воле случая, я познакомился с одним весьма образованным человеком. Он скрывал свое происхождение, но мне стало известно, что он был беженцем из Португалии и converso, евреем, обращенным в христианство. В прошлом он служил врачом; владел латынью, греческим и ивритом. В общении он производил впечатление спокойного и рассудительного человека. Невзирая на его происхождение, я счел его достойным и привел в свой дом.

Чтобы поддержать интерес Ассоль к знаниям, я старался раздобыть для нее латинские копии различных великих трудов. В ее распоряжении была Вульгата, «Иудейские древности» и «Иудейская война» Иосифа Флавия, «Утешение философией» Боэция, труды Платона, Цицерона и Овидия, а также латинский перевод «Божественной комедии».

Со временем камеристка Ассоль, пожилая и богобоязненная женщина, стала выражать тревогу. Она осторожно указывала мне на то, что наставник-гебраист дурно влияет на девочку и что та слишком увлеклась опасными, неканоническими идеями.

Меня же не пугали, а увлекали рассуждения Ассоль. Ее не оставлял вопрос, почему в христианской традиции Бог изображается только как фигура отца и в нем отсутствует фигура матери. Почему женщина, на практике являющаяся создательницей жизни, оказывается исключенной из образа Творца. Почему молитва Господня должна непременно начинаться со слов «Отче наш» и почему нельзя воззвать к Великой Матери. Она указывала на то, что Адам и Ева появились на свет в результате разделения совершенного первозданного человека, который был создан по образу и подобию Бога, в Котором соединены как мужское, так и женское начала. Она также заметила, что «дух» – «руах» – на иврите имеет грамматическую форму женского рода, а следовательно, Святой Дух может быть истолкован как женское проявление божественного в Троице.

Она приходила в ярость от высказываний отцов церкви о том, будто женщина – это источник всякого греха или «недостаточный мужчина». Она верила, что в женщине столько же божественного, сколько в мужчине. Она не принимала, что достоинствами женщины могут быть только красота, юность, фертильность, кротость и целомудрие. Она была убеждена, что в женщине есть достоинство и разум, не менее способный к постижению и толкованию истины, чем мужской.

Она рассказала мне, что однажды всю ночь плакала и молилась, вопрошая у Господа, отчего женщинам выпала столь несправедливая доля. Под утро, когда сон одолел ее, к ней пришла женщина из далекого будущего века и показала ей новый мир, где женщины чувствовали себя свободно и жили без страха. Они носили легкую и удобную одежду, не скрывали своих тел и не стыдились их. Они оголяли руки и плечи, и длинные ноги, и были подобны сказочным нимфам. Они не прятались, не шептались, не были скромны. Их голос был громким, твердым и уверенным. Их достоинство было в силе и мудрости, а не в смущении и покорности. В том мире женщин выбирали в правители, они писали законы, выступали перед народом. Они изучали звезды, бороздили морские просторы, стояли за кафедрами, учили и лечили. Они могли быть кем угодно – судьями, писателями и даже священнослужителями.

Позже ей также часто снилась некая женщина, восседающая на троне. Она описывала ее как тонкую, но величественную фигуру, с глазами, сияющими подобно солнцу, и каштановыми волосами, отливающими золотом в ярких лучах. В ее взгляде читались могущество и мудрость. Ассоль считала этот сон неким пророчеством.

Тут я вспомнил свой сон, где видел сияющего белизной и золотом грифона на троне, и так же в моей памяти вспыхнули медно-карие глаза Хелены, отражающие в себе пламя камина.

Ассоль часто возвращалась к этим снам в разговорах, и со временем слухи о них разошлись за пределы дома и быстро распространились среди крестьян манора. Однажды Ассоль вступилась за деревенскую женщину, которую поколачивал муж, и та женщина, опасаясь очередной расправы мужа, донесла на Ассоль церковному суду. Она рассказала, что учитель Ассоль – еврей, а сама Ассоль – еретичка, которая верит, что Бог – женщина.

Суд приговорил еврея к повешению, и приговор исполнили немедленно. Ассоль должны были заключить под стражу в монастырскую тюрьму. У меня не было пэрского титула, но я был крупным землевладельцем, уважаемым в своем маноре, и, благодаря моему положению, удалось отложить исполнение приговора на неопределенный срок. Ассоль вернулась домой, но в ту же ночь группа деревенских жителей выкрала ее из дома и устроила самосуд.

Я долго не мог уразуметь, чем было вызвано такое озлобление народа к моей маленькой девочке. Позже моя жена сказала мне слова, которые заставили меня задуматься: «Ее возненавидели не за ересь, а за то, что она была женщиной и имела дерзость не стыдиться этого».

Я был вынужден отвлечься от чтения. В дверь постучали, и я захлопнул дневник.

– Время ужина, – Марк вошел в комнату и затворил за собой дверь, – Ты достал?

Я кивнул и протянул ему бутылек с прозрачной жидкостью, пипетку и инструкцию от аптекаря.

– 60-70 капель будет достаточно. Эффект придет в действие через полчаса-час Это время позволит нам подготовиться и собраться с духом.

– Это безопасно? – Марк выглядел напуганным. Мне казалось, он был готов в любой момент отказаться от нашего замысла.

– Больше ста капель может быть рискованно: есть вероятность угнетения дыхания и остановки сердца.

– Семьдесят капель точно не причинят вреда? Мне страшно. Я не хочу совершить непреднамеренное убийство, пытаясь снять с себя подозрения в убийстве, которого я не совершал.

– Я тоже боюсь. Я впервые иду на подобное. Можешь добавить шестьдесят, если переживаешь, но мы должны обеспечить себе достаточно времени, чтобы спуститься в шахту, поэтому я бы добавил семьдесят для верности.

Марк кивнул. Я также отдал ему восковые свечи и банку крема для обуви.

Мы спустились в столовую. На ужин Марк подал сырный суп с курицей. Густой, с плавленым чеддером, насыщенным вкусом, ароматом чеснока, и ноткой острого перца, он был отличным блюдом, чтобы замаскировать вкус снотворного.