Алые лепестки

Мастер развёл костёр, и его руки двигались точно и спокойно, как у человека, которому ничего не угрожает. Я смотрела на пламя и вспоминала, как в детстве мама учила меня греть руки над печкой: главное – не подносить слишком близко, иначе ожог будет хуже мороза. Теперь, когда пламя отражалось в его глазах, я поймала себя на мысли, что ожог от этого взгляда уже случился, и холод вокруг никак не мог его погасить. Я отвернулась, делая вид, что меня интересует лишь треск дров, но внутри кипело куда больше, чем в огне.

Когда он подал мне флягу с водой, я нарочно сделала глоток слишком шумно, чтобы показать, как мало меня волнует его забота. Он сказал, что пью я так, словно пытаюсь доказать снегу его ничтожность, и я рассмеялась, потому что в этом было что-то до боли правдивое. Мои кости гудели от усталости, но смех на миг снял эту тяжесть, будто тело напомнило: пока смеюсь – не ломаюсь. Я вернула флягу и добавила, что он сам пьёт, словно ставит подпись под договором с собственной тенью, и впервые за день его улыбка показалась настоящей.

Вечер спустился быстро, и воздух стал ещё колючее, словно каждая снежинка несла в себе маленький осколок стекла. Я натянула плащ выше, но холод всё равно пробирался внутрь. Мы устроились между развалин, и Мастер сказал, что эти стены когда-то защищали людей, а теперь могут хотя бы прикрыть нас от ветра. Я провела ладонью по камню и почувствовала неровности, будто сами камни помнили удары, что когда-то разбили их. В этом было что-то близкое: я тоже была вся в трещинах, но всё ещё держалась, и, может быть, именно это делало меня живой.

Ночь тянулась долго, и в тишине слышался только хруст снега под лапами зверей где-то неподалёку. Я лежала, слушая эти шаги, и ощущала, как сердце бьётся слишком быстро, словно боится, что каждое движение приведёт к новому перелому. Мастер тихо сказал, что страх – это тоже кость: если сломать его однажды, потом будешь хромать всю жизнь. Я усмехнулась в темноте и ответила, что если у меня когда-нибудь что-то и сломается окончательно, то это будет его терпение. В ответ он рассмеялся так негромко, что смех растворился в шорохе ветра, и всё же этот звук согрел больше любого костра.

Я закрыла глаза, и перед ними вспыхнули картины из прошлого: лицо брата, разбитое в драке, рука отца с бинтом, мои собственные синяки, спрятанные под одеждой. Всё это возвращалось теперь, среди развалин и снега, словно память решила напомнить, что кости ломаются, но мы упорно встаём снова и снова, будто в этом и есть проклятая обязанность – вставать, даже если внутри трещины остаются навсегда.

Когда рассвело, я встала первой и посмотрела на дорогу, уходящую дальше в белизну. Тело ныло, суставы скрипели, но я вдруг ощутила: каждая трещина, каждая боль делает шаги только реальнее. Мастер подошёл и сказал, что ночь прошла неплохо для тех, у кого склонность к драме. Я хмыкнула и ответила, что у него склонность к занудству, но внутри всё же согласилась: ночь действительно прошла, и это было уже победой. И мы пошли дальше, среди снега и холода, среди воспоминаний о сломанных костях и чужих историях, что ломали сильнее, чем любые удары. Я чувствовала, что дорога не станет легче, но каждый шаг теперь звучал громче, чем страх, и в этом было странное утешение: пока иду – трещины не превращаются в прах.

Глава 18. Тайна кольца

Кольцо я заметила ещё тогда, когда его пальцы мельком блеснули в отблесках костра, но тогда решила, что это просто случайная безделушка, вроде тех, что носят уставшие странники, чтобы напоминать себе о доме или о том, что они когда-то любили. Утром, когда серый свет пробирался сквозь трещины в развалинах, кольцо блеснуло снова, и я вдруг поняла, что оно не простое: узор на нём напоминал переплетение розовых лепестков и тонких трещин, словно сама роза держала в себе след времени. Я спросила небрежно, не слишком ли тяжело таскать на пальце украшение, если оно мешает рубить дрова, и он ответил, что это кольцо легче любых слов, которыми обычно нагружают его молчание.

Я фыркнула и сказала, что слова хотя бы можно выбросить в снег, а кольцо носится упорно, будто это приговор. Он усмехнулся и заметил, что я слишком любопытна для тех, кто клянётся не доверять никому. Тогда я резко добавила, что доверие и любопытство – вещи разные: первое ломает кости, второе лишь треплет нервы. Он покачал головой и сказал, что любопытство опаснее, потому что оно заставляет тянуться туда, куда нельзя. Я ощутила, как сердце почему-то отозвалось на эти слова, словно само знало, что именно туда мне и нужно.

Пока мы шли по хрустящему снегу, я украдкой рассматривала кольцо и думала, почему оно так цепляет взгляд. Внутри был маленький камень, прозрачный, но с багровым отливом, будто капля крови замерла навсегда. В детстве бабушка рассказывала сказку о камне, в котором хранится сердце, и если он треснет, человек умирает. Я смеялась тогда, но теперь смех застрял в горле: кольцо напоминало слишком многое, и каждый шаг отдавался в памяти её голосом.

Я не выдержала и спросила прямо, кому оно принадлежало. Он долго молчал, потом сказал, что кольцо принадлежит не человеку, а обещанию. Я закатила глаза и язвительно заметила, что обещания – худшие хозяева, потому что кормят только болью. Он посмотрел так, будто хотел возразить, но промолчал, и в этом молчании было больше признания, чем в любых словах. Мне вдруг стало тяжело дышать, как будто этот камень на его пальце лежал теперь и на моей груди.

Мы остановились у старой башни, наполовину занесённой снегом, и я присела на камень, чтобы снять сапоги и вытряхнуть ледяную крошку. Он сел рядом и спросил, почему я всё время борюсь с тем, что не моё. Я резко ответила, что если уж он таскает при себе чужие тайны, то мне остаётся лишь бороться с ними, иначе они начнут давить. Он усмехнулся и сказал, что мои слова напоминают слабую попытку украсть у него тень. Я бросила взгляд в его сторону и добавила, что в отличие от тени кольцо вполне можно украсть.

Мастер протянул руку ближе к огню, и кольцо вспыхнуло в пламени так, будто в нём жила отдельная жизнь. Я спросила, неужели он никогда не хотел снять его, хотя бы на миг, чтобы почувствовать себя свободным. Он покачал головой и сказал, что свобода – слишком хрупкая штука: стоит снять одно кольцо, и весь мир распадётся. Я вспомнила, как однажды в школе сняла с пальца дешевое украшение, подаренное матерью, и потеряла его навсегда. Тогда я плакала до утра, хотя знала, что это всего лишь медный ободок. Сейчас же понимала: бывают кольца, в которых заперты не просто воспоминания, а сама кровь.

Мы разожгли новый костёр, и запах дыма смешался с горечью смолы, напоминая мне запах чердака, где хранились старые вещи родителей. Там тоже было кольцо – обручальное, но я никогда не решалась надеть его. Оно казалось слишком тяжёлым для моих пальцев, как будто в нём заключена чужая судьба. Теперь я смотрела на кольцо Мастера и думала, что оно, возможно, хранит в себе не одну, а множество судеб, переплетённых и рвущих друг друга.

Я резко спросила, если оно связано с розами, то почему камень напоминает кровь. Он ответил тихо, что любая роза питается кровью, иначе не распустится. Я замолчала, потому что в этой фразе было что-то до абсурдного правдивое, и у меня не нашлось сарказма в ответ. Мастер улыбнулся краем губ и сказал, что иногда молчание ценнее любых перепалок, и я поняла: сейчас именно такой момент. Но даже молчание не избавляло от чувства, что кольцо наблюдает за мной, как живое.

Ночь снова оказалась долгой. Я лежала, слушая его дыхание рядом, и не могла отделаться от мысли, что кольцо каким-то образом связывает нас сильнее, чем слова. Оно будто тянуло невидимую нить, и каждый её рывок отзывался во мне. Я вспомнила, как в детстве боялась кольцевых червей, потому что они казались бесконечными. Теперь я боялась этого кольца, потому что его бесконечность была куда страшнее: оно связывало и ломало одновременно.

Утро принесло новый снег, и дорога казалась чистой, как белый лист. Но кольцо на его пальце всё так же блестело, словно напоминание, что ни один путь не бывает чистым до конца. Я отвернулась и сказала, что если он когда-нибудь решит рассказать тайну, пусть знает: я не обещаю пощады. Он рассмеялся и ответил, что именно поэтому, возможно, он расскажет её только мне. И в этом смехе было больше серьёзности, чем во всех его прежних словах. Мы пошли дальше, и кольцо продолжало мерцать на его пальце, как крошечный костёр, который невозможно погасить. Я понимала: его тайна теперь стала и моей, даже если я не хотела этого признавать.

Глава 19. Тень Алины

Иногда самые длинные тени падают не от башен и не от закатного солнца, а от собственного имени, и чем больше стараешься убежать, тем явственнее ощущаешь этот холод у себя за спиной. Я шла по занесённой дороге, слышала, как снег хрустит под сапогами, и каждый шаг отдавался в ушах словно чужой голос повторял: Алина, Алина, будто тень моего имени догоняла меня, не давая спрятаться. Мастер шёл чуть впереди, и от его плеча тоже тянулась тень, но она казалась более привычной, словно давно привыкла жить на холодных стенах, а моя всё ещё сопротивлялась, всё ещё шептала, что я чужая здесь.

Когда я заметила собственное отражение в обледенелом окне разрушенной хижины, сердце неприятно сжалось: лицо было моё, но взгляд – чужой. В отражении будто сидела девочка, которая давно устала от собственных обещаний и теперь не знала, зачем идёт дальше. Я помнила, как в детстве боялась темноты, потому что в темноте всё казалось ожившим, теперь же я боялась, что тьма внутри окажется громче любого ночного ветра. Мастер усмехнулся, заметив, как я отшатнулась от стекла, и сказал, что человек, боящийся своей тени, обречён всегда разговаривать с ней громче, чем с живыми людьми.

Я огрызнулась, что с тенями проще: они хотя бы не перебивают. Он рассмеялся, и в этом смехе прозвучала нотка странного облегчения, словно ему приятно, что мои слова ещё колются. Я же почувствовала, как тень имени становится плотнее, и вспомнила, как однажды на школьном дворе девочка с соседнего дома крикнула мне вслед, что я живу будто чужая в собственном теле. Тогда я обозвала её ведьмой, а сама всю ночь не могла уснуть, потому что слова прилипли, как мокрый снег к ресницам.

Дорога завела нас в ущелье, где скалы стояли так близко друг к другу, что свет превращался в узкие полосы. Я шла и думала, что если тень способна жить в человеке, то именно здесь она чувствует себя особенно уютно. Мастер заметил моё напряжение и с усмешкой спросил, не слишком ли давят на меня камни. Я ответила, что пусть лучше давят камни, чем собственная тень, и он только хмыкнул, будто соглашаясь без слов. Ветер выл в щелях, напоминая смех той самой девочки, и я снова ощутила, как память цепляется за горло.

Мы остановились на привал у валуна, покрытого инеем, и Мастер неожиданно сказал, что у каждого человека есть тень, которая сильнее, чем он сам. Я не удержалась и спросила, какая тень у него, и он показал рукой на кольцо, блеснувшее в сером свете. Я ответила, что это слишком очевидный ответ, и он усмехнулся, добавив, что иногда очевидность – худшая из тайн. Мне захотелось швырнуть в него камень, но я только глубже закуталась в плащ и подумала, что тень моего имени ещё хуже любого кольца.

Ночью мне приснился сон: я стою в комнате без окон, и стены дышат, словно хотят обнять меня, но вместо объятий я чувствую только ледяные пальцы. На полу растянулась тень, и я понимаю, что это тень Алины, моей же собственной души, но она смотрит на меня чужим взглядом и тихо шепчет: ты никогда не станешь собой, пока не признаешь меня. Я проснулась с колотящимся сердцем и видела, как Мастер неподвижно сидит у огня, будто тоже разговаривает с тенями.

Утро встретило серым небом и тонким снегом, падающим прямо в глаза, словно хотел ослепить. Я шла и ощущала, как каждое дыхание становится труднее, будто тень Алины теперь сидела прямо в лёгких. Я попыталась заговорить, чтобы развеять это чувство, и спросила у Мастера, не надоело ли ему таскать рядом с собой мою мрачную компанию. Он ответил спокойно, что иногда мрачная компания лучше, чем слишком весёлая, и я не удержалась от улыбки: в его сарказме пряталось что-то тёплое, чего он сам, возможно, не замечал.

Когда солнце пробилось сквозь облака, снег засверкал так ярко, что глазам стало больно. Я закрыла лицо руками и почувствовала, как тень уходит на секунду, будто ей не нравится свет. Но потом она вернулась, ещё тяжелее, и я поняла: свет не всегда спасает, иногда он лишь делает тень гуще. В памяти всплыло, как отец однажды сказал, что имя – это не подарок, а клятва, и если её нарушить, имя станет проклятием. Тогда я не поверила, но теперь каждое эхо имени отзывалось холодом.

Мы дошли до моста через замёрзший ручей, и я остановилась, глядя на своё отражение в тонком льду. Лицо снова казалось чужим, а тень Алины лежала подо льдом, будто ждала момента вырваться. Я сжала кулаки и сказала вслух, что если уж тень так хочет выйти, пусть выходит. Мастер посмотрел на меня и заметил, что если тени дать слишком много свободы, она может занять место тела. Я усмехнулась и ответила, что хуже уже не будет, и он только пожал плечами, как будто спорить бессмысленно.

Дальше дорога шла вверх, и каждый шаг отдавался в ногах болью, но эта боль даже радовала: она была настоящей, а не призрачной, как голос тени. Я пыталась сосредоточиться на ритме шагов, на холоде воздуха, на запахе хвои, но всё равно ощущала дыхание Алины за спиной. В какой-то момент я резко обернулась, и Мастер тихо спросил, кого я жду увидеть. Я огрызнулась, что хотя бы не его, и он рассмеялся, заметив, что такие слова звучат почти как признание в привязанности. Я промолчала, потому что в его голосе проскользнула правда, которую я не хотела признавать.

Когда сумерки окрасили снег в розовый оттенок, я вдруг заметила: тень имени стала легче, как будто устала давить. Может быть, она ждала, пока я перестану убегать. Я села на край дороги и позволила себе закрыть глаза, впервые не сопротивляясь. Мастер сел рядом и молчал, но его присутствие казалось надёжным, как будто даже тени уважали его молчание. Я подумала: возможно, именно в этом и есть сила – не бороться до конца, а научиться сидеть рядом со своей тенью. И всё же внутри оставалось предчувствие: эта тень ещё вернётся громче и темнее, потому что ни одно имя не отпускает так легко.

Глава 20. Крыло забвения

Холодное утро встретило меня таким густым туманом, что казалось, будто весь мир решил сыграть в прятки и оставил меня единственной глупой участницей, не знающей правил. Снег под ногами стал мягче, скрип пропал, зато воздух пропитался сыростью, и я чувствовала, как каждая капля влаги оседает на ресницах. Вдруг где-то над головой раздался глухой шум, словно огромное крыло прорезало туман. Я подняла взгляд, но увидела только силуэт, смазанный белыми струями, и сердце ухнуло в пятки: крыло не могло принадлежать ни птице, ни человеку. Оно выглядело слишком тяжёлым, слишком старым, как будто само выросло из памяти.

Мастер остановился рядом и молча всматривался в серое небо. Я спросила, что это было, но он только усмехнулся и сказал, что иногда лучше не знать имени того, что висит над тобой. Его фраза вызвала во мне раздражение, потому что всё вокруг уже было завалено безымянными страхами, и ещё один казался непозволительной роскошью. Я фыркнула и добавила, что если он думает, будто я собираюсь прятаться от каждой тени, то сильно ошибается. Он ответил ленивым голосом, что прятаться умеют не только люди, но и страхи, и что иногда именно они находят нас первыми.

Я шла дальше, стараясь не смотреть вверх, но каждый раз, когда ветер поднимал туман, казалось, будто гигантское крыло зависает прямо над нами, готовое рухнуть в любую минуту. Внутри всё сжималось, и я вспомнила, как в детстве читала сказку про ангела, который потерял одно крыло и потому летал боком, пугая всех детей во сне. Тогда я смеялась, уверенная, что это нелепая выдумка, а теперь ощущала, что крыло забвения – не сказка, а чужая память, свалившаяся мне на плечи. Мастер заметил моё напряжение и с издёвкой спросил, не слишком ли я привязалась к небу.

Я огрызнулась, что он мог бы хоть раз притвориться нормальным человеком и объяснить, что происходит, вместо того чтобы собирать коллекцию моих нервных срывов. Он усмехнулся и сказал, что ему удобнее наблюдать, как я сама придумываю страшилки. Я хотела бросить в него комом снега, но только вздохнула и пошла вперёд, потому что внутри было сильнее раздражение на себя, чем на него. Иногда самые тяжёлые разговоры происходят не с теми, кто рядом, а с голосами в голове, и в тот момент именно они спорили со мной громче всего.

Мы вышли к развалинам старой башни, и туман сделал её силуэт похожим на кость, торчащую из тела земли. Я остановилась, чувствуя, как холодный страх обвивает ноги. Крыло снова пронеслось над головой, и камни под ногами дрогнули, будто сама башня узнала в нём что-то родное. Мастер положил руку на мой локоть и тихо сказал, что иногда стоит слушать, как камни разговаривают с небом. Я хмыкнула и ответила, что его загадки хуже любой угрозы, а он лишь рассмеялся, и этот смех отозвался теплом, будто кто-то зажёг свечу внутри ледяного зала.

Ночью я долго не могла уснуть: крыло снилось снова и снова, накрывая меня, словно огромный плащ, под которым исчезало всё – и я, и прошлое, и даже воспоминания о тех, кого любила. В одном из снов я увидела себя стоящей на краю обрыва, и крыло тянуло меня вниз, обещая избавить от боли, но вместе с этим лишало лица, имени и сердца. Я проснулась с криком, а Мастер сидел неподалёку и смотрел на меня так, будто всё понял, но не сказал ни слова. Иногда его молчание было хуже любых слов, и в то же время спокойнее.

Утро принесло ясность, хотя туман ещё висел над землёй. Я чувствовала, что крыло забвения не исчезло, а лишь ждёт. Мастер, заметив мою тревогу, заметил, что каждый человек однажды встречает свою тень, своё отражение и своё крыло. Первое напоминает, кто ты, второе – кем боишься быть, а третье предлагает забыть обо всём. Я хотела поспорить, что у меня хватит сил не поддаться, но слова застряли в горле, потому что где-то глубоко я знала: забыть иногда кажется соблазнительнее, чем помнить.

Мы прошли через лес, где снег ложился на ветви так густо, что казалось, будто деревья пытались укрыть нас от неба. Я прислушивалась к скрипу шагов и думала, что, может быть, они и правда пытаются защитить, потому что память часто тяжелее любой стены. Всплыли воспоминания о матери, которая всегда повторяла, что забывать – это тоже выбор, но трусливый. Я тогда спорила с ней, доказывая, что иногда забыть легче, чем хранить рану, но теперь её слова звучали, как приговор.

Когда солнце начало пробиваться сквозь туман, крыло исчезло, словно растворилось в свете. Я почувствовала облегчение, но знала, что это временно. Забвение никогда не уходит окончательно, оно ждёт в стороне, пока человек устанет. Мастер сказал, что крылья бывают разными: одни поднимают, другие ломают, а третьи закрывают глаза. Я не удержалась и спросила, какое крыло он выбрал бы себе. Он ответил, что пока не нашёл такого, которое подошло бы его теням. Я усмехнулась: это был первый раз, когда его честность показалась мне тяжелее его сарказма.

Вечером мы остановились у костра, и я смотрела, как искры улетают в небо, будто маленькие крылья, готовые исчезнуть. Мне стало легче от этой мысли: если даже огонь умеет отпускать свои частицы, то, может, и я смогу отпустить хотя бы кусочек собственной боли. Мастер молчал, но в его взгляде было что-то похожее на понимание, и я вдруг ощутила, что рядом с ним тень моего имени и крыло забвения становятся тише. Может, это и есть начало доверия, которое я так боялась впустить.

Но даже среди этого странного тепла я знала: крыло забвения вернётся, потому что оно не прощает тех, кто слишком долго смотрит в прошлое. И когда оно вернётся, мне придётся решить – закрыть глаза или расправить свои собственные крылья, даже если они сделаны не из света, а из боли.

Глава 21. Город под землёй

Снег сменился камнем, и дорога повела вниз, туда, где воздух становился тяжелее, а тишина глушила собственные мысли. Тоннель пах влажностью и пылью, будто сам мир когда-то решил спрятать часть себя и теперь неохотно делился этим укрытием. Я шла осторожно, слушая, как шаги отдавались гулким эхом, и чувствовала, будто кто-то невидимый идёт позади. Мастер, словно угадав мои мысли, сказал, что в таких местах всегда слышится больше шагов, чем делают ноги, и что это не опасность, а память камня, который хранит всё. Я закатила глаза, но внутри стало холоднее, потому что память камня иногда звучала убедительнее, чем слова живых.

Огонь факела трепетал, отбрасывая длинные тени на стены, и я заметила странные линии, похожие на рисунки. Они изображали людей с крыльями, но лица были стерты, будто их выскоблили нарочно. Я провела пальцами по камню и ощутила шершавость, оставшуюся от чужой руки. В голове всплыло воспоминание о детских книгах, где герои спускались в катакомбы и находили там ответы, которых не хотели слышать. Я тихо пробормотала, что кто-то явно старался стереть лица, чтобы не встречаться с ними во сне. Мастер хмыкнул и заметил, что иногда легче забыть лицо, чем глаза, потому что именно глаза всегда возвращаются во тьме.

Мы шагали всё глубже, и постепенно стало ясно, что тоннели не просто пещеры: стены были обложены плитами, на которых виднелись узоры. Они напоминали город, только перевёрнутый внутрь земли. Я спросила, кто мог построить такую нелепость, и Мастер сказал, что иногда люди прячут самые красивые города под землю, чтобы наверху оставалось только уродство. Он произнёс это с такой горечью, что я почувствовала желание спросить, о каком городе он говорит, но удержалась. Его прошлое всегда висело рядом, как нож, и каждый раз, когда я пыталась дотронуться, казалось, что клинок режет мои пальцы.

Запах сырости сменился металлической ноткой, как будто воздух напитался железом. Вдруг я заметила лестницу, ведущую вниз, и почувствовала дрожь в коленях: спуск казался бесконечным, словно сам мир вытягивал нас внутрь. Мастер шёл первым, и факел выхватывал его фигуру из темноты так, что он походил на призрака, ведущего живого. Я стиснула зубы и пошла следом, а внутри звучал голос из прошлого: бабушка когда-то рассказывала сказку о городе под землёй, где люди жили без памяти и без имён, и лишь те, кто пытался вспомнить, превращались в камень. Я смеялась тогда, а теперь понимала, что её сказки всегда пахли правдой.

Мы вышли в зал, и глаза расширились сами собой: передо мной раскинулся город, настоящий, только каменный, высеченный прямо в скале. Башни поднимались к потолку, арки уходили в стороны, улицы выложены плитами, по которым никто не ходил веками. Всё выглядело величественно и в то же время мёртво, как праздник, замороженный в самый разгар. Я прислушалась, и в этой тишине слышалось шуршание, будто кто-то ещё здесь, но видела я только тени. Мастер сказал, что этот город называется Тишина, и что он никогда не принадлежал живым. Я почувствовала, как по спине пробежал холод, потому что название подходило слишком идеально.

Я коснулась стены одного из домов и ощутила ледяную гладкость, словно камень всё ещё помнил руки строителей. Внутри возникла тоска: подумала о том, сколько людей когда-то жило здесь, смеялись, ругались, влюблялись, а теперь остался только каменный эхо. В памяти всплыло детство: старый дом, в котором я пряталась от всего мира, и та же пустота, только теплее. Я сказала вслух, что все города одинаковы, если их покидают люди. Мастер ответил, что города никогда не пустеют, они просто ждут тех, кто согласится жить в их молчании.

На площади стояла огромная статуя с крыльями, и от неё веяло такой силой, что я сделала шаг назад. Лицо статуи было скрыто капюшоном, но рука держала меч, опущенный к земле. Я почувствовала, что она смотрит на меня, несмотря на отсутствие глаз. В груди сжалось, и я прошептала, что она живая. Мастер кивнул, будто это очевидно, и сказал, что здесь всё дышит, только иначе. Я попыталась отшутиться, мол, если статуя оживёт, то я первая сбегу, но в голосе прозвучала дрожь. Мастер усмехнулся и сказал, что бежать вниз бесполезно, потому что земля всегда догоняет.

Мы остановились в разрушенном доме, чтобы перевести дух. Я села на каменную скамью, и холод пробрал тело до костей. Внутри всё сопротивлялось: хотелось закричать, что мне не место среди камня, что я живая и хочу не забывать, а помнить. Мастер смотрел на меня внимательно и вдруг сказал, что именно в таких местах решается, кто ты есть на самом деле – тот, кто забывает, или тот, кто хранит. Его слова ударили сильнее любого упрёка, потому что я знала: слишком часто выбирала забывать.