С утра до вечера

Говорили больше Розанов и Гиацинтов. Койранский помалкивал, разглядывал, примечал.

Хозяин дома был еще не старый. Он не носил длинной бороды, а цивильный костюм и небольшая подстригаемая бородка предполагали в нем любую профессию, только не служителя божия.

Матушка тоже не походила на попадью. Она была высока и суха, одета по-модному и причесана не елейно. Говорила она протяжным певучим голосом и часто смеялась из-за всякого пустяка.

Дочери их были совсем разные.

Старшая, Нина, была высока и стройна, с приятным лицом и с густым альтовым голосом. Одета была в суконное темно-синее платье, с наглухо закрытым стоячим воротником шеей. Она говорила мало, больше слушала и внимательно разглядывала новых знакомых.

Узнав, что они все закончили университет, все юристы, ее глаза, до того строгие, как-то подобрели и заблестели.

Оказалось, она стремится в Москву учится в высшем учебном заведении, но родители не решаются отпустить ее одну в Москву.

Нина к концу вечера разговорилась с Койранским и призналась, что терпеть не может Барабанова:

«Уж очень он сладкий!»

Другая дочь, Рая, была небольшого роста, широка в плечах, с разъехавшейся по-бабьи фигурой. Она нисколько не была похожа на сестру: большой высокий лоб, простая заческа волос, какой-то отсутствующий, как говорят, взгляд серых небольших глаз и материнский певучий голос, – все делало ее неинтересной, малозаметной в обществе сестры.

Семенов сразу заявил:

«Господа, наши молодые офицеры, конечно, холостяки, и некому было заботится об их питании. Они мне признались, что умирают с голоду. Приезжие стали протестовать, оправдываться, а хозяйка их ободрила:

«Не стесняйтесь, господа, пожалуйста, не стесняйтесь! Мы вас сейчас накормим. Не только Москва хлебосольна и гостеприимна, наш Саранск тоже православный город, он тоже не отстает от Москвы!»

И появились на столе закуски и консервы, пирожки и шанежки, пельмени в горячем бульоне и гурьевская каша, а ко всему этому – смирновская настойка и конъячек о трех звездочках.

Мило болтая и помня предварительные наставления Семенова, веселевшего с каждой рюмкой, Койранский и его друзья чувствовали себя, как дома, насыщались и только бдагодарили, когда им в тарелки бесрерывно подкладывали то матушка, то Нина, то Рая.

А когда Иван Гиацинтов спел несколько романсов, аккомпанируя себе на гитаре, все были довольны друг другом, все, кроме Барабанова, и нехотя расстались, когда часовая стрелка перевалила уже за 12.

3. 14-я рота

На следующее утро, ровно к 9 часам, Койранский, Розанов и Гиацинтов прибыли в штаб полка представиться командиру полка и получить назначение в роту.

В штабе еще было по-утреннему свежо, чисто и малолюдно.

Писаря, привыкшие к свободному, чуть панибратскому, отношению с молодыми офицерами, развязно сообщили, что из господ офицеров в штабе никого нет, и что придется подождать с полчасика, а пока можно покурить и, кстати, угостить хорошенькой из Москвы.

Здесь уже было известно, что господа молодые прапорщики прибыли из Москвы и что подпоручик Барабанов, командир 4-й роты, изволили представить их Ниночке и Раечке Беневоленским.

«Полковая почта работает хорошо!» – это сразу определили прибывшие. Оставалось предположить, что полковое начальство также уже осведомленно об их прибытии.

Не успели они выкурить папиросу, прогуливаясь на дворе, около штаба, делясь впечатлениями, как услыхали громкую команду, раздавшуюся в штабе:

«Смирно! Ваше благородие! Во вверенном вам штабе полка во время моего дежурства происшествий никаких не случилось. Прибыли три новых прапорщика из штаба округа!»

Офицеры вошли в штаб, удивляясь, как они прозевали приход полкового адъютанта.

«Попроси офицеров ко мне», услышали они приказание адъютанта.

Войдя в общую большую комнату, где писаря все еще стояли в положении «смирно», Койранский и его друзья увидели офицера с адъютантскими аксельбантами, просматривавшего почту, поступившую за вечер, ночь и утро.

«Вот они сами!» – доложил дежурный писарь, интересовавшийся московскими папиросами.

Адъютант поднял голову и, увидя офицеров, подошел к ним, рекомендуясь:

«Штабс-капитан Ольшенко! Пойдемте ко мне!»

Офицеры последовали за адъютантом в его кабинет.

Здесь он пожал всем троим руку, попросил сесть и предъявить документы. Осмотрев все внимательно, а также офицеров, и, удостоверившись что все в порядке, как документы, так и сами офицеры, адъютант, улыбаясь спросил, как им понравились вчера и кто из офицеров пел у Беневоленских.

Во время беседы раздался звонок.

Оказывается, это дежурный писарь извещал электрическим звонком, что в штаб прибыл командир полка.

«Полковник прибыл. Сейчас доложу о вас,» проговорил адъютант, собрав документы прибывших офицеров и попросил их выйти и подождать в общей комнате.

Через десять минут они вошли к командиру полка, полковнику Атлантову. Пожав вошедшим руку, полковник предложил каждому отдать положенный рапорт и лишь после этого позволил сесть.

Молодые офицеры выслушали напутственное наставление командира, при чем главное, на что особенно напирал полковник, было: быть строгими с подчиненными нижними чинами и не оставлять без взыскания ни одного проступка, вести себя в городе прилично, как подобает русским офицерам, беречься знакомства с разными «такими» женщинами и не пить сверх меры опьяняющих напитков.

О службе, о тех обязанностях, которые отныне ложатся на неопытных еще командиров, полковник не сказал ни слова.

Потом он спросил адъютанта, в каких ротах имеются незамещенные офицерами должности младших офицеров и приказал ему дать назначение прапорщику Гиацинтову в 3-ю роту, прапорщику Розанову в 8-ю, а прапорщику Койранскому – в 14-ю.

И обратился к новым подчиненныс с шуткой:

«Обедать в офицерском собрании ровно в час дня. Надеюсь, обмоем ваши погоны!»

И отпустил всех новым пожатием рук.

Адъютант через пять минут вручил каждому предписание явиться в роту назначения и записку хозяину офицерского собрания указанных на обороте прапорщиков на продуктовое довольствие при собрании с этого дня.

Друзья разошлись по ротам.

4-й батальон, куда входила 14-я рота, был расположен в самом конце казарм, каменных одноэтажных барачного типа домов, тянувшихся в два ряда с востока на запад, с интервалами вокруг 100–120 метров.

Найдя казарму 14-й роты по крупной надписи над входными дверями, Койранский вошел в открытые настежь двери, несмотря на значительно морозный февральский день, и ни души не нашел в казарме. Ни дежурного, ни дневального по роте он не встретил – явное нарушение устава внутренней службы.

Пирамиды с винтовками стояли без охраны, верхние нары были кое-где не убраны, на нижних нарах стояли сундучки, чемоданы – солдатские вещи. В конце казармы – полуоткрытая дверь, оттуда слышны голоса. Койранский – туда, и видит: четыре солдата стоят вряд с винтовками «на караул», напротв высокий худой прапорщик в выгоревшей гимнастерке и с выцветшими погонами, держит, высоко подняв над головой, ременную нагайку и тихо, спокойно, не повышая голоса, отчеканивает: «Мерзавцы! Сукины сыны! Кто позволил без моего разрешения начинать уборку?! Командира роты не почитать?! Я вам покажу! Думаете с винтовочкой постоять и этим отделаться?! Хазов! Ты – дежурный. Службы не знаешь, сукин сын! Получай!»

С этими словами нагайка свиснула по лицу правофлангового.

Койранский, стоя в дверях, наблюдал эту картину, а на него свирепый прапорщик нуль внимания.

Когда нагайка прошлась по физиономии последнего по фронту солдата, прапорщик обернулся и спросил Койранского:

«Что вам угодно, прапорщик?»

«Прибыл в ваше распоряжение, господин прапорщик!» – отрапортовал Койранский.

«Очень приятно!», также спокойно ответил он и обратился к солдатам: «Пошли вон, сволочи!»

Солдаты ушли.

Помещение, где Койранский застал экзекуцию, была ротная канцелярия. Койранский вручил командиру роты предписание. Тот прочитал и спокойно заявил новому своему офицеру:

«Вы попали в самую образцовую роту. Вам повезло. По ученьям, по стрельбам и по дисциплине моя рота – первая в полку. Сам полковник Атлантов всегда мою роту хвалит, в пример ставит. Так что не подгадьте, прапорщик! Я – прапорщик Евсеев. Командир первого взвода – прапорщик Тищенко, второго – подпоручик Кислицин, третьего – прапорщик Феклистов, четвртого – будете вы. Ваш взвод – самый лучший. Старший унтер-офицер Музыка – мой выдающийся ученик. И отделенные командиры там хорошо подобраны. Советую у них поучиться. Сейчас рота на плацу, занимается строевыми, а потом будут уставы. Какие вопросы у вас ко мне?»

«У меня, господин прапорщик, два вопроса», произнес Койранский.

«Давайте!»

«Во-первых, когда я вошел в казарму, винтовки в пирамидах не охранялись. Кто отвечал бы за пропажу?» – заявил Койранский первый вопрос.

«Вот за это я наказывал наряд, дежурного и дневальных. Они раньше врнмени начали уборку и отпустили роту на занятия тоже без моего разрешения», ответил командир роты.

«Давайте второй вопрос», добавил он.

Койранский не понял, какое отношение ответ командира имел к его вопросу, но об этом не спросил.

«Разрешает ли устав внутренней службы бить подчиненных нижних чинов? – был второй вопрос Койранского.

Прапорщик Евсеев, сощурившись, презрительно посмотрел на Койранского, поднялся со стула и бросил:

«Молокосос!»

Койранский тоже поднялся и нарочно наивно переспросил:

«Чего изволите, господин прапорщик?»

«Вы из каких? Из студентов? Из бунтовщиков, наверное?» – отрезал Евсеев.

«Так точно, господин прапорщик!» – громко подтвердил Койранский.

«Изволите идти к своему взводу, он уже занимается уставами», холодно сказал командир роты.

Койранский вышел из канцелярии, подошел к дежурному по роте и попросил провести его к 4-му взводу.

Взвод поднялся по команде «смирно».

Койранский поздоровался, отрекомендовался, как командир 4-го взвода и приказал продолжать занятия.

После окончания занятий Койранский поговорил со взводным унтер-офицером Музыкой и отделенными командирами один на один.

«Бьют у вас в роте?» – спросил Койранский.

«Дерутся», дружно ответили те.

«Если я узнаю, что кто-нибудь из вас ударил подчиненного, отдам под суд. Каждого солдата надо уважать, и я буду первый так поступать».

«Правильно!» – обрадовались Музыка и другие.

4. Господа офицеры

В обед унтер-офицер Музыка проводил Койранского в офицерское собрание.

Это был большой одноэтажный деревянный дом, с двумя открытыми верандами. Он находился в центре расположения полка.

Когда Койранский вошел в собрание, к нему подошел солдатик, провел в раздевалку, помог раздеться и принял шашку под свою охрану, привесив к эфесу нумерок.

Он осведомился о фамилии господина прапорщика и заявил, что на довольствие их благородие уже зачислено, так как записку адъютанта принесли из 3-й роты.

Затем он провел Койранского в столовую, состоявшую из двух больших комнат и одной поменьше для штаб-офицеров (подполковники и полковники).

Остановившись в дверях, Койранский довольно долго разглядывал сидящих за столами офицеров.

Он не увидел своих друзей, зато заметил подпоручика Барабанова.

Койранский, лавируя между стульями, подошел к нему, поздоровался, как со старым знакомым и спросил, можно ли сесть за его стол, на свободное место, рядом с подпоручиком.

«Пожалуйста! Я ничего не имею против! Меня зовут, как вы уже, должно быть знаете, Алексеем Николаевичем. Я – командир 4-й роты. Жалею, что ко мне в роту никто из вчерашних знакомых не попал. Сегодня в приказе уже есть о назначении. Так вы в 14-й? У прапорщика Евсеева? Не поздравляю!»

Койранский молча слушал.

К нему подошел солдат с подносом, на котором дымилась тарелка с супом и стояла тарелочка с гренками.

Койранский принял тарелки и стал обедать.

Вдруг в столовую вошел командир полка. Все встали.

«Садитесь, садитесь, господа! Где же новенькие? Одного вижу. Как вас, прапорщик? А, Койранский! Разыскать других!» – приказал полковник.

Пока не прибыли Гиацинтов и Розанов, полковник сел на очищенное для него место, взял из хлебницы кусок черного хлеба, посолил его и стал медленно жевать.

Пришли разыскиваемые. Им очистили место рядом с полковником. И сейчас же полковнику и им принесли обед, а затем четыре графинчика с желтоватой жидкостью и рюмки.

Один графинчик поставили перед командиром полка, остальные – перед новыми офицерами.

«Кто хочет выпить, господа, за приезд новичков, присаживайтесь!» – громко пригласил полковник.

Желающих не оказалось.

Затем полковник налил себе в рюмку и пригласил новичков наполнить свои рюмки.

Койранский предложил Барабанову:

«Пожалуйста, Алексей Николаевич!»

«Такую дрянь пьют только по приказанию полковника! Увидите сейчас!» – ответил тот.

Полковник скомандовал:

«Господа офицеры!» Все смолкло. И полилась застольная речь отца-командира.

«Господа прапорщики! Мы, офицеры 234-го пехотного запасного полка поздравляем вас с прибытием в нашу семью. Мы с чистым сердцем принимаем вас и надеемся, что вы будете доблестно служить его императорскому величеству, нашему самодержцу, и не пожалеете крови и жизни своей при защите царя и отечества. Надеемся, что вы не привезли из университета крамолы и не станете между господами офицерами и нижними чинами, а будете честно защищать честь и достоинство офицера».

После этого он повысил голос, значительно, как показалось Койранскому, взглянул на него и продолжал:

«А ежели кто из вас забудет, что он получил офицерские погоны по монаршей милости и языком или действием нарушит присягу его величеству или забудет, что он офицер великой российской армии и зачем он получил в руки оружие, – будет рассматриваться, как изменник и предатель».

В комнате стояла глубокая тишина.

Полковник неожиданно понизил тон и закончил обычным голосом:

«Пьянства тоже не потерпим, баловства с женщинами – тоже, карточные долги заставим платить, а больше всего бойтесь нарушения товарищества, за которое еще Тарас Бульба сложил свою полковничью голову. Ура! Ура!»

Дружное «ура» прокатилось по столовой.

Полковник и принимаемые в офицерскую семью прапорщики выпили.

Желтенькая жидкость оказалась кисленькой водицей, хотя, несомненно, какая-то доля алкоголя в ней и была.

После прибывшие узнали, что это – «буза», которая изготовлялась местными жителями для офицерского собрания, по его заказу.

Через 2–3 минуты полковник и его новые подчиненные, по выразительному жесту полковника, вновь наполнили рюмки.

Полковник на этот раз встал и, высоко подняв руку с рюмкой, крикнул: «За здоровье его императорского величества и всего царствующего дома!»

Опять выпили. Ура кричали, но слабо: в комнате осталось не больше 10–15 офицеров.

Полковник тут же вышел, еще раз грозно взглянув на Койранского.

Друзья сели рядом. Графинчик уже были кем-то унесены. На их месте появился кувшин с квасом.

Офицеры опять заполнили комнату. Они окружили новичков, стали знакомиться, жать руки.

Два прапорщика – Конюхов и Расторгуев – оказались тоже из Московского университета, но естественники.

Они рассказывали о порядках а полку, о времяпрепровождении, о полковнике и о другом начальстве.

Как-то незаметно в столовую вошел подполковник и за ним капитан. Подполковник был с черной повязкой на глазу (результат пулевого ранения в глаз), а капитан без левой руки.

Присутствующие стоя приветствовали вошедших. А те непринужденно по-товарищески здоровались и пересмеивались с ними.

Окружающие пояснили Койранскому и его друзьям, что это – командир 1-го батальона и заместитель командира полка подполковник Сафронов и хозяин офицерского собрания, начальник хозяйственной части полка капитан Таусон.

Подполковник и капитан добрались до друзей, пожали им руки.

При этом подполковник, пожимая руку Койранского, тихо сказал ему:

«Вы неосторожны. Евсеев уже доложил полковнику Атлантову, что вы строптивы и не одобряете рукоприкладства. Как раз в моем присутствии. Советую против прапорщика Евсеева не выступать».

Койранский поблагодарил и добавил:

«Думаю, что командир моей роты не станет больше бить солдат. А если будет подобное, подам рапорт по команде».

Подполковник отошел, неодобрительно покачав головой.

К Койранскому подошли трое офицеров: высокий и плечистый прапорщик Феклистов и двое небольшого роста – подпоручик Кислицин и прапорщик Тищенко, сослуживцы, младшие офицеры 14-й роты.

Познакомились и тут же объявили, что о столкновении прапорщика Койранского с командиром роты им уже известно от ротного писаря, бывшего в то время в канцелярии.

Они, смеясь, рассказали, как новый прапорщик подтвердил, что он «из бунтовщиков».

Некоторые офицеры весело смеялись, а большинство слышавших отошли, как бы осуждая Койранского или боясь, что их заподозрят в сочувствии бунтовщику.

Конюхов и Расторгуев охарактеризовали настроение офицерства полка так: 7/8 – трусы и подхалимы, 1/8 – явные монархисты, 1/8 – либералы, остальные индеференты.

Оказывается, бьют солдат во всех ротах, кроме 1-й и 16-й. И ротных командиров этих рот, подпоручика Иванова и поручика Ветрова, командир полка не любит, их роты на последнем месте по учебе и стрельбам.

Особенно жестоко бьют в 14-й роте, бьют все офицеры, унтер-офицеры и фельдфебель.

Эта первая откровенная беседа была очень полезна для молодых офицеров, особенно для Койранского, который решил активно вступиться за солдат.

Следующий день был воскресенье.

Койранский и его друзья не были в полку в этот день, даже не ходили обедать.

Они получили официальное приглашение протопоповой жены на обед. Записку ее они нашли в гостинеце, прийдя накануне из полка. Само собой разумеется, в гостях был и Барабанов, который, как бы между прочим, сказал Койранскому:

«Так недолго и в дисциплинарный батальон угодить!»

Койранский не понял, но разъяснений добиваться не стал.

Обед и вечер прошли на этот раз скучновато. Сказывалось отсутствие Семенова, умевшего развеселить общество.

После песен Ивана Гиацинтова протопоп и его дочери организовали «железку», азартную карточную игру.

Койранскому отчаянно везло. Он уже выиграл 35 рублей, когда Нина попросила его поставить банк побольше.

Койранский поставил весь выигрыш. С первой же карты Нина сорвала банк. Больше Койранский не стал играть, так как почувствовал, что хозяева черезчур озабочены выигрышем, а это ему было неприятно. Скоро он и его товарищи ушли, хотя хозяева соблазняли их ужином и коньяком. Они сослались на то, что им завтра надо быть в полку к шести часам утра.

С тех пор Койранский не быал больше у Саранского протопопа, хотя встречался на улице с дочерьми его, приглашавшими его к себе.

В понедельник произошел новый конфликт Койранского с командиром роты. На плацу, во время строевых занятий с винтовками, прохаживаясь в перерыв, Койранский заметил, что командир 1-ого взвода прапорщик Тищенко, смотревший состояние винтовок, нашел грязь в канале ствола одной винтовки. Он нецензурно выругался и, держа винтовку за ствол, ударил прикладом виновного солдата несколько раз по голове, накрытой, правда, папахой, и по плечу.

Койранский, после полевых занятий, вошел в канцелярию роты и попросил Евсеева выйти с ним, так как не хотел говорить при писаре.

«Говорите здесь!» – приказал Евсеев.

«Но я не хочу говорить при писаре», тихо сказал Койранский.

«Глупости! Еще этих скотов стесняться! Говорите!»

Тогда Койранский доложил:

«Прапорщик Тищенко сегодня на плацу бил солдата прикладом винтовки. Мне кажется, что вы должны прекратить это безобразие!»

«Какое безобразие?» – будто не понимая, спросил командир роты.

«Бить солдат нельзя, господин прапорщик! Как же идти потом с ним идти в бой?» – протестовал Койранский.

«Идите во взвод! – приказал командир.

Койранский по усиаву повернулся кругом и вышел из канцелярии.

Вечером, перед концом занятий, Койранский был вызван к командиру полка.

Атлантов встретил его стоя восклицанием:

«Дальше ехать некуда!» – при этом он ударял себя руками по бедрам.

Койранский ожидал пояснений и молчал.

«Что же вы молчите, прапорщик? Не знаете о чем я говорю?» – почти кричал полковник.

«Никак нет, не знаю!» – громко, но спокойно ответил Койранский.

«Кто вам дал право делать замечания командиру роты?» – опять закричал полковник.

«Такого случая не было, господин полковник!» – заявил Койранский.

«Как не было? Как не было? А кто говорил командиру роты, что нельзя бить солдат? Я, что ли?» – разгневался тот.

«Так разве это замечание? Это устав внутренней службы. А разве можно бить подчиненных, господин полковник?»

Что мог сказать на это командир полка? Он понял, что прапорщик поймал его, и ему обязательно надо высказать свое мнение по этому вопросу, иначе молчание или уход от ответа прапорщик сочтет за одобрение рукоприкладства.

И полковник сразу остыл. Он уже мягким тоном сказал:

«Бить подчиненных, конечно, нельзя, но надо стараться… стараться» – и замолчал.

Что стараться, о чем стараться, Койранский не понял. Он видел сконфуженное лицо, бывшее перед этим таким грозным, и воспользовался этим. Он зашептал:

«Солдаты пока молчат. Но их протест может нехорошо вылиться. И вам же, господин полковник, попадет в первую очередь. Я не хочу допустить до этого, хочу, чтобы в полку был порядок».

Атлантов широко открыл глаза: до него дошло, что могут быть неприятности для него.

Он протянул руку Койранскому и горячо заговорил:

«Благодарю вас, Койранский, благодарю, прапорщик, как вас, Койранский! Вы правы! Могут быть боьшие неприятности. А эти остолопы не понимают этого. Я возьму свои меры. Так дальше идти некуда!»

И опять он размахивал руками и бил ими по своим бедрам.

На другой день в приказе по полку было объявлено, что прапорщик Койранский назначается заместителем командира 14-й роты.

5. Февральская революция

После назначения Койранского заместителем командира 14-й роты, рукоприкладство в роте прекратилось, но офицеры роты, кроме Феклистова, студента, призванного досрочно, бирюками смотрели на Койранского.

Зато солдаты поняли, что избиения прекратились благодаря прапорщику Койранскому, сумевшему быстро стать заместителем командира роты и добиться, что взводные офицеры и сам командир роты боятся его, иначе продолжали бы драться.

Авторитет Койранского рос изо дня в день. Унтер-офицерский и солдатский составы в большинстве рот полка узнали о чуде, происшедшем в 14-й роте, и многие приходили посмотреть на этого всесильного прапора.

Имя его не исчезало из солдатских разговоров.

Офицеры, наоборот, в большинстве выражали своим поведением презрение и неуважение к выскочке, подделываюшемся солдатским защитником. И давали это понять ему на каждом шагу.

Койранский делал вид, что не замечает отчуждения офицерства, хотя очень неприятно было чувствовать себя чужим среди собратьев по оружию.

До чего бы дошла враждебность офицерства и чем бы она кончилась, если бы не внезапная перемена политического климата в России?

В самом конце февраля газеты принесли известие о начавшейся революции в Петрограде. Из противоречивых газетных сообщений трудно было представить общую картину и предполагать что-нибудь серьезное. События представлялись бунтовщицкими выступлениями, которые вот-вот подавят.

Но с каждым днем гроза усиливалась и заставляла переоценивать то, что вчера казалось еще не революцией.

Офицеры шопотом делились впечатлениями, солдаты, скорей всего, ничего не знали, так как им не разрешалось читать газеты.

Как-то в обед адъютант полка объявил приказание полковника не расходиться после обеда. Офицеры думали-гадали, но до истиной причины не додуались.

«Господа офицеры!» – раздалась команда командира 1-го батальона, подполковника Сафронова.

Командира полка встретили стоя, с любопытством.

Не посадив, как обычно, офицеров, полковник Атлантов обратился к ним со следущими словами:

«Господа офицеры! Из газет вы знаете, что в столице взбунтовались несколько запасных полков, и, вместе с рабочими, вышли на улицы, требуют изменения власти. Нет сомнения, что бунтовщики скоро будут подавлены и порядок восстановлен. Однако, примеры заразительны, и бунт может проявиться и у нас. Командующий войсками округа приказал принять соответствующие меры к недопущению ничего подобного. На этом основании начальник гарнизона, командир 101-го пехотного запасного полка полковник Масалятинов, приказал:

первое, с сегодняшнего дня перевести всех господ офицеров на казарменное положение;