Соединённые пуповиной

10 мая, четверг.

Уже один день без войны! Целый день и ночь в мире! Но у многих всё идёт так же, как и у нас. Несмотря на окончание войны, чему все очень радуются, можно видеть печаль и слёзы! Да, да, многие никогда не вернутся, а много и таких, что празднуют этот день инвалидами и калеками. Меня это тоже постигло. Для этого не понадобилась даже пуля противника, было достаточно “ласковой” заботы моего собственного государства. За 9 месяцев пребывания в человеконенавистнической, всеми проклинаемой трудармии я заболел туберкулёзом. Чем поможет мне теперь “Белый билет” с записью: “…к военной и вспомогательной службе признан непригодным… из списка призывников исключить навсегда”. Здоровье подорвано, и я, как и многие тысячи, приговорён к медленной смерти.

Что стало с моими 36 товарищами по несчастью, с которыми в 1943 г. я влез в вагон? День победы не могут с нами отпраздновать: Шёнберг, Ратц, Янке, Метц, Нойман, Бауэр, Драй – их освободили, но они полегли на пути к дому; 7 парней за попытку побега приговорили к 10 годам в шахтах на севере, и они пропали; трое, побег которых удался, до сих пор не объявились. А сколько из тех, что ещё сегодня там томятся, переживут трудармию?

* * *

Чем на самом деле была трудармия? Вначале это учреждение называлось стройбат (строительный батальон), затем, когда призвали несколько сотен тысяч, – рабочие (трудовые) колонны. Позже, когда из семей повырывали молодых и старых (от 15 до 60) мужчин и женщин, преобразовали это название в Трудовую Армию. Однако содержание, как ни пытались они переименовать и патриотически приукрасить “работу для победы”, оставалось прежним: абсолютное беззаконие по отношению к находившимся там под охраной советским немцам.

Первые трудармейцы были расквартированы в лагерях, поспешно освобождённых от уголовников. И НКВД, имевшее колоссальный опыт работы с политическими заключёнными, применило свои знания к “новой категории” людей. Они не были преступниками, убийцами или политическими заключёнными, но они были немцами, происходили от народа, который напал на Советский Союз. И хотя они тоже были советскими гражданами, а не врагами, этой принадлежности было достаточно, чтобы посадить их за колючую проволоку, под охрану, и заставить тяжело работать за гроши. Их превратили в рабов. Так что трудармия была каторгой.

Этим решалась задача построения новой военной индустрии вооружения руками трудармейцев в отдалённых районах. Но помимо этого, официального, толкования, трудармия выполняла и вторую задачу: сломить волю сообщества советских немцев к своей самобытности, склонить их к русификации, а твердоголовых, не захотевших подчиниться этой установке, просто истребить. Эту модель перенесли из ГУЛАГа, где её уже давно испробовали. Тем не менее, была разница – там политические противники коммунистов были разных национальностей, оказывая давление, их вынуждали либо отказаться от своих взглядов и перевоспитаться, либо умереть. Здесь же советских немцев принуждали отказаться от своей самобытности и без суда приговаривали к уничтожению. Поэтому трудармию справедливо называют концентрационным лагерем. Будет правильнее, если трудармия будет обозначаться как принудительный лагерь для уничтожения советских немцев.

* * *

20 октября 1945 г., суббота.

Болезненная грусть сковала моё сердце. Я случайно пролистал песенник для 5,6 и 7 классов… и увидел такие песни, как «Эх, хорошо в стране Советской жить…» и «Взвейтесь кострами, синие ночи». Как красиво, пылко, по-детски радостно и счастливо пели эти песни в Геймтале и Цюрихтале наши дети вместе с другими детьми!

Учение социализма-коммунизма от Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, советская действительность, моя работа учителем не только из меня персонально сделали настоящего советского патриота до мозга и костей, но и воспитали моих детей как пламенных защитников советской родины. Только с 1942 г. начал охлаждаться мой патриотизм, когда я получил первый удар по голове тем, что должен служить не в армии, а в стройбате, а затем увольнение из-за того, что я немец. Но у меня до сих пор нет решимости, чтобы поделиться этим с детьми. О, лучше бы мы другие песни учили вместо этих! Возможно, они служили бы утешением Курту в часы его громадных мук.

Оскар, Оскар, услышь предупреждающий голос! Лишь раз мелькнула искорка. А именно: недавно мне удалось собрать всю семью вместе, и я говорил почти час, в первую очередь с ним, о сотворении в «Schriftstudien»[104], книга-6. Необходимо было чаще проводить с семьёй такие занятия. Но больше не удалось заставить его в этом участвовать. Он не хотел верить в то, что я, учитель, ощущаю благочестие. Для него это два противоположных полюса, полностью исключающих возможную середину. О, Господи! Дай мне силы найти нужные слова и исполнить мою клятву.

Я и сегодня боюсь, что дети оттолкнут или даже предадут меня. Время не может стереть один случай из моей памяти. Однажды наш семилетний сын потребовал от одного из нас, своих родителей, прекратить петь гимны – “святые песни”, иначе он расскажет об этом учителю. Было очень трудно объяснить ребёнку разницу между церковными и народными песнями, что мы пели в то время. Его угроза на много дней повергла меня в панику, потому что, если бы он это сделал, моей жизни угрожала бы опасность. Быть учителем и верить в Бога означало в то время ссылку в Сибирь, или даже расстрел

Может случиться так, что до тех пор, пока я буду учителем, я не смогу найти подход к душам моих детей. Разумеется, я должен преодолеть в себе этот страх. Взяться энергично и оставить позади все препятствия. О, Боже, где же правильный путь к их сердцам? Какое мучение!

В последнее время всё потихоньку движется в сторону свободы вероисповедания. Как мы слышали, лютеране, католики, баптисты и православные в городе собирались во вновь открытой Никольской церкви. Даже в деревнях, как и в Дмитриевке, верующие собирались на молитвенные собрания. Мусульмане открыли в Алма-Ате мечеть. В райцентре Талгар объявили, что православным вернули здание бывшей церкви. Признаки ли это перемен? Эту свободу товарищ Сталин обещал президенту США Рузвельту ещё в 1943 г. Было основано новое высшее духовенство православной церкви, открыт ряд русских церквей по всей стране, и по всему миру оповестили о демократических изменениях в Советском Союзе.

Таким образом пустили пыль в глаза светской публике. Даже иностранные государственные деятели высокого ранга были одурачены колокольным звоном в Москве и хвастовством в газетах и на радио. Я знал, что утверждения о свободе веры в нашей стране являются блефом. Это всё напыщенные, красивые слова, не имеющие ничего общего с реальностью. Здесь высказывания не совпадают с их содержанием. И поэтому во мне непреодолимый страх, мешающий говорить об этом с людьми.

Самая большая наша сегодняшняя проблема – нищета. Невозможно описать, как бедно мы выглядим. Как только одежда, нижнее бельё и обувь сносится, так скоро мы останемся в костюме Адама. Если бы не старый жакет, который я купил в Ташкенте в 1918 г., и который оставался дома, мне не в чем было бы выйти на улицу. Мы с сыном по очереди носим 3 заплатанные нижние рубашки. Я ношу сшитые Ольгой шемизетку[105] вместо рубашки, брезентовые брюки, пальто из скатерти, с чернильными пятнами, подбитое ватой. Это даёт мне возможность ходить на работу.

Средства к существованию идут из трёх источников. Первый – с работы: 1100 гр хлеба, что мы получаем по карточке (500 гр на меня и по 200 гр на каждого члена семьи). Второй – от земли, которую мы ежегодно выпрашиваем у колхоза: сажаем, обрабатываем, поливаем, охраняем от воровства, собираем урожай и приносим с поля домой, на расстояние от 5 до 10 километров. В прошлом году это было 0.12 гектара, в этом году 0.25 – мы сажаем овощи, картофель и кукурузу. Это наш главный спаситель! И третий – доход от Ольгиного шитья. Она известная в деревне мастерица, что из старых вещей, почти ни на что не годных, шьёт практически новую одежду.

И всё равно, нам не хватает самых важных продуктов. Проблему с мясом мы пытались решить разными способами. Я, как охотник, поймал змею, 3 черепахи, 2 ежей, несколько воробьёв и горлиц. Но не все хотели это есть, и успех чаще зависел от случая, а не от моих усилий. Оскар возлагал надежду на успешное разведение кроликов. Ольге удалось взять поросёнка, она хотела вырастить его на свежей траве и сыворотке, которую покупала на молочной ферме. Но прежде всего, это наша незаменимая кормилица – коровушка “Зорька”. До тех пор, пока она даёт молоко, мы не умрём, а для меня, туберкулёзного больного, это лучшее лекарство, которое, возможно, поможет мне выжить.

Моя зарплата, как учителя с высшим образованием, составляет 575 рублей. Из них вычитают налог на прибыль, культурный налог, военный налог, военную ссуду – несмотря на то, что война закончилась. Затем выплаты в сельсовет: самообложение налогом, помощь нуждающимся семьям красноармейцев, другая разовая помощь. Остаётся на руках 280 рублей в месяц, на которые можно купить по фиксированной госцене ежедневный хлеб и на год 10 коробок спичек, 100 грамм чая, 200 грамм мыла. И это всё. На рынке цены не по моей зарплате: килограмм пшеничной муки – 50 рублей, килограмм сливочного масла – 120 рублей.

И, тем не менее, это жалкое существование так важно обыгрывалось прессой как государственная забота о детях и учителях, что можно было начать думать, что мы живём в раю. Теория и практика! Да, да, это 2 разные вещи. В газете учитель живёт как Бог во Франции, в действительности же он борется за своё существование.

А родственники? Фрида до сих пор в ссылке в Хакасии. Она пишет, что всех Поволжских немцев поставили на спецучёт: “Даже Алекс, которого никогда не переселяли, и который потерял своё здоровье в борьбе против фашистов, стал спецпереселенцем и не имеет права покинуть деревню. Мы должны жить только в Есиле”. Что бы это значило? Брат Эрнст сообщает из Красноярского края, что ему удалось забрать семью к себе в трудармию. Но он молчит о спецохране. О семье брата Александра – Альма в Таджикистане[106], после освобождения она разыскала только троих детей. Одиннадцатилетний Рихард пропал, о Леонарде уже 2 года никаких вестей, Эди молчит с августа 1941 г. От семьи брата Адольфа с начала войны никаких признаков жизни. Из всех моих кузенов жив только Готфрид, насколько мы знаем. Мёртвая тишина от девяти братьев и сестёр Ольги. Совсем пропали семьи моих дядьёв: Мартина, Адольфа и Августа Цех.

Совершенно неожиданно доставил нам недавно огромную радость мой племянник Рихард. Он был у нас в гостях с женой Фридой и доченькой Агнетой, довольно жизнерадостный. После того, как отбыл своё наказание, он смог без дальнейших препятствий вернуться домой. Он рассказал, что Элла Готфрида после освобождения из заключения поехала к своему Эвальду в Орск и работает вольнонаёмной, а не в трудармии. Их расчёты на то, чтобы выжить в тюрьме, сбылись – они всё ещё живы, свободны от ненавистной трудармии и снова на воле. Их безрассудством можно восхищаться!

20 октября 1946 г., воскресенье.

10 августа я получил подтверждение от медицинской комиссии о том, что мне назначена 2-я группа инвалидности из-за туберкулёза. Таким образом, я получил право на пенсию. В районном отделе социального обеспечения затребовали ко всем предоставленным мною документам дополнительную справку из сельсовета о том, что я работаю учителем в школе Дмитриевки.

На мой запрос председатель сельсовета товарищ Язиков ответил следующее: “Вы немец? Все немцы, как и поляки, чеченцы и другие, кого в последние годы переселили в Казахстан, теперь спецпереселенцы. И поэтому они не имеют права получать какие-либо справки из сельсовета”.

Я вытащил свой советский паспорт, который получил в 1937 г. в Крыму, и указал ему на продление срока, зарегистрированное весной 5 лет назад. Я сказал ему, что я свободный советский немец, гражданин, и самостоятельно, без принудительного переселения, прибыл в Казахстан. Но мои рассуждения были ему как с гуся вода. Он хладнокровно ответил мне: “Назвался груздем, так полезай в кузов. Раз хотите быть немцем, значит становитесь переселенцем в комендатуре”.

Разбитый, униженный, как будто сквозь чесалку протянутый, я покинул сельсовет и долго не мог успокоиться. Это невежество, подлость, беззаконие, или на самом деле предписание сверху? Но пресса молчит об этом. Не было никаких указов, никаких объяснений. Может, это произвол местных властей? Бог его знает! Или “…взыскивают грехи отцов с детей до третьего и четвёртого колена”, как в заповеди Господа? Но в чём грехи? Я не совершал ошибок! Я всё ещё хотел верить в товарища Сталина, он не мог ввести таких порядков, направленных против советских немцев. Вероятно, невежество и корысть местных начальников источник таких цветов.

1 сентября Оскар вернулся из района. Его успехи были ударом молота по моим нервам. Он пытался получить паспорт, чтобы в городе найти возможность дальше учиться, или работать. Ему хотели выдать удостоверение с записью “переселенец” и “жить только в Дмитриевке”. Он отказался от такой “доброжелательности”. Правильно сделал, мой сын! Так можно накликать беду на свою голову. Он обнаружил, что переусердствовавшие “герои” ведомства действительно внесли нас в списки вынужденных переселенцев. Но они не показали ему документов советского правительства, где бы говорилось о том, что все немцы должны быть внесены в такие списки. Было совершенно незаконно стричь всех нас под одну гребёнку и вносить в категорию преступников. Мы считали, что несправедливость к нам, советским немцам, связана с агрессивной политикой, осуществлявшейся фашистами, потому что нас отождествляют с ними. Уже прошло более года с тех пор, как человечество разгромило и навсегда потушило это бедствие. Причина нашего преследования исчезла.

В тоже время, с уничтожением фашизма весь народ, как никогда прежде в истории Германии, отправили в нокаут, унизили, втоптали в грязь, и он оказался под ногами союзников. Из решения Берлинской конференции можно было понять, что Германия валится в пропасть, превращается в политический ноль и в жизни общественности значит меньше, чем незрелый ребёнок. Теперь нет никого в стране, кто мог бы замолвить слово за свой народ. Союзники и их приближённые грабили имущество Германии, а с завоёванными территориями исконных немецких земель делали всё, что им заблагорассудится. К примеру, Польше обещали Померанию, другие соседи тоже хотели что-нибудь отщипнуть, урвать со своей стороны. И заяц дёргает медведя за ухо, когда его на дороге сбили. Действительно, немецкому Михелю уши весьма основательно подрубили. Пословица “Гордыня приходит перед падением” соответствовала состоянию Германии. Где теперь “Германия, Германия превыше всего”?

Я мог понять, что германский милитаризм должен быть искоренён. Можно восхищаться совместным решением своеобразных, даже уникальных, союзников – капиталистов и коммунистов! Но я не нахожу никакой связи этой резолюции союзников с продолжающейся политикой преследования и истребления советских немцев нашим коммунистическим правительством. Там были завоеватели, здесь свои собственные советские граждане, но отношение к ним фактически одинаковое. Нас тоже нужно уничтожить? Где же тогда обещанная нам Конституция? Где социализм с его гуманными правами человека? Ни одно слово в нашем случае не совпадает с законом. Что за этим стоит? Или учение о коммунизме – утопия, или это другой, “реальный социализм”? Или нам втирали очки пародией? Сомнения и размышления, никакого ясного ответа.

Так это и останется – приказом сверху? Даже сегодня, через 2 года после войны, быть немцем в этой стране означает что-то очень плохое, чудовищное позорное пятно, нечто подлое. Моё сердце истекает кровью от этого презрения. И всё же, несмотря ни на что, я горжусь тем, что принадлежу к народу гуманных исполинов, таких как Гёте и многие другие. Ещё я замечаю, что наши немцы, хоть их и угнетают постоянно, в основном очень порядочны и держат себя с достоинством по отношению к другим народам, так что ненависть простых людей медленно остывает. Всё зло поступает из верхних слоёв общества. Знает ли об этом товарищ Сталин?

* * *

Да, все советские немцы тогда надеялись, что с окончанием войны наступит, наконец, по отношению к ним положительная перемена. Они мечтали о простой свободе, доступной всем остальным народам Советского Союза: дети хотели увидеть родителей, мужчины и женщины тосковали о том, чтобы снова собрать под одной крышей всю семью. Напрасно! Уже 4 года они насильно разъединены, все надежды коту под хвост!

Трудовые лагеря ликвидировали, колючую проволоку демонтировали, охрану сняли, но те, кто был в трудармии, подчинялись предписанию о спецпереселении советских немцев. Поэтому никаких паспортов, никакого права покинуть место поселения без разрешения коменданта. Так мужчины и женщины оставались вдали друг от друга, разделены с семьями, и жили там, где они строили новую промышленность. Для мужчин оставалась единственная возможность объединить семью – привезти жён и детей к себе на далёкий Север. Такое разрешение можно было получить.

Так дядя Готфрид (кузен отца) взял свою семью в Орск[107]. Он так объяснил своё решение: “В Интумак меня насильственно переселили в 1936 г., и я не ощущал к этому месту никакого чувства родины. Я не хочу снова стать колхозным рабом. Рабочий класс стоит на ступень выше, чем колхозник, и имеет больше человеческих прав. К тому же здесь, вследствие нахождения трудармии, поселилось около 10 тысяч немецких семей, и среди них много немцев Волыни”. Тем не менее, многие оставили свои семьи там, где они жили, и вернулись домой только в пятидесятых, после смерти Сталина.

Нашей семье тоже удалось после пяти бесконечных лет усилий и писем во всё более высокие инстанции НКВД собрать вместе семью. После нескольких лет мучений парализованный в результате войны Алекс расстался с жизнью, и 6 января 1947 г. Фрида с маленькой Эльзой снова переехала в дом к родителям. Радость? Да! Но сколько грустных воспоминаний. Теперь 6 человек должны были удобно устроиться жить на 12 квадратных метрах. Её сразу взяли учительницей немецкого языка на 20 часов в неделю.

Конец войны не означал автоматического улучшения в школьном образовании. Дисциплина скатывалась всё ниже, успехи школы были не блестящими, поэтому ответственные органы искали и находили виновных. Это были преподаватели из спецпереселенцев: Эдуард Шульц, Фрида Шульц, Александр Дюрлам, Мария Романовская и Генрих Бютнер, которые должны были нести ответственность за неудачи. Всех уволили, а на последнего даже передали дело в суд.

Незадолго до этого в спецохранении произошли серьёзные перемены:

1. В каждой второй, третьей деревне поставили спецкоменданта.

2. Все спецпереселенцы были разделены на группы по 10 человек и подчинены надзирателю.

3. Все взрослые раз в месяц должны отмечаться у коменданта и расписываться в том, что они знают правила спецохранения. Было предписано не покидать деревню без разрешения под угрозой наказания, вплоть до 10 лет принудительных работ.

Так уволенные учителя попали в порочный круг: они не могли уехать из села, чтобы пожаловаться районным или областным властям, и они не могли даже показать коменданту предписания от властей, потому что сами не получили его на руки. Он велел писать жалобы и прилагать к ним заверенные копии. Сельсовет отправлял эти дела обратно коменданту, но у него не было печати, копии можно было заверить только в районе. Так время действовало против уволенных.

Некоторые учителя (Дюрлам и Романовская) своевременно признали своё беспомощное положение, сдались, и сделали “ход конём” – они написали заявление об уходе “по собственному желанию” и были уволены. Затем подали запросы, где-то нашли работу, получили разрешение от коменданта и через 2 месяца отправились на новое место работы. И всё равно, разочарование Марии Фёдоровны было неописуемым, её слёзы радости в день победы по поводу того, что с нами снова будут обращаться, как с полноправными людьми, через 2 года не оправдались.

Моя сестра Фрида, которая проработала здесь учительницей только полгода, согласилась на перевод в среднюю школу Табаксовхоза[108]. Обвинение против Бютнера – “фашиста”, как его уже называли, признали клеветой, доказали их ложь и фальшивость. Его освободили и без дальнейших усилий перевели в соседнюю школу. Путь отца к просветлению был длинней и болезненней.

* * *

Из дневника:

3 июля 1947 г., четверг.

Сегодня, совершенно неожиданно, я получил служебное предписание из РОНО. Намёков – к чему бы это – никаких. Аналогичные указания получили ещё четыре учителя, которые числятся спецпереселенцами. Устно сказали: из-за плохих успехов в этом учебном году, так как многих школьников исключили и многих оставили на 2-й год. Таким образом, за результаты всей школы, 15-ти учителей, несём ответственность только мы, пятеро советских немцев?

Полгода назад моё начальство отправило меня на курорт, чтобы поправить здоровье, наградило медалью “Отличный педагог” за долгую службу. Это было запротоколировано и представлено в РОНО. А теперь такой гром и молния!

Но сегодня это для меня не мелочь, не детские игрушки. Раньше, в случае увольнения, документы выдавали на руки, и ты сам мог решить, куда ехать. Теперь я бесправно заперт: комендатура забрала мой паспорт, и я не могу покинуть деревню без разрешения. Это безвыходная ситуация. С другой стороны, я не хочу уезжать отсюда, из-за своей болезни я больше не вынесу таких усилий. Кроме того, переселение в это время года является очень большой проблемой, это может означать голодную смерть. Три четверти нашего дохода зависит от огорода. Сажать огород на новом месте уже слишком поздно, а сохранить здесь урожай от воров будет невозможно. Они хотят убить меня? Или только выгнать со школы? Моё сердце сопротивляется, не находит покоя. Неужели и сегодня есть шовинисты? Неужели да? Или конечно да? Скорее, последнее! Это преследование, травля немцев. Кто и что за этим стоит?

* * *

Здесь я прилагаю 3 заявления отца, которые могут осветить сложившуюся ситуацию:

Главе департамента образования Илийского района

От Шульц Э. В.

Дорогой товарищ Чеготаев!

Сегодня я старый больной человек, который свои лучшие 40 лет жизни посвятил образованию молодого поколения, в том числе 30 – в советской школе. Да, я немец с высшим образованием, но Сталинская конституция никого за это не преследует. Я не враг и не имею никаких связей с Германией. Но и за границей против Гитлера боролось много немцев. Я искренний, патриотически настроенный советский учитель и не признаю своей прямой вины в плохих успехах нашей школы в этом году.

Я прошу вас разрешить мне продолжить работу в качестве преподавателя иностранного языка в школе Дмитриевки.

5 июля 1947 г.

Подпись

Его заявление отклонили, и он обратился к вышестоящим инстанциям:

Начальнику образования Алма-Атинской области – ОблОНО

От Шульц Э. В.

Дорогой товарищ Молдатаев!

Я вынужден обратиться к Вам и приложить резолюцию начальника РОНО на моё заявление: “Вы уволены без права на работу в Илийском районе”, без указания причины увольнения. На словах, через директора школы товарища Кирпо, он передал следующее: “Шульц политически неграмотен. Он должен быть благодарен за моё великодушие, что я его, как старого человека, пожалел и не записал ему это в трудовую книжку, не отдал под суд! Для него было бы лучше, если бы он последовал за молодыми учителями и написал заявление на увольнение по собственному желанию”.

Я прошу разъяснений, а также оставить меня работать в школе Дмитриевки.

7 августа 1947 г.

Подпись

Напрасно он ждал ответа. Затем он написал заявление в министерство:

Министру народного образования Казахской Советской республики

От Шульц Э. В.

Заявление

Так как в течение 2-х месяцев я не получил письменного разъяснения моего увольнения от директора школы, из РОНО и ОблОНО, прошу вас организовать расследование моего дела.

Я, как беспартийный большевик, не чувствую за собой никакой вины за общие плохие результаты учеников нашей школы. Заключение товарища Чеготаева, что я политически неграмотен, подтверждается аттестационной комиссией, где был лишь один вопрос, на который я не ответил: знаю ли я тезисы «Истории ВКП(б)» (коммунистической партии)?

Я не сформулировал, что «культура в Советском Союзе “национальная по форме, социалистическая по содержанию”».

Да, я знаю не всё, но это не преступление, а лишь упущение, которое можно наверстать.

С 15 августа мне отказали в выдаче хлебных карточек. Как должна жить моя семья?

Я прошу вас ускорить рассмотрение моего дела и восстановить меня, как учителя, к началу учебного года.

2 сентября 1947 г.