Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Барон ухватился за веревку с узлом, дернул за нее, и у привратника за стеной монастыря зазвенел колокольчик. Спустя какое-то время в больших деревянных воротах открылось маленькое окошко, откуда выглянуло кроткое морщинистое лицо старого брата Бенедикта, привратника. Он увидел странного посетителя в железных доспехах и огромного черного боевого коня, испачканного, мокрого от пота и в пятнах пены. Они обменялись несколькими словами, затем маленькое окошко снова закрылось. Шаркающие шаги обутых в сандалии ног звучали все тише и тише, это брат Бенедикт шел передать сообщение барона Конрада аббату Отто, а облаченный в доспехи человек остался один, безмолвный, как статуя.

Вот звук шагов раздался снова; послышался звон цепей, скрежет ключа в замке и скрип отодвигаемых засовов. Ворота медленно распахнулись, и барон Конрад въехал под сень Белого Креста, и когда копыта его боевого коня застучали по камням внутреннего двора, деревянные ворота закрылись за ним.

Барон Конрад вошел в комнату с высоким сводчатым потолком, на другом конце которой стоял у стола аббат Отто. Из эркерного окна позади старика на него лились лучи света и, казалось, его тонкие седые волосы охвачены золотым сиянием. Его белая, изящная рука лежала на столе на листах пергамента, покрытых рядами древнегреческих письмен, которые он разбирал.

Барон Конрад, звеня шпорами, прошагал по каменному полу, а затем резко остановился перед стариком.

– Что ты ищешь здесь, сын мой? – спросил аббат.

– Я ищу убежища для моего сына и внука твоего брата, – сказал барон Конрад, откинул складки плаща и показал лицо спящего младенца.

Некоторое время аббат ничего не говорил, только стоял и задумчиво смотрел на младенца. Через некоторое время он поднял глаза.

– А мать ребенка, – спросил он, – что она сказала об этом?

– Ничего не сказала, – начал барон Конрад, а затем резко оборвал фразу. – Она умерла, – сказал он наконец хриплым голосом, – и теперь с ангелами Божьими в Раю.

Аббат пристально посмотрел в лицо барону.

– Так! – пробормотал он себе под нос и тут вдруг заметил, как побледнело и осунулось лицо барона. – Ты и сам болен? – спросил он.

– Да, – сказал барон, – я был на пороге смерти. Но это неважно. Не дашь ли ты приют этому ребенку? Мой дом – ужасное, грубое место и не подходит для таких как он и его мать, которая сейчас со святыми на небесах.

И снова лицо Конрада из Дракенхаузена исказилось от боли, вызванной воспоминаниями.

– Да, – мягко сказал старик, – он будет жить здесь. – Он протянул руки и взял младенца. – Если бы, – сказал он, – всех маленьких детей в эти темные времена, можно было принести в дом Божий и там научить милосердию и миру, а не грабежу и войне.

Некоторое время он стоял, молча глядя на ребенка, лежащего у него на руках, но думал совсем о другом. Наконец, вздрогнув, очнулся.

– А ты? – сказал он барону Конраду. – Разве это не успокоило и не смягчило твое сердце? Ты ведь не вернешься к своей прежней жизни, с грабежами и вымогательством?

– Нет, – хрипло сказал барон Конрад, – я больше не буду грабить городских свиней, потому что это было последнее, о чем моя дорогая просила меня.

Лицо старого настоятеля озарилось улыбкой.

– Я очень рад, что твое сердце смягчилось и что ты наконец-то хочешь прекратить войну и насилие.

– Нет, – перебил его барон, – я ничего не говорил о прекращении войны. Клянусь небом, нет! Я отомщу!

И он стукнул шпорой по полу, сжал кулаки и стиснул зубы.

– Послушай, – сказал барон, – и я расскажу тебе о своих бедах. Две недели назад я отправился в набег на караван толстых бюргеров в долине Грюнхоффен. Они намного превосходили нас числом, но эти городские свиньи не из тех, кто может долго противостоять нам. Но стражники, охранявшие караван, задержали нас пиками и арбалетами из-за дерева, которое они срубили перед высоким мостом, в то время, когда остальные отогнали вьючных лошадей. И когда мы форсировали мост, они были уже в лиге или более от нас. Мы гнались за ними изо всех сил, но обнаружили, что к ним присоединился барон Фридрих Труц-Дракенский, которому уже более трех лет бюргеры Грюнштадта платят дань, чтобы он защищал их. И они снова оказали нам сопротивление, и барон Фридрих был с ними. И хотя эти собаки хорошо сражались, мы теснили их и могли бы одолеть, если бы моя лошадь не споткнулась о камень и не упала вместе со мной. Пока я лежал под лошадью, подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану – вот от чего я чуть не умер, и вот почему умерла моя дорогая жена. Все же мои люди смогли вынести меня из этой давки, и мы так наподдали собакам Труц-Дракена, что они были не в силах преследовать нас, и потому отпустили с миром. Но когда эти мои дураки привезли меня в замок, они отнесли меня на носилках в комнату жены. Увидев меня и решив, что я мертв, она упала в обморок и прожила совсем недолго, она только успела благословить своего новорожденного младенца и назвать его Отто, в честь тебя, брата ее отца. Но, клянусь Небом! Я отомщу, я изведу под корень это мерзкое племя Родербургов из Труц-Дракена! Их прадед когда-то построил этот замок, чтобы уязвить барона Каспера; их дед убил деда моего отца; барон Николас убил двух наших сородичей; а теперь этот барон Фридрих нанес мне жуткую рану и сгубил мою дорогую жену.

Тут Конрад вдруг замолчал, затем, потрясая кулаком над головой, хрипло прокричал:

– Клянусь всеми святыми на небесах, красный петух пропоет либо над крышей Труц-Дракена, либо над моим домом! Черная тоска изведет либо барона Фридриха, либо меня!

Он замер. И, устремив свои горящие глаза на старика, спросил:

– Слышишь ли ты это, священник?! – и разразился неистовым смехом.

– Подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану

Аббат Отто тяжело вздохнул, но больше не пытался переубеждать собеседника.

– Ты ранен, – сказал он мягко, – по крайней мере, останься здесь с нами, пока не исцелишься.

– Нет, – резко сказал барон, – я задержусь лишь для того, чтобы услышать, что ты обещаешь заботиться о моем ребенке.

– Обещаю, – сказал аббат, – но сними свои доспехи и отдохни.

– Нет, – сказал барон, – я возвращаюсь сегодня.

Аббат в изумлении воскликнул:

– Но ведь ты ранен, тебе не следует отправляться в долгое путешествие без отдыха! Подумай! Прежде, чем ты вернешься домой, настанет ночь, а в лесах полно волков.

Барон рассмеялся.

– Эти волки мне не страшны, – сказал он. – Не уговаривай меня больше, я должен вернуться сегодня вечером; но если ты хочешь сделать мне одолжение, то дай мне немного еды и фляжку твоего золотого Михаэльсбургского; другого одолжения я не прошу ни у кого, будь то священник или мирянин.

– Ты получишь то, что я могу тебе дать, – терпеливо сказал аббат.

И, неся на руках младенца, вышел из комнаты, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Глава V

Как Отто жил в Санкт-Михаэльсбурге

Итак, бедный, лишенный матери малыш жил среди старых монахов в Белом Кресте на Холме, быстро рос и расцветал, ему уже исполнилось одиннадцать или двенадцать лет; это был стройный, светловолосый мальчик со странными, спокойными, серьезными манерами.

– Бедное дитя! – как-то сказал остальным старый брат Бенедикт. – Бедное дитя! Беды, сопутствовавшие его рождению, должно быть, разбили его разум, как стеклянную чашу. Знаете, что он сказал мне сегодня? «Дорогой брат Бенедикт, – сказал он, – ты сбриваешь волосы на макушке, чтобы дорогой Бог мог лучше видеть твои мысли, да?» Только представьте себе! – и добрый старик затрясся от беззвучного смеха.

Когда подобные разговоры доходили до доброго отца-настоятеля, он тихо улыбался про себя. «Может быть, – говорил он, – мудрость маленьких детей оказывается выше, чем наш тяжеловесный ум».

По крайней мере, Отто не отставал в учебе, и брат Эммануэль, который давал ему уроки, не раз говорил, что, если разум мальчика и был поврежден в других отношениях, то для латыни оказался вполне хорош.

Отто в присущей ему простой манере был кроток со всеми и послушен. Но среди братьев Санкт-Михаэльсбурга был один, кого он любил больше всех остальных, брата Иоахима, бедного слабоумного парня лет двадцати пяти – тридцати. Когда Иоахим был совсем маленьким, он выпал из рук няни и повредил голову, а когда вырос и стал подростком, выяснилось, что из-за этого падения его рассудок помутился. Семья не знала, что с ним делать, и потому отправила его в монастырь Санкт-Михаэльсбург, где он жил простой, неразумной жизнью из милости, словно ручное безобидное животное.

Когда Отто был еще маленьким ребенком, его отдали на попечение брата Иоахима. С тех пор и до того времени, пока Отто не стал достаточно взрослым, чтобы заботиться о себе, бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью. Часто добрый отец настоятель, приходя в сад, где он любил размышлять, гуляя в одиночестве, находил простодушного брата, сидящего в тени грушевого дерева, рядом с пчелиными ульями, укачивающего маленького ребенка на руках, поющего ему непонятные песни, лишенные всякого смысла, и смотрящего вдаль в голубое, пустое небо странными бледными глазами.

Хотя по мере того, как Отто рос, уроки и задания отдаляли его от брата Иоахима, связь между ними, казалось, не только не ослабевала, но крепла. В те часы, которые Отто был предоставлен самому себе, они почти не расставались. Внизу, в винограднике, где монахи собирали виноград, в саду или в полях, их всегда видели вместе, либо бродившими рука об руку, либо сидящими в каком-нибудь тенистом уголке.

Но больше всего они любили лежать на высокой деревянной колокольне; огромное устье колокола зияло над ними, ветхие поперечные балки мерцали далеко вверху под тусклыми тенями крыши, где жила большая коричневая сова, которая, не пугаясь их присутствия, смотрела на них своими круглыми серьезными глазами. Под ними простирались белые стены сада, за ними – виноградник, а еще дальше виднелась далекая сверкающая река, которая, казалось Отто, вела в страну чудес. Там они вдвоем часами лежали на полу колокольни, разговаривая о самых странных вещах.

– Я снова видел дорогого Архангела Гавриила вчера утром, – сказал брат Иоахим.

– Да! – серьезно вторил Отто. – И где это было?

– Это было в саду, на старой яблоне. Я шел туда, и мои мысли бегали по траве, как мыши. Я услышал чудесное пение, оно напоминало жужжание большой пчелы, и при этом было слаще меда. Я посмотрел на дерево и увидел там две искры. Сначала я решил, что это две звезды, упавшие с небес; но как ты думаешь, дитя мое, что это было?

– Не знаю, – сказал Отто, затаив дыхание.

– Это были глаза ангела, – сказал брат Иоахим и как-то странно улыбнулся, глядя в голубое небо. – Я посмотрел на две искорки и почувствовал себя счастливым, как бывает весной, когда холода прошли, и светит теплое солнце, и кукушка снова поет. Затем, мало-помалу, я увидел лицо, которому принадлежали эти глаза. Сначала оно светилось белым и было тонким, словно луна при дневном свете; но становилось все ярче и ярче, пока на него не стало больно смотреть, как будто это было само благословенное солнце. Рука Архангела Гавриила была белой, как серебро, и в ней он держал зеленую ветку с цветами, похожими на те, что растут на терновом кусте. Что касается его одежды, то она была вся из одного куска, и тоньше, чем одеяние отца-настоятеля, и сияла, как солнечный свет на чистом снегу. Так что из всего этого я понял, что это благословенный Архангел Гавриил.

Бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью

«Что говорят об этом дереве, брат Иоахим?» – спросил он.

«Говорят, что оно умирает, мой господин Архангел, – ответил я, – и что садовник принесет острый топор и срубит его».

«А что ты скажешь об этом, брат Иоахим?» – спросил он.

«Я тоже говорю, да оно умирает», – сказал я.

При этом он улыбался до тех пор, пока его лицо не засияло так ярко, что мне пришлось закрыть глаза.

«Я начинаю верить, брат Иоахим, что ты так глуп, как и говорят люди, – сказал он. – Смотри, я тебе покажу».

И я снова открыл глаза.

Архангел Гавриил коснулся мертвых ветвей цветущей веткой, которую он держал в руке, и мертвое дерево все покрылось зелеными листьями, прекрасными цветами и прекрасными яблоками, желтыми, как золото. Каждое из них пахнет слаще, чем цветущий сад, и вкуснее белого хлеба и меда.

«Это души яблок, – сказал добрый Архангел, – и они никогда не завянут и не засохнут».

«Тогда я скажу садовнику, чтобы он не срубал дерево», – сказал я.

«Нет, нет, – сказал дорогой Гавриил, – не делай этого, потому что, если дерево не срубят здесь, на Земле, его никогда не посадят в Раю».

– Это были глаза ангела

Здесь брат Иоахим прервал свой рассказ и запел одну из своих безумных песен, глядя бледными глазами куда-то далеко, в никуда.

– Но скажи мне, брат Иоахим, – тихо спросил Отто, – что еще сказал тебе добрый Архангел?

Брат Иоахим резко оборвал песню и стал смотреть то вправо, то влево, то вверх, то вниз, словно собираясь с мыслями.

–Да,– отозвался он,– он сказал мне еще кое-что. Шшш! Если бы я только мог собраться с мыслями. А, вот что: «Ничто из того, что жило,– сказал он,– никогда не умрет, и ничто из того, что умерло, никогда не будет жить».

Отто глубоко вздохнул.

– Как бы мне хотелось когда-нибудь увидеть прекрасного Архангела Гавриила, – сказал он, но брат Иоахим снова запел и, казалось, не услышал слов мальчика.

После брата Иоахима самым близким мальчику был добрый аббат Отто, хотя он никогда не видел глазами своей души чудесных вещей, таких, какие видел брат Иоахим, и не мог рассказывать о них, он знал, как доставить маленькому Отто удовольствие, которое не мог дать никто другой.

Старый аббат был большим любителем книг, он держал под замком замечательные и красивые тома, переплетенные в свиную кожу и металл, с обложками, инкрустированными слоновой костью или усыпанными драгоценными камнями. Но внутри, под этими обложками, какими бы прекрасными они ни были, таилось настоящее чудо книги, как душа в теле, ибо там, на кремовом пергаменте, среди черных букв и буквиц были прекрасные рисунки, выписанные яркими красками – красными, синими и золотыми. Святые и Ангелы, Пресвятая Дева с золотым нимбом на голове, добрый святой Иосиф, три волхва, простые пастухи, стоявшие на коленях в полях, в то время как сияющие ангелы взывали к бедным крестьянам с голубого неба. Но прекраснее всего была картина с младенцем Христом, лежащим в яслях, на которого смотрели кроткими глазами коровы.

Иногда старый настоятель отпирал окованный железом сундук, в котором были спрятаны эти сокровища, и, осторожно и с любовью смахнув с них несколько пылинок, клал их на стол у эркерного окна перед своим маленьким тезкой, позволяя мальчику переворачивать страницы по своему усмотрению.

Маленький Отто всегда искал одну и ту же картинку: младенец Христос в яслях с Девой, Святым Иосифом, пастухами и коровами. И пока он, затаив дыхание, рассматривал изображение, старый аббат сидел и смотрел на него со слабой, печальной улыбкой, мелькавшей на его тонких губах и бледном узком лице.

Это была приятная, мирная жизнь, но вот ей пришел конец. Отто было почти двенадцать лет.

Однажды в солнечный ясный день около полудня, маленький Отто услышал, как внизу во дворе зазвонил колокольчик привратника: дон! дон! Наставником мальчика был назначен брат Эммануил, и как раз в это время Отто заканчивал свои уроки в келье доброго монаха. Однако при звуке колокольчика он навострил уши и прислушался, потому как в этом отдаленном месте посетители были редки. Интересно, кто бы это мог быть. Пока мысли его блуждали далеко, занятия продолжались.

–Postera Phoeba lustrabat lampade terras,– продолжал брат Эммануил, неумолимо проводя ороговевшим ногтем по строчкам,– humentemque Aurora polo dimoverat umbram[2], – урок затягивался.

В этот момент снаружи, в каменном коридоре, послышались шаги обутых в сандалии ног, и в дверь к брату Эммануилу легонько постучали. Это был брат Игнатий, он сообщил, что настоятель пожелал, чтобы маленький Отто пришел в трапезную.

Когда они пересекали двор, Отто увидел группу вооруженных людей в кольчугах, одни сидели на конях, другие стояли у луки седла. «Вот молодой барон», – услышал он хриплый голос одного из них, и все повернулись и уставились на него.

В трапезной рядом со старым добрым настоятелем стоял незнакомец, и кто-то из братьев приносил еду и вино и ставил на стол, чтобы он подкрепился. Это был огромный, высокий, широкоплечий мужчина, рядом с которым настоятель казался тоньше и слабее, чем когда-либо.

Незнакомец был облачен в сверкающий доспех из пластин и колец, поверх которого был наброшен свободный плащ из серой шерстяной материи, доходивший до колен и стянутый на талии широким кожаным поясом с ножнами. В руках он держал огромный шлем, который только что снял с головы. Его лицо было обветренным и грубым, а на губах и подбородке покрыто жесткой щетиной, когда-то рыжей, а теперь словно присыпанной инеем.

Брат Игнатий пригласил Отто войти и закрыл за ним дверь. Мальчик медленно шел по длинной комнате, глядя на незнакомца удивленными голубыми глазами.

Маленький Отто всегда искал одну и ту же картинку

– Ты знаешь, кто я, Отто? – спросил рыцарь в доспехах низким хриплым голосом.

– Мне кажется, вы мой отец, – ответил Отто.

– Да, ты прав, – сказал барон Конрад, – и я рад, что эти монахи-молочники не позволили тебе забыть ни обо мне, ни о том, кто ты сам.

– И тебе приятно будет узнать, – сказал аббат Отто, – что здесь никто не сбивает молоко, кроме брата Фрица, мы в Санкт-Михаэльсбурге делаем вино, а не масло.

Барон Конрад разразился громким смехом, но печальное и задумчивое лицо аббата не озарилось и тенью ответной улыбки.

– Конрад, – сказал он, обращаясь к собеседнику, – позволь, я еще раз попробую убедить тебя не забирать отсюда ребенка, его жизнь никогда не станет твоей жизнью, потому что он не приспособлен для этого. Я думал… – сказал он после минутной паузы, – …думал, что ты намеревался поручить заботу о нем – этом сироте – Вселенской Матери-Церкви.

– Да? Ты и вправду так думал? – удивился барон. – Ты думал, что я собираюсь отдать этого мальчика, последнего из Вельфов, в руки Церкви? Что же тогда стало бы с нашим именем и славой нашего рода, если бы все закончилось для него монастырем? Нет, дом Вельфов – это Дракенхаузен, и там последний представитель рода будет жить так, как жили до него его предки, отстаивая свои права силой и мощью своей правой руки.

Настоятель повернулся и посмотрел на мальчика, который, пока они разговаривали, переводил изумленный взгляд с одного на другого, широко раскрыв глаза.

– И ты думаешь, Конрад, – мягко, терпеливо продолжал старик, – что это бедное дитя сможет отстаивать свои права силой своей правой руки?

Барон проследил за взглядом аббата и ничего не сказал.

В последовавшие несколько секунд тишины маленький Отто простодушно задавался вопросом, что предвещал весь этот разговор. Зачем его отец приехал сюда, в Санкт-Михаэльсбург, внеся в сумеречную тишину монастыря блеск и звон своих сияющих доспехов? Почему он говорил о сбивании масла, когда весь мир знает, что монахи Санкт-Михаэльсбурга делают вино?

Глубокий голос барона Конрада прервал недолгую паузу.

– Если вы превратили мальчика в молочницу, – выпалил он, – я благодарю Небо, что еще есть время сделать из него мужчину.

Аббат вздохнул.

– Ребенок твой, Конрад, – сказал он, – да будет воля благословенных святых. Возможно, если он поселится в Дракенхаузене, он сможет сделать вас лучше, вместо того, чтобы вы сделали его хуже.

В этот момент маленький Отто прозрел, он понял, что означали все эти разговоры, почему его отец пришел сюда. Ему предстояло покинуть счастливую, солнечную тишину монастыря Белого Креста и отправиться в тот огромный мир, на который он так часто смотрел с высокой, продуваемой ветрами колокольни на крутом склоне холма.

Глава VI

Как Отто жил в драконовом доме

Ворота монастыря были широко распахнуты, мир лежал за ними, и все было готово к отъезду. Барон Конрад и его воины уже вдели ноги в стремена, молочно-белая лошадь, которую привели для Отто, ждала его рядом с большим конем его отца.

– Прощай, Отто, – сказал старый добрый аббат, наклонился и поцеловал мальчика в щеку.

– Прощайте, – просто и спокойно ответил Отто, и сердце старика сжалось от того, что ребенок, казалось, так мало горевал при прощании.

– Прощай, Отто, – сказали монахи, стоявшие вокруг, – прощай, прощай.

Тут бедный брат Иоахим вышел вперед, посмотрел в лицо мальчику, сидевшему на лошади, и взял его за руку.

– Мы еще встретимся, – сказал он со своей странной, отсутствующей улыбкой, – но, может быть, это будет в Раю, и там, может быть, нам позволят лечь на колокольне Отца и посмотреть вниз на ангелов во дворе внизу.

– Да, – ответил Отто и тоже улыбнулся.

– Вперед, – крикнул барон низким голосом, и со стуком копыт и звоном доспехов они тронулись в путь, а большие деревянные ворота закрылись за ними.

Они спустились по крутой извилистой тропинке и оказались за пределами монастыря, в огромном мире, на который Отто и брат Иоахим так часто смотрели с деревянной колокольни Белого Креста на Холме.

– Тебя учили ездить верхом священники в Михаэльсбурге? – спросил барон, когда они выехали на ровную дорогу.

– Нет, – ответил Отто, – у нас не было верховых лошадей, а только такие, чтобы возить урожай с дальних виноградников во время сбора.

– Фу, – сказал барон, – я думал, в жилах аббата осталось достаточно крови прежних дней, чтобы научить тебя тому, что подобает знать рыцарю. Ты не боишься?

– Нет, – ответил Отто с улыбкой, – не боюсь.

– Ну, хоть в этом ты проявляешь себя как Вельф, – мрачно сказал барон.

Но, возможно, Отто и Конрад понимали под страхом совершенно разные вещи.

К тому времени, как они достигли конца своего путешествия, уже смеркалось. По крутой каменистой тропинке они поднялись к подъемному мосту и огромным зияющим воротам Дракенхаузена, стены, башни и зубчатые стены которого выглядели темнее и неприступнее, чем когда-либо в серых сумерках наступающей ночи. Маленький Отто поднял большие, удивленные, полные благоговейного страха глаза на свой мрачный новый дом.

В следующее мгновение они с грохотом пронеслись по подъемному мосту, перекинутому через узкую черную пропасть между дорогой и стеной, миновали гулкую арку больших ворот и оказались в сером сумраке мощеного внутреннего двора.

Отто увидел множество лиц собравшихся, чтобы посмотреть на маленького барона; суровые, грубые лица, покрытые морщинами и обветренные. Они очень отличались от добрых лиц монахов, среди которых он жил, и ему показалось странным, что здесь не было никого, кого он должен был знать.

Когда он поднимался по крутым каменным ступеням к дверям замка барона, навстречу ему выбежала старая Урсела. Она обхватила его иссохшими руками и крепко прижала к себе.

– Дитя мое! – воскликнула она, а затем разрыдалась, как будто сердце ее вот-вот разорвется.

«Значит, кто-то здесь знает меня», – подумал мальчик.

Новый дом показался Отто удивительным и чудесным: доспехи, трофеи, флаги, длинные галереи с множеством комнат, большой зал внизу со сводчатой крышей и огромным камином из резного камня, и все эти странные люди с их жизнью и мыслями, так отличающимися от того, к чему он привык.

И это было чудесно – исследовать разные удивительные места в темном старом замке; места, где, как казалось Отто, раньше никто никогда не бывал.

Однажды он прошел по длинному темному коридору под большим залом, толкнул узкую, окованную железом дубовую дверь и оказался в незнакомом царстве: серый свет, проникавший через высокие узкие окна, падал на ряд безмолвных, неподвижных фигур, высеченных в камне, рыцарей и дам в странных доспехах и одеждах; каждый лежал на своем каменном ложе, сжав руки, и смотрел неподвижными каменными глазами в мрачную сводчатую арку над собой. Там, в холодном, безмолвном ряду, покоились все Вельфы, умершие с тех пор, как был построен древний замок.