Алые лепестки

Мы поднялись, когда угли начали остывать. Мастер бросил последний взгляд на чашу, и его губы снова дрогнули, но уже печально. Он сказал, что тепло редко держится долго, а я ответила, что именно поэтому за него нужно бороться. Наши взгляды встретились, и впервые в них не было ни игры, ни насмешки. Внутри что-то сдвинулось, как будто сама трещина в камне ожила. Когда мы вышли обратно в коридор, тьма уже не казалась такой плотной. Я шла рядом с ним и знала, что улыбка Мастера останется со мной дольше, чем пламя в той чаше. И эта мысль была одновременно спасением и проклятием: ведь если улыбка может согреть, то значит, её потеря однажды сожжёт холодом сильнее любого льда.

Глава 26. Прах и тишина

Тропа вела в глубь заброшенного коридора, где воздух был таким тяжёлым, что казалось – сама тьма решила поселиться в этих каменных ребрах, отложив пыль веков в каждую трещину. Под ногами хрустели обломки, похожие на кости, и в этом хрусте было что-то издевательское, будто давний смех тех, кто давно ушёл и оставил нас одних с их тайнами. Я старалась ступать осторожно, но каждый шаг отзывался эхом, и это эхо звучало громче, чем мысли. Я заметила, как Мастер идёт уверенно, словно знает каждую плиту, и не удержалась от ехидного замечания, что он, похоже, репетировал этот путь тысячу раз, пока мне досталась роль случайной зрительницы.

Он ответил, что только идиоты называют шаги репетицией, а умные понимают: каждое движение – это выживание. Я скривилась и спросила, неужели он считает себя умным, раз до сих пор жив. Улыбка у него получилась злая, с оттенком презрения, но всё же в этой усмешке сквозило что-то другое, как будто он сам удивлялся тому, что отвечает мне. Внутри поднялось раздражение, смешанное с облегчением: по крайней мере, его язвительность означала, что он всё ещё рядом.

Коридор расширился, и мы вышли в зал, где стены были украшены нишами. В них лежали кости – целые скелеты, рассохшиеся, но удивительно ровно уложенные, словно кто-то специально позаботился о порядке. Я остановилась, ощутив дрожь в груди, потому что тишина в этом месте казалась слишком плотной, а пустые глазницы черепов следили за каждым нашим шагом. Мастер сказал, что это зал памяти, и добавил с ухмылкой: неплохое место для тех, кто любит слушать тишину. Я фыркнула, но сердце билось слишком быстро, и я не могла отрицать, что его сарказм немного сбивал ощущение ужаса.

Я подошла ближе к одной из ниш и провела пальцами по камню, чувствуя, как холод проникал в кожу. Казалось, что этот холод не просто физический – он хранил в себе память тех, кто когда-то был живым, и теперь требовал уважения. Я подумала, что в детстве боялась не темноты, а именно тишины: она всегда казалась страшнее любого крика. В этот момент Мастер сказал, что кости хранят больше секретов, чем живые, потому что мёртвым уже нечего скрывать. Я усмехнулась и заметила, что это объясняет, почему он сам ещё не готов лечь в такую нишу.

Он посмотрел на меня прищуром, и в его взгляде мелькнуло нечто, похожее на уважение. Я ощутила, как между нашими репликами возникает странная ниточка: в этой дуэли сарказмов не было победителя, но было ощущение, что мы удерживаем друг друга от падения. Зал казался храмом молчания, и каждое слово звучало как вызов. Я вспомнила, как когда-то слышала сказание: тишина костей способна ответить на вопросы, если осмелиться слушать её достаточно долго. Я не верила в такие легенды, но сейчас хотелось проверить, потому что внутри нарастало чувство, что сами стены ждут признания.

Мы шли вдоль ниш, и я вдруг поймала себя на том, что хочу заговорить, чтобы разогнать это жуткое спокойствие. Я спросила Мастера, что он слышит в этой тишине. Он ответил: только глупые вопросы и слишком громкое сердце рядом. Я сжала кулаки, чтобы не признаться, что он прав: сердце стучало так, будто костям было важно услышать его. Я бросила, что, возможно, тишина просто пытается перекричать его вечные насмешки. И он улыбнулся, но уже мягче, чем обычно.

Внутри этой улыбки скрывалась странная теплота, и я почувствовала, что она опаснее самого зала. Я попыталась отвернуться, сосредоточившись на черепах, и вспомнила, как однажды ночью лежала в детской комнате и слушала, как тишина дома гудела громче, чем шаги матери. Тогда я научилась разговаривать с самой собой, лишь бы не дать молчанию поглотить всё вокруг. Теперь, глядя в пустые глазницы, я понимала: то детское ощущение возвращается, только теперь рядом был человек, чья усмешка служила щитом.

Мы остановились у огромной колонны, у подножия которой лежала куча костей, словно кто-то бросил их в спешке. Я наклонилась, заметив между обломками блеск металла, и достала старое кольцо. Камень в нём был треснувший, но всё ещё светился слабым отблеском. Мастер хмуро посмотрел и сказал, что лучше бы я его бросила. Я ответила, что не привыкла отдавать вещи, которые находила сама, и он язвительно заметил, что жадность – моё самое милое качество.

Я сунула кольцо в карман, решив, что оно ещё пригодится. В этот момент в зале стало холоднее, словно кто-то услышал наш спор и решил вмешаться. Огонёк в камне замерцал сильнее, и я почувствовала, что зал оживает. Тишина костей превратилась в гул, и сердце снова забилось чаще. Мастер сказал, что зря я дотронулась до чужой памяти, и в его голосе впервые за долгое время не было насмешки. Я поняла, что иногда его улыбка – это защита, но в такие моменты страх говорит громче любых слов.

Мы быстро покинули зал, и воздух в коридоре показался легче. Но я всё ещё чувствовала вес кольца в кармане, как будто оно держало за собой целую толпу теней. Мастер посмотрел на меня и усмехнулся: если кости начали шептать, значит, я официально стала их любимицей. Я бросила, что в таком случае ему стоит ревновать, и он ответил, что кости хотя бы молчат, в отличие от меня. Мы оба рассмеялись, и этот смех разорвал гул воспоминаний.

Я знала: тишина костей останется со мной дольше, чем хотелось бы. Каждое слово, сказанное в этом зале, казалось вырезанным в памяти, и я понимала, что кольцо стало ключом к чему-то большему. Мастер снова усмехнулся, но в его взгляде было слишком много тревоги, и это говорило больше, чем его сарказм. Тишина костей дала нам свой ответ: будущее будет тяжелее, чем мы готовы признать.

Глава 27. Горький поцелуй

Снег снова повалил, как будто мир решил скрыть все следы, которые мы оставили за собой, и в этом было что-то слишком символичное, потому что иногда легче поверить, что прошлое растворилось в холоде, чем признать, что оно всё ещё дышит в каждом шаге. Я чувствовала, как мороз цепляется за волосы, превращая пряди в ледяные нити, и как кожа на щеках становится сухой и красной. Мастер шагал впереди, и казалось, что его спина нарисована самой тьмой, потому что даже снег старался не касаться его, оставляя пространство пустым, как будто боялся обжечься. Я усмехнулась, подумав, что снег оказался умнее многих людей, и он сразу повернулся, будто услышал мою иронию.

Мы остановились у покосившегося каменного моста, нависающего над пропастью. Доски, вбитые кое-как, выглядели так, будто падение здесь – вопрос времени. Я сказала, что если мост выдержит его характер, то, наверное, выдержит и наше тело, на что он ответил, что характер у меня куда тяжелее, чем его собственный. Я хмыкнула, отметив про себя, что даже здесь он умудряется играть словами, и поймала себя на том, что спор с ним стал привычкой, от которой не хочется избавляться. Ветер завыл громче, подгоняя нас, и мост жалобно заскрипел, словно подслушивал наш разговор.

Когда мы оказались на середине, доски дрогнули, и я ухватилась за верёвку, чувствуя, как пальцы немеют. Мастер шагнул ближе, и его ладонь легла поверх моей – сильная, тёплая, не позволявшая оторваться. Внутри разлилось странное тепло, противоречивое, потому что оно сочеталось со страхом. Я заметила, что он не отпускает, хотя мог бы сделать вид, что всё случайно. Он посмотрел прямо в глаза, и на миг в его взгляде не осталось привычного сарказма – только усталость и упрямое молчание. Мне хотелось оттолкнуть его слова шуткой, но вместо этого дыхание стало тяжелее.

Мы добрались до другого края, и я вырвала руку, стараясь скрыть дрожь. Он, конечно, заметил, но промолчал, только усмехнулся уголком губ, будто что-то понимал лучше меня самой. Мы устроились у костра, разожжённого в каменной нише, где ветер не доставал до огня. Я смотрела на языки пламени, вспоминая, как однажды в детстве сидела у печи и думала, что огонь может быть другом, если не подходить слишком близко. Теперь огонь рядом с ним казался похожим на нас обоих: он мог согреть, но мог и сжечь, если позволить.

Мастер протянул мне кружку с тёплой водой, и я сказала, что он неожиданно галантен, как будто забыл, что обычно предпочитает язвить. Он отозвался, что даже камни иногда бывают мягче, чем ожидаешь. Я рассмеялась, но смех вышел натянутым, потому что слишком ясно понимала, к чему тянется эта тишина между словами. Мы говорили о мелочах, будто боялись задеть настоящие мысли, и каждая его усмешка звучала как защита. Внутри же всё стучало громче, чем огонь, и хотелось спросить: зачем он продолжает держать дистанцию, если сам рушит её каждый миг.

Ночь накрыла нас холодным покрывалом, и звёзды выглядели так, будто их кто-то нарисовал слишком тонкими линиями, готовыми в любой момент исчезнуть. Я лежала на жёстком камне, слыша его дыхание рядом, и вдруг вспомнила юность, когда мечтала о прикосновениях, которые будут значить больше, чем просто игра. Тогда я ещё не знала, что такие прикосновения могут пугать сильнее любого врага. Я закрыла глаза, но сон не приходил: всё время чувствовала, как он поворачивается, как иногда задерживает взгляд, и это было сильнее, чем любые слова.

Под утро, когда холод пробирал кости, я решилась подняться и пройтись. Мастер открыл глаза и сказал, что у меня привычка шататься в самый неподходящий час. Я ответила, что у него привычка замечать всё, что можно было бы проигнорировать. Он усмехнулся, поднялся и пошёл за мной, хотя я не просила. Мы остановились на краю утёса, и там, где снег отражал тусклый свет рассвета, он вдруг коснулся моей щеки. Это было слишком неожиданно, и сердце ударилось о рёбра так, что я едва не потеряла равновесие.

Я хотела что-то сказать, но он наклонился ближе, и в его движении не было ни тени насмешки. Губы коснулись моих, холодные и горячие одновременно, и мир словно на миг перестал существовать: не было ни снега, ни ветра, ни тишины костей – только этот горький поцелуй, в котором было больше боли, чем радости. Он отстранился первым, и в его взгляде мелькнула та самая искра, которую я пыталась отрицать всё это время. Я выдохнула, что ненавижу его за это, и он сказал, что ненависть – это тоже форма привязанности.

Мы молчали, но молчание это оказалось громче любых слов. Я смотрела на снежное поле и думала, что этот миг останется со мной дольше, чем хотелось бы. Горечь поцелуя пронзила меня до самой глубины, и я поняла: именно такие мгновения делают стены между людьми ещё выше. Но где-то глубоко внутри уже знала, что к этим стенам захочу вернуться. В его улыбке снова зазвучал сарказм, но теперь я слышала за ним то, что он отчаянно скрывал.

Когда мы вернулись к костру, снег уже замёл следы, и я подумала, что, может, так будет всегда: мир будет пытаться стереть наши шаги, но память будет упрямо хранить всё, что случилось. Горький поцелуй остался в груди, как заноза, и от этого становилось одновременно страшно и странно тепло. Мастер снова сидел молча, но его взгляд говорил громче любых слов. Я знала: впереди нас ждёт слишком много битв, но именно этот миг стал нашей самой хрупкой победой.

Глава 28. Пепел на лепестках

Снег перестал к утру, но вместо него всё вокруг заволокло серым туманом, будто сам воздух устал от нашей дороги и решил спрятать от глаз то, что могло бы казаться слишком реальным. Камни под ногами были скользкими, трещины напоминали застывшие раны, а запах гари тянулся с востока, словно невидимая память о том, что сгорело задолго до нас. Я старалась идти быстрее, хотя каждый шаг давался тяжело, потому что мысли возвращались к ночи, и чем сильнее я гнала их прочь, тем громче они возвращались. Мастер молчал, но его присутствие ощущалось сильнее любых слов: он двигался рядом, будто тень, и иногда казалось, что сам туман рождается от него.

Мы вышли к полю, где когда-то, наверное, был сад. Кривые деревья, обугленные ветви, чёрная земля, откуда выбивались лишь отдельные жалкие ростки, словно пытались напомнить, что жизнь упряма даже в месте, где смерть поселилась навсегда. Я подняла сухой лепесток, слипшийся от пепла, и улыбнулась краем губ, заметив, что даже у гибели остаётся привычка быть красивой. Мастер сказал, что только я могу найти красоту в том, что давно прогнило. Я ответила, что только он может найти язвительность даже в мёртвом воздухе. Он пожал плечами, и в этом жесте было больше усталости, чем насмешки.

Мы остановились у остатков стены, на которой сохранились выбитые символы. Я провела пальцами по камню, чувствуя холод и неровности, и вспомнила старые книги из своего детства, где на страницах хранились такие же непонятные знаки. Тогда они казались таинственными, а теперь – лишь предвестниками забвения. Мастер подошёл ближе и сказал, что эта стена – последняя память о городе, который сам себя сжёг. Я спросила, как можно сжечь себя, и он ответил: достаточно ненавидеть друг друга сильнее, чем врага. Его голос прозвучал как камень, падающий в воду, без надежды на возвращение.

Мы присели отдохнуть у руин. Я достала кусочек сухого хлеба, пожевала, стараясь не морщиться от безвкусности, и протянула ему половину. Он взял, но сказал, что если так продолжится, то скоро нам останется питаться воспоминаниями. Я отшутилась, что они хотя бы сытнее, чем его постоянные упрёки. В его усмешке мелькнуло что-то настоящее, слишком быстрое, чтобы уловить. Туман стелился всё гуще, и мне вдруг показалось, что этот разговор звучит не впервые, что подобные перепалки тянутся между нами из прошлого, которого у нас якобы нет.

Дальше дорога вела вниз, в долину, где снег смешивался с пеплом, образуя грязный серый наст, вязкий и тяжёлый. Я шла, утопая в этом слое, и чувствовала, как ботинки становятся мокрыми, а ноги наливаются тяжестью. Запах был густым, едким, и я не выдержала: сказала, что этот мир будто решил окончательно нас задушить. Мастер усмехнулся и сказал, что, возможно, это он пытается сделать за него, только делает это более изящно. Я посмотрела на него с вызовом и ответила, что даже если он решит меня задушить, у него хватит наглости делать это с улыбкой. Он хмыкнул, но промолчал.

Когда мы достигли центра долины, перед нами раскинулся круг из камней, словно кто-то специально выложил их, чтобы обозначить то место, где горе стало вечным. Ветер усилился, подхватывая пепел, и казалось, будто тени прошлых жизней кружат вокруг. Я опустилась на колени, подняла горсть серого порошка и почувствовала под пальцами сухие крошки лепестков. Это было страшно и красиво одновременно, как признание в том, что даже умирая, цветы не перестают быть собой. Мастер наблюдал молча, но я знала, что он тоже видит в этом отражение – не сад, а нас.

Я вспомнила день, когда впервые попала в этот мир. Снег тогда казался чистым, белым, как новая страница, и я думала, что всё это будет похоже на сказку. Теперь же снег был перемешан с кровью и пеплом, и сказка превратилась в горькую притчу, в которой герои спорят больше, чем любят, и идут вперёд только потому, что назад уже нет дороги. Мастер сказал, что я слишком долго смотрю в прошлое. Я ответила, что он слишком долго прячется за насмешками. Мы встретились взглядами, и это оказалось опаснее любого огня.

Вечером мы нашли убежище в полуразрушенном храме. Крыша зияла дырами, сквозь которые виднелись звёзды, и я подумала, что, возможно, даже небо когда-то устанет и рассыплется пеплом. Мастер развёл огонь, и мы снова сидели напротив, между нами плясали тени, и каждая тень напоминала о том, что есть вещи, которые лучше не произносить вслух. Он сказал, что лепестки и пепел – это одно и то же, только разное время. Я спросила, считает ли он, что и люди такие же. Он посмотрел слишком серьёзно и сказал: да.

Я улеглась, чувствуя, как холод камня проникает под одежду, и подумала, что, возможно, этот мир действительно хочет нас переломить, но в то же время даёт нам странные подарки: пепел, который хрустит под пальцами, и лепестки, которые ещё хранят в себе память о цветении. Горечь и красота – два лица одного выбора. И я поняла: отныне наше путешествие будет таким же – смесью боли и упрямой жизни.

Перед сном я снова услышала его дыхание, слишком близкое, чтобы не заметить, и слишком далёкое, чтобы считать своим. Мне хотелось оттолкнуть его тень, но вместо этого я просто лежала и слушала, как ветер гонит пепел, и представляла, что завтра мы встретим ещё один сад, только уже не сожжённый. И, возможно, там будет место, где лепестки снова окажутся сильнее пепла.

Утро принесло резкий свет, пробившийся сквозь трещины храма. Я проснулась с ощущением, что ночь оставила во мне больше, чем хотелось. Мастер сидел у угасающего костра, и в его взгляде было что-то новое – усталое, но твёрдое. Я поняла, что вчерашний разговор о лепестках и пепле был не просто словами, а признанием в том, что мы сами становимся частью этого выбора. Я улыбнулась, хотя внутри было горько. Он ответил почти незаметной усмешкой. И этого хватило, чтобы понять: впереди будут новые дороги, и каждая из них будет пахнуть пеплом и лепестками.

Глава 29. Зеркало без отражения

С утра камни на дороге были влажными и холодными, как будто сама земля решила намекнуть, что отражения сегодня будут зыбкими и ненадёжными. Я заметила в лужах тонкий лёд, где-то уже растрескавшийся от чьих-то неосторожных шагов, и поймала себя на мысли, что именно так выглядит душа человека после долгих лет, когда её пытаются убедить, что ничего внутри не дрожит и не болит. Мастер шёл чуть впереди, его шаги звучали глухо, словно он разговаривал не со мной, а с самим временем, и этот разговор был тягостным, как молитва, произнесённая слишком поздно. Я улыбнулась про себя, подумав, что, пожалуй, зеркало ему бы сейчас тоже не понравилось – слишком уж честным оно оказалось бы.

Мы остановились у старого источника, в котором ещё оставалась мутная вода. Я нагнулась, чтобы умыться, и не увидела своего лица – только смазанное пятно, тень, похожую на чужую. Я усмехнулась, сказав, что даже вода решила, что мои черты не заслуживают ясности. Мастер присел рядом, посмотрел в ту же поверхность и сказал, что это зеркало ведёт себя мудрее, чем я сама, потому что иногда лучше видеть лишь расплывчатый образ, чем всю правду целиком. Я брызнула ему в лицо, и капли стекали по его коже, оставляя следы, будто он действительно плакал. Он отмахнулся, но в его усмешке мелькнула тёплая искра, слишком редкая, чтобы её не заметить.

Мы продолжили путь, и лес вокруг стал плотнее, деревья тянулись вверх, как немые свидетели чьих-то давних споров. Ветер шептал в их ветвях, и я подумала, что это похоже на перешёптывание людей в толпе: все знают тайну, но никто не решается сказать её вслух. Я спросила Мастера, видел ли он когда-нибудь настоящее зеркало, не воду, не лёд, а сделанное руками людей. Он кивнул и ответил, что видел слишком много, чтобы хоть одному поверить. Я сказала, что, возможно, он просто боялся увидеть в отражении себя, а он с усмешкой заметил: «Тогда тебе лучше никогда не смотреть слишком долго, вдруг там окажется не то лицо, которое ты хочешь сохранить».

На полянке мы нашли кусок полированного металла, вывалившийся из какой-то разрушенной повозки. Я подняла его, протёрла рукавом и заглянула. Там было лицо, и в нём – всё сразу: усталость, злость, едкая ирония, которую я носила как броню, и крошечный огонёк, который упрямо не гас. Я показала отражение Мастеру, сказав, что вот оно, доказательство, что я ещё существую. Он посмотрел и сказал, что это не доказательство, а приговор, потому что каждое зеркало показывает не то, что есть, а то, что боишься потерять. Его слова застряли в груди, как осколок, и я поняла, что, возможно, именно так звучит правда.

Дальше дорога вела нас через овраг, где между камнями застряла вода, превращённая в чёрное зеркало. Я глянула вниз и увидела не себя, а лицо матери, давно ушедшей из моей памяти, но ожившей в этом зыбком отражении. Оно было туманным, но достаточно ясным, чтобы сердце кольнуло. Я прикусила губу, сдерживая дрожь, и Мастер заметил это. Он сказал, что отражения иногда играют с теми, кто слишком жадно ищет прошлое, и что нужно быть осторожнее: иначе можно остаться в той воде навсегда. Я ответила, что, возможно, это было бы лучше, чем идти рядом с ним, и он лишь рассмеялся, сказав, что тогда придётся спасать меня даже из собственных иллюзий.

Мы остановились у кострища, оставленного кем-то раньше. Я развела огонь, смотрела, как пламя колышется, и вдруг заметила, что даже оно отражается в глазах Мастера странно, будто его взгляд был зеркалом, но показывал только пепел. Я не удержалась и сказала ему, что он похож на пустую поверхность, где никто не задерживается. Он ответил, что и я не лучше: слишком долго бегаю от себя, чтобы задержаться в собственных глазах. Мы замолчали, и тишина между нами оказалась плотнее, чем любые стены. Ночью я проснулась от шороха. Луна висела низко, серебряный свет падал сквозь ветви, и я увидела своё отражение в крохотной лужице рядом. Оно казалось испуганным, будто кто-то другой подглядывал за мной из глубины. Я подалась ближе, и в отражении вдруг мелькнул силуэт Мастера. Я оглянулась – он сидел неподалёку, спиной ко мне.

Тогда я поняла, что отражения могут соединять больше, чем мы сами готовы признать. И это было страшнее, чем любая тьма вокруг. Под утро мы снова пошли вперёд, и туман постепенно рассеивался. Я чувствовала, как кожа щекочет от прохладного воздуха, и в груди появлялось ощущение, что с каждым шагом отражения будут становиться всё яснее, пока одно из них не покажет то, что прятать больше нельзя. Мастер шёл молча, но я знала: он думает о том же. Его молчание было зеркалом, в котором я видела свои собственные страхи. И, как ни странно, это делало дорогу легче.

Днём мы вышли к разрушенному замку. Его окна были пустыми, но в осколках стекла ещё играли отблески света. Я подошла к одному из них, коснулась холодной поверхности и снова увидела чужое лицо, женское, незнакомое, но такое, от которого сердце затрепетало. Я отшатнулась, а Мастер сказал, что это обычное свойство зеркал – показывать то, чего ты сама боишься. Я спросила, что тогда показывают ему. Он усмехнулся и сказал: «Тебя».

Мы остались на ночь в зале замка. Пламя костра отражалось в трещинах камня, и каждый отблеск напоминал о том, что мы лишь странники, ищущие в отражениях доказательства, что мир не совсем нас забыл. Я заснула с мыслью, что зеркало без отражения страшнее любого врага, потому что в нём исчезаешь сама, а это куда опаснее, чем быть побеждённой кем-то другим. И когда рассвело, я уже знала: следующая дорога поведёт нас к месту, где зеркала больше не играют, а требуют ответа.

Глава 30. Раны на сердце

Дорога к северу оказалась труднее, чем мы ожидали: каждый шаг по снегу отзывался не только хрустом под сапогами, но и ощущением, что он давит на грудь, заставляя сердце вспоминать всё, что хотелось бы забыть. Я смотрела на свои руки, стиснутые до белых костяшек, и думала, что настоящие раны никогда не видны снаружи, они ноют глубже, там, где кожа бесполезна. Мастер шёл рядом, его плащ зацеплялся за ветки, оставляя за собой полоски инея, и я вдруг подумала, что именно так он оставляет следы в людях: случайные, резкие, но неизгладимые. Ветер свистел, принося запах дыма от далёкого костра, и этот запах странным образом смешивался с памятью о доме, которого давно не существовало.