скачать книгу бесплатно
После чего его силуэт стал скрываться в сером проёме над лестницей, напевая слова незнакомой песни:
«Точка уже была, а я – постскриптум, и все дела.
Сказано всё про всё, и всё равно, что скажу ещё.
Сказано всё про всех: что ни добавь – поднимут на смех.
Но слова после точки всегда важнее всего.
Слова после точки всегда важнее всего…»
Маша ошарашено провожала его взглядом, пока он не исчез. Гитарист был ей не знаком, и ей было любопытно, почему он назвал её царевной. Намекая на титул главной городской красавицы?
– Дура!
Она не заметила, как Герман откликнулся на зов Рогдая и вышел. Впрочем, может он и не к ней вышел, а просто хотел догнать Эклектора. Как бы то ни было, он не последовал за ним, а стоял рядом, наливаясь пунцом.
– Прости. Я бы не пришла, если бы ты включил звонер и ответил. Я беспокоилась. Тут и так Феодосия Иоанновича арестовали…
– Вот именно. Вот именно! И даже если он нас пока не сдал, то все контакты из его звонера уже точно стоят на прослушке! И твой тоже! А ты названивала мне, так что теперь ты тоже под подозрением. Вот чёрт…
– Извини, откуда я могла догадаться! Если тебя так беспокоило это, ты нашёл бы способ дать мне знать.
Я и собирался… Передать через кого-то, кто «чист». Но у тебя ж нетерпячка. А сам я сейчас стараюсь по улицам не шастать. Ладно, заходи уж, не светись тут.
Маша и Фенрир проследовали в хаос каморки, где уныло продолжали переругиваться подавленные члены бугорковского сопротивления. Некоторые приветствовали её жестами, другие игнорировали, занятые своими мыслями.
– Что на собрании делают посторонние? – поинтересовался Дир, кивая на Машу.
– Я не посторонняя!
– Оставьте… – устало махнул рукой Герман. – Прошу тишины.
Гутор постепенно стих. Герман обвёл соратников взглядом.
– Добрыня, смени на посту Меркулина, осмотритесь там, нет ли за логовом наблюдения.
Добрыня Сруб кивнул и вышел, подмигнув Маше.
– Ну что? Каков расклад? Что порешим? – раздались возгласы.
Герман прошёлся по кругу.
– Я думаю, Эклектор прав. Мы глупцы. Поэтому, пока нас не пытают укровийские страбезы в остроге, нам нужно на время разойтись и стараться держаться друг от друга подальше.
– Да с чего он уверен, что за нами слежка?
– Даже если пока слежки ещё нет, её скоро установят. Учителя расколют, он же всего лишь человек. Я думаю, основную базу партизан сегодня разгромили, и, судя по всему, подчистую. Вы сами слышали, что рассказал Эклектор, который оттуда вырвался. Это была или бомбардировка или ракетный обстрел. Народ думает, что там карантин, а там огненное месиво.
– Эклектор не преувеличивает?
– Он никогда не давал повода сомневаться в его честности. Ну и вы сами видите, что в городе творится. Вот-вот начнут всех кто под вопросом из постелей выдёргивать. Так что, моё мнение – расходимся и на дно. Я ночью уеду из города.
У Маши ёкнуло сердце.
– Герман, ты должен взять меня с собой.
– Ну что за глупости. Ты же знаешь, что это невозможно. Это слишком опасно. И что я скажу твоему отцу?
– Но я не могу уже тут оставаться! – возмутилась девушка.
– Пойми, всему своё время. Ты должна потерпеть.
– Я и так уже терплю полгода, а ты словно слепой!
Герман растерянно огляделся – личным разборкам он явно не хотел предаваться на виду у соратников.
Он сделал жест, означающий паузу в заседании, и отвёл её в сторону.
– О чём ты?
Маша набрала в грудь воздуха, но решимости из него ни капли не почерпнула.
– Я давно собиралась тебе сказать… Хотела…
Маша так и не успела собрать в кучу слова и мысли, описывающие, что же она хотела, так как Фенрир внезапно зарычал и медленно пошёл на дверь.
– Страбезьяны! – крикнул Рогдай. Герман выхватил пистолет, который он, оказывается, носил при себе, и, не стирая отпечатки, едва успел избавиться от него, забросив под стол, прежде чем дверь шмякнула об пол, выбитая штурмовым тараном. Фенрир прыгнул на первого бойца в униформе, который появился в проёме, но был застрелен на лету и не успел его цапнуть.
Маша рефлекторно прикрыла рот рукой, чтобы не закричать; через миг двое других солдат мигом оттеснили её от Германа и быстро повели наружу. Члены Сопротивления валялись на полу, их скручивали и обыскивали военные без опознавательных знаков на униформе. Приказы на ломаном кенаанском отдавал укровийский офицер, остальные были явно иностранцы, то ли из миротворческих сил, то ли из какой-то частной военной компании, не афиширующей своё присутствие в Богоросии. Что происходило в каморке дальше, Мария не видела, так как солдаты бодро подтащили её к раскрытой машине. Свесив ноги наружу, в ней сидел бледный и взъерошенный отец. Маша обнаружила, что она свободна.
Лицо отца искажала смесь страха и гнева. Он скорбно сжал губы и отвернулся, потом выбрался из машины и подошёл к одному из страпоров в высоких чинах, которые наблюдали за происходящим в сторонке. Видно было, как он униженно тараторил слова благодарности. Один из них мягко хлопнул его по плечу и махнул рукой, понуждая скорее покинуть это место.
Пока отец раскланивался, съёмочная группа с канала местного всевещания готовилась снимать, как будут выводить задержанных. Маша узнала местную звезду – весторианца Всеволода, который пытался договориться, чтобы оператора с камерой пустили поснимать внутрь. Мария наблюдала за происходящим с отвращением и горечью. Она понимала, что подвела отца, что вляпалась в глупейшую историю, и что виновата во всём сама. Не в силах выносить позор, она отвернулась, чтобы не видеть, как будут выводить Германа.
Отец вернулся и кивком головы указал ей на место водителя. Она, ни слова ни говоря, послушалась, немедля повернула ключ, тронулась и, не оглядываясь, покатила к дому через нижнюю часть города. По мосту через пруды в плену сгущающегося тумана, мимо старинной усадьбы знатного князя Кречетова, несколько веков назад превратившего слободу в городок, не доезжая до новых кварталов, вокруг Залесья, чтобы никому из знакомых не попадаться на глаза. Отец достал из бардачка бутылку и прихлёбывал прямо из неё. Заговорил только когда иссякли, видимо, все упрёки, которые он проговаривал про себя.
– Мне позвонил старый товарищ, Богдан. В своё время он мне был обязан продвижением по службе. Теперь высоко поднялся. Говорит, быстро езжай, забери свою девицу, иначе вместе с остальными повяжем. Знаешь, сколько я отдал за то, что он всё уладил?
– Я дура. Я тебя подвела. Прости меня.
Маша умолкла, пытаясь представить, о какой сумме может идти речь. Отец помолчал, взвешивая слова.
– Не представляешь… У меня больше ничего нет. У нас больше ничего нет. Ты не только меня подвела. Ты себя подвела. У тебя могло быть нормальное образование, – отец сделал порядочный глоток. – Ну что ж, хорошо, что не дали десять лет строгача. А ведь могли бы. Если бы не Богдан…
– Ничего, пап. Ничего страшного. Переживём. В крайнем случае… У меня ноги длинные и мордашка вроде ничего. Я ещё могу попытаться заработать в сфере красоты…
Чего Маша не ожидала, так это того, что отец сейчас засмеётся. Он утёр проступившие слёзы, прокашлялся, снова порядочно отхлебнул и изрёк:
– Эх, родная. Красота и юность – это же не навечно. Как сказано в Писании, «красота преходяща и миловидность обманчива, но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».
Маша вдруг отчётливо поняла, что это действительно так, что её волшебная юная внешность очень быстротечна и увянет так быстро, что она этого не успеет даже заметить. От этой мысли стало ещё горше, так, словно бы обещанный чудесный подарок вдруг оказался траченным молью клубком тряпья.
– Это ужасно, пап, – сказала Маша. – Ужасно. Так быть не должно. Надо как-то исправлять порядок вещей, иначе всё совсем беспросветно.
Фрейнир только крякнул.
– Надо же. У людей дети фридомитствуют, андробежествуют, спиваются в конце концов… А мне свезло. У меня революционерка. Вся в мать…
– Что?
– Ты же умная. Должна была догадаться.
Дорога поплыла перед глазами. Марево длилось несколько секунд, а потом мир снова стал чётким. Мозаика сложилась. Нет никакой загадки. Только политика и кровь. Мать была связана с сопротивлением и погибла во время одного из карательных рейдов. Потому отец так берёг её от всего этого подальше, словно чуял, что дочь удалась в его мятежную супругу Ольгу.
Волна скорби сменилась волной уважения и благодарности к нему. И, теперь уже, безутешной тоски по ней.
Она не проронила больше ни слова на эту тему. Смирение. Потом в сердце ёкнуло воспоминание о Германе. Его образ как-то успел размыться и стать карикатурным, хотя всё случилось лишь несколько минут назад. Маша бросила камень в гулкий колодец своей души, и от его ледяной кладки не отразилось ни звука. Герман собирался бежать один, без предупреждения, даже не задумываясь, что у неё могут быть к нему чувства. Его интересовала только его игра.
– Нет уж, – поджала губы Мария, осознавая, что её чувства к нему тоже были наигранными и незрелыми, а теперь и вовсе растаяли. – Нисколечко я не революционерка. Я жертва революции. Я этих революционеров ненавижу. Глупыши. Подростки. Мне с такими не по пути.
Отец сделал большой глоток.
– А каков же твой путь, дочка?
– Пока не знаю, – честно ответила Маша, наблюдая, как срываются с неба запоздалые снежинки, налипающие на лобовое стекло.
Что ж, она совершила ошибку. Теперь произошедшее изменить было нельзя. Ей остаётся только готовиться к выпускному испытанию и ждать неведомого Странника, которого предрекли карты с древними символами кенаанских мореплавателей. А что ж это за Странник, который не возьмёт её с собой в свои странствия? Надежда всегда есть.
Вечером, зашторив окна и зажёгши все свечи и лампады, которые только нашлись в доме, Мария Фрейнир уложила сегодняшний венок под иконы, достала из потайного места дневник и долго сидела над ним недвижно. Потом на неё хлынул поток, и она аккуратной скифицей[40 - Скифица – набор алфавитных символов традиционного скифского начертания. Пишется слева направо.], почти без исправлений, торопливо записала нехитрые рифмы:
Если я полюблю без ответа
Я не стану винить никого
Ни Создателя, ни человека
Ни властителя мира сего
Я постигла: нельзя быть счастливой
Средь обмана, иллюзий и слёз
Все пути здесь устроены криво
Все надежды сбываются вкось
Но я верю: на свете есть Город
Без тщеты и проклятья богов
Совершенный, невидимый город
Город… не от мира сего…
Мария Фрейнир, 7.01.[41 - Счёт новолетий в Богоросии и Евразилии вёлся со дня весеннего равноденствия, так что месяц цветень, в календаре следовал первым.]
Покончив с грёзами, Мария включила приёмник всевещания и наткнулась на укровийскую передачу, где один из маргинальных политиков убеждал зрителей, что настал идеальный момент покончить с независимостью Евразилии. Мол, пора мобилизовать все ресурсы, и, заручившись поддержкой миротворцев СБСР и заокеанских союзников, вернуть северо-восточные территории, покуда те в глубоком кризисе. Хватит им-де гулять на свободе, пора назад, под крыло «метрополии». «Иначе империя не успокоится! – брызжа слюной, вещал он. – Они будут продолжать провокации, попытки подрывать устои свободного мира, пытаясь вернуть своё профуканное величие!». Мария переключила кнопку, но увидела заставку Бугорковского канала. Не то. Испражнениям местных звёзд, типа Всеволода Крюкача, она давно не верила. Она вздохнула и нашла черкасские новости.
Кадры замелькали, показывая блок-посты, пугающие надписи новокеноаницей «КАРАНТИН» на щитах загородивших дорогу, и мёртвые тела, которые из-за чрезвычайной заразности сжигали вместе с домами. Она вспомнила слова Германа об истинных причинах «карантина» и ужаснулась своей догадке: тела «сжигают» не потому, что они заразны, а чтобы скрыть тот факт, что они уже погибли в огне. От обстрела или бомбардировки. Ясное дело, это злодеяния чужеземцев с нашивками Дагона на военной форме.
Потом камера показала лицо новостничего, в котором она без труда узнала сегодняшнего случайного знакомца, Андрея.
– Берегите себя, – сказал он, завершая выпуск, и его голос, как ей показалось, виновато дрогнул.
Мария вырвала шнур из сети и, рухнув лицом в подушку, зарыдала.
?
Смотрины
Ты, ел и пил, был презираем скрыто.
И умер. Всё. Не так ли дохнет скот?
Лишь хлев был шире, да пышней корыто…
Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда
Предчувствие.
Довольно длинное слово, казалось бы, а толком ничего не объясняет. Быть может, предчувствие – это когда в солнечном сплетении жгутик нервов скручивается свастикой, как спиральные рукава галактик, и выжимает в сознание каплю интуитивного знания о будущем.
Или когда на затылок опускается невесомая, но ощутимая вуаль, на которой проступают контуры и конфигурации подсознательных решений. Наконец, если внутри позвоночника включается некий лифт, на котором с верхних заоблачных чакр к нижним спускается безмолвное знание, это тоже похоже на предчувствие. Всё можно представить как метафору, и предчувствие тоже. Проблема не в том, как его определять, а в том, что с ним делать, когда оно возникло. Когда мир начинает катиться к чертям, новостничие первыми попадают под его каток. И выдерживают стресс только те, кто покрылся толстой коркой профессионального бесчувствия.
– Опять? – участливо спросила Иринея, легко тронув его ладонь пальцами.
Он зажмурился, вздохнул и понял, что волна ушла, не захватив его сознание. Это радует. Сейчас было бы не вовремя. Очень не вовремя.
– Да нет, вроде бы отпустило.
Андрей с неохотой повиновался назойливому звуку и нажал на звонере кнопку ответа, не позволив комку спутанных внутренних ощущений оформиться во что-то предметное.
– Слушаю.
– Андрей, вы заняты?
Официальный тон помощницы главправчего[42 - Главправчий (управтвор и др.) – должность, аналогичная главному редактору] ничего не выражал.
