Централийская трагедия. Книга вторая. Зима 1961 – Весна 1962

Мне было больно, но осознание, что магазин продан, отрезвило меня. Я понял, что больше не мог тянуть время. У меня еще оставался второй ключ от книжной лавки, и мне нужно было поспешить забрать чемодан, прежде, чем новый владелец поменяет замки.

Глава 3. Эдмунд Актон

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

15-16 декабря, 1961 год.

Я без труда проник в книжную лавку. Все здесь будто застыло в свинцовой тишине и полумраке. Мэри не сидела за круглым столом у окна, мистер Олдридж не стоял за кассой. Раньше книжный магазин представлялся мне живым существом, наполненным дыханием и мыслью, теперь же, я увидел в нем лишь коммерческое помещение.

Я не включал свет в торговом зале и направился прямиком в кладовку. Потянув за шнуровой выключатель, я зажег тусклую лампочку под потолком. Я помнил, что чемодан был завернут в пищевой пергамент, и на нем была этикетка с десятичным кодом энциклопедии. Я быстро нашел его.

Я сорвал обертку и вновь осмотрел чемодан. Это был небольшой дипломат с замочной скважиной. По тяжести, в нем явно была не одежда.

Чемодан был у меня в руках, значит, отец покинул дом не добровольно и не запланировано. Возможно, по какой-то причине, ему пришлось уходить в спешке. Либо, он не покидал дома вообще, и его уход был инсценировкой. Но мне было страшно развивать эту мысль.

Чемодан оставили так, чтобы его обнаружил Марк, но ключ был спрятан так, чтобы его нашел я. Возможно, тот, кто подбросил чемодан Марку, знал, что Марк обязательно поделится находкой со мной. Но кто мог знать о книге, которая представляла для нас с отцом сентиментальную значимость, чтобы привязать ключ к закладке-ляссе? Возможно, тот, кто владел чемоданом и сам не знал, где хранится ключ, и хотел добраться до содержимого с моей помощью. Возможно ли, что сам отец оставил мне этот чемодан в качестве прощального послания? Может, он узнал что-то, что не мог доверить никому, кроме меня? Может, он знал, что ему предстоит исчезнуть, и подготовил чемодан заранее, а ключ спрятал там, где найти его смог бы только я?

Я вставил ключ в скважину, и крышка чемодана без труда поддалась. Я ожидал обнаружить внутри пистолет, или нож, или кипу каких-то компрометирующих документов. Однако, внутри лежала то ли книга, то ли блокнот. На обложке, на черной, потрескавшейся коже, золотым тиснением было выполнено изображение грифона – льва с головой орла. Я знал, что в геральдике, грифон означает всеохватывающую власть, – власть, как на земле, так и на небе, – ведь лев считается королем среди животных, а орел – среди птиц. В мифологии, грифон служит символом противоречия и олицетворяет нечто, что имеет двоякую натуру, совмещает в себе противоположности: добро и зло, жизнь и смерть. Я с любопытством стал разглядывать и изучать свою находку.

Я открыл фолиант и на форзаце увидел надпись: «Моему единственному наследнику. Здесь все, что тебе нужно знать о семье Дальберг-Актонов». Во мне что-то дрогнуло, и, затаив дыхание, я прочел строки на соседней странице, написанные уже другим почерком.

Текст был написан на среднеанглийском, в духе Чосера или ранних трудов Томаса Мора. Орфография была архаичной, спряжение глаголов – вычурным, но меня это не страшило. Я однажды прочитал «Беовульфа» в оригинале, пусть и не без помощи словаря староанглийского языка, поэтому был уверен, что справлюсь со среднеанглийским. Текст был следующим:

I saugh myn doughter brennen in the fyr.

The village men y-bounde hir to a stake and kyndleden the fyre.

Tunges of flaumës licked upon hir body;

Hir snow-whitë skin y-blakned and y-charred. 3

3Перевод со среднеанглийского языка на современный английский язык:

I saw my daughter burn in the fire.

The village men tied her to a stake and lit the pyre.

Tongues of flame licked at her body;

Her snow-white skin blackened and charred. (авт. примеч.)

Мне пришлось хорошенько вникнуть в слова, чтобы расшифровать написанное, но вскоре чтение этого текста не составляло для меня труда. Я адаптировался к орфографии и продолжил читать, не замечая архаичности написания.

Я видел, как моя дочь горела в огне.

Деревенские мужчины привязали её к столбу и развели костер.

Языки пламени обгладывали её тело;

белоснежная, фарфоровая кожа обуглилась.

В ее глазах сверкали красные языки пламени,

и она издавала преисподний крик агонии.

Я не мог ничем помочь.

Собралась толпа зевак.

Чьи-то лица исказил ужас, кто-то наслаждался зрелищем с довольной ухмылкой на лице.

Другие кричали: «Жги ведьму!».

Я же стоял беспомощно в стороне, удерживаемый сильными руками двух дюжих молодых людей, и мой вопль сливался с воплем моей дочери, горящей в огне.

Ниже была подпись: «Эдмунд Актон, 1 ноября, 1490 год». Я понял, что держу оригинальный манускрипт, датируемый концом пятнадцатого века. Эта запись была сделана еще до того, как появилась фамилия Дальберг-Актон, в результате брака английского аристократа и представительницы рода немецких прелатов. Эдмунд Актон, вероятнее всего, относился к английскому пэрству, поскольку владел грамотой.

К тому времени, английский первопечатник Уильям Кэкстон уже основал первую типографию в Лондоне, и в стране уже существовало множество печатных изданий. Однако, печать еще не вытеснила рукописные формы, и орфография еще не была стандартизирована, так как первая попытка унифицировать правописание английского языка была предпринята только в 1604 году, Робертом Кодри в его Table Alphabeticall – алфавитном перечне слов. Люди писали на слух, ориентируясь на региональный диалект, поэтому у каждого была своя индивидуальная орфография. Так и у Эдмунда Актона присутствовали особенности письма, близкие к староанглийскому языку, а также элементы, относящиеся к ранненовоанглийскому.

Я бегло, не вчитываясь, пролистал еще несколько страниц. Пергамент был плотным, но пожелтевшим от времени; чернила поблекли, но текст сохранился в полном объеме, без пробелов и утрат. От разрушающего действия времени эти листы оберегал качественный, хотя и потрескавшийся, кожаный переплет.

Как писатель и ценитель литературы, я пришел в восторг от того, что в моих руках был средневековый рукописный текст, но я понимал, что это не развлекательная художественная литература, а семейная хроника, которая могла пролить свет на прошлое семьи, частью которой, по вине отца, стал и я. От Эдмунда Актона до Хелены Дальберг-Актон могло пролегать около двадцати поколений, но то, что эта семейная реликвия сохранилась в течение почти пяти столетий, говорит об очень крепкой родовой связи.

Повествование начинается с весьма мрачного и трагического эпизода, который, вероятно, был переломным для Эдмунда Актона, и стал причиной, почему он начал вести записи. «Жги ведьму!». Что же там случилось? Насколько мне известно, в Англии не было инквизиции, как в Испании или других частях континентальной Европы. Но был церковный суд, который мог обвинить в ереси и занятии колдовством, а также, сожжение на костре могло бы народным самосудом. Мне хотелось продолжить чтение, чтобы разобраться в случившемся, но, глянув на наручные часы, я обнаружил, что был уже час ночи. Мне нужно было поспешить домой, чтобы не вызывать тревоги и подозрения.

Блокнот с записями Эдмунда Актона я без сомнений намеревался оставить себе, пока не прочту его целиком и не выясню, какую информацию отец хотел передать мне об этом семействе. Я даже не догадывался тогда, что найду в этих записях не только сведения о прошлой и будущей судьбе Дальберг-Актонов, но и о своей собственной грядущей участи. Я не мог и представить, как тесно мое предназначение переплетено с домом Дальберг-Актонов.

Но тогда меня занимал другой вопрос. Что было делать с чемоданом? Даже после того, как я открыл его и извлек содержимое, он продолжал оставаться проблемой. Я не мог просто избавиться от него, ведь он был главной и даже единственной уликой в деле о пропаже моего отца. Я также не мог передать его полиции, ведь не доверял Билли Фаусту. Отдать чемодан ему означало лишиться единственной зацепки. Мне нужен был кто-то, кому бы я мог доверять – кто-то сторонний, желательно, не из этого города, не подверженный влиянию Хелены, и обладающий какой-либо силой, чтобы противостоять ей. Но, пока я не нашел такого человека, мне предстояло найти новый тайник для чемодана.

Казалось, препятствия поджидали меня на каждом шагу: открывался один замок, и тут же находился следующий, который было необходимо отпереть. Теперь мне нужен был ключ от шурфа угольной шахты. В заброшенной шахте я мог бы отыскать укромный уголок для чемодана. Один ключ висел на поясе у Гарма, этого сторожевого пса, а еще один, запасной, был, возможно, спрятан где-то у Хелены в комнате.

Глава 4. Айзек Дальберг-Актон

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Суббота, 16 декабря 1961 года.

Я снова обернул чемодан в пергамент и отправился домой. Я разбудил Марка. Он не обрадовался, снова увидев чемодан, но понимал, почему я больше не мог держать его в книжной лавке и почему не мог от него избавиться. Насчет содержимого я солгал, что в чемодане была только лишь книга, которая когда-то имела для нас с отцом сентиментальную значимость, – «Возвращение короля». Я не хотел рассказывать о дневнике Эдмунда Актона. Мы сошлись на том, чтобы спрятать чемодан в шахте и придумали план, как туда проникнуть, а пока Марк согласился еще немного подержать чемодан у себя.

***

Когда я направлялся в свою комнату, Хелена услышала мои шаги в коридоре и окликнула:

– Томас, это ты?

Я вошел в ее спальню.

Камин был разожжен. В комнате было хорошо натоплено. Хелена лежала в полумраке на бордовых сатиновых простынях. Я заметил, что она читала «Постороннего» Альбера Камю. Ее, по обыкновению, мучала бессонница.

– Спасибо, что зашел, – сказала она, глядя на меня виноватыми светло-карими глазами, в которых медным блеском отражалось пламя камина, – Мы с тобой почти не разговаривали с тех пор, как произошло это несчастье с Альфредом Олдриджем. Мне очень жаль. Я знаю, ты любил его, и тебе нравилось работать в книжном магазине. Как дела в угольной компании?

Я снял пальто и присел на край кровати.

– Я туда не вернусь.

Она вздохнула, но не пыталась меня переубедить.

– Я понимаю твое решение. Работа в угольной компании, вероятно, показалась тебе слишком будничной и лишенной романтики. Я вижу, что твой интерес направлен на нечто другое, более возвышенное. Твой отец, напротив, приземленный и прагматичный человек. Он действительно любит свою работу. Он не склонен размышлять о «вечном», его всегда занимали насущные проблемы, и он стремился облегчить жизни простых рабочих, принести процветание в наш город. Я уважаю его за это, но, мне всегда казалось, что ему недостает дальновидности: не в отношении развития компании, а касательно собственной жизни. Ты же, однако, не делец, а мыслитель. Но, ты не замечаешь, что писателей стало как-то очень много в последнее время?

В этом вопросе я почувствовал укол в свою сторону. Последние несколько дней я старался убедить себя, что занимаюсь важным ремеслом, а теперь вновь почувствовал свою уязвимость и необходимость защищать себя и свое поприще. Интонация, с которой она задала этот вопрос, словно намекала, что рост числа людей, занимающихся этим делом, обесценивает его, а не подчеркивает его значимость.

– Я смотрю на это иначе. Мне кажется, неверна постановка вопроса. Не писателей стало много, просто больше людей стали грамотными, а массовое производство печатных изданий стало более доступным. Писательство перестало быть элитарной практикой аристократов и священнослужителей и стало доступно каждому, у кого есть бумага, чернила и мысль. Писательство – это не профессия, это отражение человеческой натуры. Все люди, по природе своей, рассказчики, просто не все облекают свои истории в письменную форму. До литературы была устная традиция. Пещерные женщины, ожидая мужчин с охоты, обменивались сплетнями, отражая факты социальной жизни в своих рассказах; вечером мужчины возвращались с добычей и рассказывали о своих приключениях и подвигах. Античные философы выходили на площади и вещали перед народом. Средневековые драматурги ставили мистерии и моралите. Форма подачи историй менялась, но человеческая натура оставалась неизменной. Мы всегда были рассказчиками. Я думаю, что именно это уникальное свойство – выдумывать, сочинять, рассказывать – составляет фундаментальную основу человека как вида, и в этом его главное отличие от животных. Только человек способен создавать фантазии и, самое удивительное, верить им. Человек способен обманывать и обманываться сам. Только люди объединяются вокруг религии, идеологии или цели, которая даже может идти вразрез с инстинктом выживания. Физический мир, может, и построен из атомов, но человечество строится на историях.

Мы, люди, здесь в целом только за тем, чтобы рассказывать истории. Я часто думаю, что мозг не участвует в принятии решений – за это отвечают инстинкты. В этом плане я бихевиористский детерминист. Мне кажется, что мозг – это лишь интерпретирующая машина. Мы просто пересказываем случившееся, дополняя своими эмоциями и оценками. Мы не можем контролировать происходящее. Вся свобода воли человека заключается лишь в том, как интерпретировать произошедшее, каким спектром эмоций на него отреагировать и какие выводы сделать.

Она внимательно смотрела на меня. На губах не было свойственной ей насмешливой улыбки, в глазах не было лукавства, которое обыкновенно указывало на то, что она заготавливает для меня очередную морально-интеллектуальную ловушку. Ее лицо приняло серьезное выражение, а ее задумчиво-печальный взор с каким-то особым проникновением впивался в меня. В ту ночь я впервые почувствовал, что она не просто слушает, но и стремится меня понять. И на какое-то мгновение, мне даже показалось, что она… любит меня! И по-настоящему дорожит мной. Это ощущение было особенно странным.

– Твоя книга – это попытка интерпретировать нечто, что произошло с тобой в прошлом? – Спросила она. – Почему ты решил писать от первого лица? Как много тебя в главном герое?

– Есть нечто особое в том, чтобы писать от первого лица, – Ответил я, – Ты словно срастаешься с героем, лучше понимаешь его поступки, чувства и мотивацию, а следовательно, его лучше понимает и читатель. Ни один герой не становится тебе так дорог, как тот, которого ты писал от первого лица. Бедность, жизнь без отца и ощущение собственной беспомощности перед данностями жизни – это то, что я делю с Рэем.

– Какую мысль ты хотел донести в своем произведении?

– Как я писал в сопроводительном письме издательствам, цель моей работы – разобраться в фундаментальном вопросе философии, поставленном Альбером Камю: «стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?». Но, откровенно говоря, это лишь «красноречивая» формулировка. Если признаться честно, я не знаю, что я хотел донести. Хотелось бы донести что-то важное: жизнеутверждающее или не очень. Но потом я осознал, что то, что должно быть сказано, так или иначе неизбежно прольется на страницы, даже если останется только между строк. По правде говоря, все, что ты можешь изложить в тексте – это себя самого. Любая книга – это лишь портрет автора, со всеми его приглядными и неприглядными сторонами, с достоинствами и изъянами. В конечном счете, единственная призма и единственный ограничитель, через который ты видишь мир, это – ты сам. Ты не можешь сказать что-то такое, что было бы больше тебя самого. Масштаб произведения соразмерен масштабу личности его создателя. Я хочу быть изданным и считаю, что моя работа заслуживает читательского внимания, но, если приглядеться к моему тексту, то задумка была внушительной, а реализация – узкой, как я сам.

Хелена прервала мой монолог.

– Ты слишком критичен по отношению к себе и упускаешь из виду важную деталь: книга не закончена, пока ее не прочтет читатель. Любое произведение искусства, будь то книга, картина, музыкальная композиция или фильм – это результат сотворчества автора и того, кто будет с этим продуктом взаимодействовать впоследствии. Ты сказал, что книга – это портрет автора, но также, книга – это зеркало для читателя. Вопрос не в том, нравится ли ему книга, а в том, нравится ли ему собственное отражение. Автор не может дать больше, чем есть в нем самом, но и читатель, не может вынести больше, чем способен вместить.

Мне понравилось то, что я увидела в твоей книге. И в себе самой, благодаря ей. Для меня твой роман не про тягу к смерти, а про искреннюю жажду жить, но жить свободно. Мне кажется, вопрос, поставленный в твоей книге, на самом деле звучит так: «Стоит ли бороться за жизнь, которую пишут за тебя другие; жизнь, в которой ты лишь наблюдатель, или, как ты сам выразился, интерпретирующая машина, а не актор действия; жизнь, что строится по чужому, а не твоему чертежу? Стоит ли продолжать бороться или единственным проявлением свободной воли было бы закончить свою историю? У героев отняли жизнь, к которой они стремились. Они стали заложниками ситуации, которую не могли ни изменить, ни принять. Умирать страшно, но жить порой бывает еще страшнее, и вопрос только в том, какому страху ты подашься, а какому будешь противостоять.

Ее глаза блестели. Она говорила с такой страстью, которой я никогда еще не видел в ней прежде. И я пришел в восторг от того, что это я вызвал в ней такие сильные чувства. Я полюбил ее вновь, с новой силой. Если книга – это продукт сотворчества, то я хотел творить только с ней, писать только для нее.

– Как же ты придумал такой мрачный сюжет? Почему обрек героев на такую тяжелую судьбу без шанса избежать трагического конца?

– Не поймите меня неправильно, но я ничего не придумывал, – ответил я откровенно, веря, в то, что говорю, – Хороший рассказчик, как вижу его я, ничего не выдумывает, а лишь пересказывает случившееся. Я просто рассказал историю, которая произошла, не наяву, а в моей голове, и все же, ни одна моя мыслительная мышца не приложила усилия, чтобы придумать произошедшее. Весь писательский труд заключался только в том, чтобы облечь произошедшее в нужные слова. Наверное, душа наполняется жизненным опытом – тем, что происходит с нами, с окружающими, тем, что мы узнаем из слухов, о чем читаем – и потом она передает это подсознанию, а оно ставит умозрительные пьесы. Ты видишь их, а потом пересказываешь. Вот и все. Я не мог написать иначе, ведь тогда бы я солгал.

– Объясни мне эпизод, где Рэй переписывал пейзаж мыса снова и снова, и решился на уход из жизни, только когда наконец был доволен своей работой.

– Думаю, это легко понять. Он не хотел уходить прежде, чем создаст нечто в чем было бы отражение его самого, его стремлений, несбыточных мечт. Он хотел оставить после себя что-то. Как писал Рэй Бредбери: «Что-то, чего при жизни касались твои пальцы, в чем после смерти найдет прибежище твоя душа…»

– «Люди будут смотреть на взращенное тобою дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив», – закончила за меня цитату Хелена4.

4Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту» (1953 г.)

Она посмотрела на портрет юноши, приставленный к стене. На этот раз, он не был занавешен драпировкой.

– Прости, что так резко отреагировала, когда увидела, что ты рассматриваешь портрет.

– Я понимаю. Наверное, он служит болезненным напоминанием о брате, которого вы потеряли, а я вторгся в сокровенное пространство.

– Брате?

– Разве это не портрет вашего брата? Этот юноша очень похож на вас.

Я увидел горечь в ее глазах.

– Нет-нет… это не брат… – она замотала головой и понуро опустила голову – Это мой сын.

Я замолк. Повисло напряженное молчание. Я впервые слышал о сыне. Вдруг я вспомнил, что Элизабет вскользь упоминала о какой-то неприятной истории, которую в этом доме не любят поднимать. Хелена решилась заговорить:

– Я всегда хотела сына. Вскоре, после того как мы с Полом поженились, я забеременела и родила двух девочек. Примерно в то время, мы наняли Лили, мать Дорати, чтобы та заботилась обо мне во время беременности и помогала с новорожденными. Спустя полгода после близняшек, у меня был выкидыш на очень маленьком сроке, а еще через полгода, я забеременела вновь, и это был мальчик, долгожданный наследник. Я назвала его Айзек, в честь библейского героя, первенца Авраама и Сарры, имя которого с иврита означает «будет смеяться», потому что Сарра, не веря чуду, которое с ней произошло, рассмеялась, узнав о своей беременности. Это имя подходило ему. Близняшки в младенческом возрасте постоянно плакали и кричали, но Айзек был таким спокойным и радостным ребенком, а его смех разливал теплый солнечный свет в моей груди. В этом ребенке было средоточие всех моих радостей и надежд. Однако, в свою первую зиму, он умер он пневмонии, которая унесла его жизнь всего за две ночи, несмотря на лечение. Я не знала, куда излить свою боль. Его уже не было у меня на руках, но я все еще помнила взгляд его карих глаз, которые, при ярком солнечном свете переливались словно янтарные камушки. Я взяла холст и постаралась запечатлеть эти глаза, такими, как помнила их. Но я изобразила его молодым юношей, так как у меня не было возможности узнать, каким он станет, когда вырастет. Я представила его таким. На этом портрете, он, пожалуй, выглядит так, как если бы был твоим ровесником.

Она посмотрела мне в глаза, и, вдруг, ее подбородок дрогнул, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Я подсел ближе и положил ладони на ее плечи. Она обняла меня и уронила голову мне на плечо, продолжая лить слезы. Я почувствовал, что в этом рассказе не было ни толики лжи. Она была открыта передо мной, честна, так уязвима и разбита. Ее душа была передо мной, как на ладони. Я мог бы сказать, что она была для меня как открытая книга, но, в то же время, внутри этой книги был криптотекст, к которому было непросто подобрать ключ.

– А потом, со мной случилась эта болезнь… – слабо проговорила она.

– Какая болезнь?

– Это… редкое заболевание… – Она вновь села, откинувшись на изголовье кровати. Она продолжала, смотря пустыми глазами в пространство перед ней. – От него нельзя излечиться, только поддерживать жизнь, насколько сможешь бороться. Поэтому я постоянно пью… – она указала на пустые винные бутылки, разбросанные по всей комнате, – чтобы заглушить эту боль, как физическую, так и душевную.

Я не здорова, Томас. У меня не только больное тело, но и больной разум и больная душа. А я слишком страстно люблю жить, хочу жить, и эта страсть сводит меня с ума. Я не понимаю стоиков с их «умеренностью во всем». Лучше уж быть страстным: здоровая это страсть или не очень. Лишь бы не быть безразличным. Не как господин Мерсо. – Она указала на книгу Альбера Камю, которая лежала подле нее. – Человек, который равнодушен ко всему – «посторонний» для жизни. И вот, как красиво написано, только послушай:

Если бы меня заставили жить в стволе высохшего дерева и совсем ничего нельзя было бы делать, только смотреть, как цветет небо над головой, я бы понемногу и к этому привык. 5

5Альбер Камю, «Посторонний» (1942 г.)

Человек ко всему может привыкнуть – к боли, к одиночеству – лишь бы жить! Ты так не считаешь?

Я так не считал, но не хотел спорить, видя, как она подавлена. Я пожал плечами.

– Ты должен понимать это. Неспроста Рэй снова и снова писал пейзаж мыса, и ты не просто так написал книгу. Творчество – это попытка обрести бессмертие.

– Я понимаю, откуда произрастает ваш страх. – Я попытался выразить поддержку. – Я пережил смерть школьного друга, а затем смерть наставника, и я едва смог прийти в себя после последней. Вы же потеряли столько близких: мать и отца, брата и сестру, дедушку, сына… а теперь пропал ваш муж.

Упомянув о брате Хелены, я также вспомнил о битве при горе Блэр. Рассказанное Элизабет еще несколько месяцев назад все еще не укладывалось у меня в голове и вызывало массу вопросов.

– Вы, кажется, говорили, что ваш брат умер на войне. В какой войне он погиб?

Она, казалось, растерялась от заданного вопроса.

– Он погиб при… Битве горняков Западной Вирджинии, – неуверенно ответила она.

– В битве при горе Блэр?

– Да, в ней.

Она пыталась придать лицу убедительное выражение, и все же голос ее не был твердым. Я не мог понять, почему она лгала. Если же это было правдой, то все представлялось в еще более странном свете.

Глава 5. Ключи и замки

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия.

Суббота, 16 декабря 1961 года.