Алые лепестки

Мастер шагал рядом, иронично замечая, что город выглядит почти приветливо, если закрыть глаза и вообразить, что все эти руины – не последствия войны, а декорации к пьесе о великих победах. Я не удержалась и ответила, что у него талант превращать даже развалины в театр, только вот зрителей давно нет, а актёры разбежались или сгорели вместе с домами. Его усмешка пронзила тишину, но на мгновение показалось, что и он чувствует этот странный трепет: будто каждый камень здесь мог заговорить и поведать историю о потерях.

Ветер носил по улицам чёрный пепел, и он ложился на лицо, оставляя привкус железа и горечи. Я вспомнила, как в детстве в деревне тоже бывало похоже: пожары пожирали сараи, и после всегда стоял этот вкус, только тогда мы бегали по улицам и смеялись, потому что для нас это было приключение. Теперь же смех казался издевательством над памятью тех, кто здесь жил, и я ловила себя на том, что даже шаги стараюсь делать тише, словно боясь потревожить чужую скорбь.

Мастер, конечно, не упустил случая снова поддеть меня: сказал, что у меня талант превращать любой город в кладбище воспоминаний, и если так пойдёт дальше, то даже его замок скоро станет местом паломничества несчастных душ. Я отозвалась холодно, что замок и так давно стал склепом для тех, кто разучился смеяться. Его взгляд метнул искру, но на губах всё равно мелькнула тень улыбки, как будто ему нравилось это перетягивание каната словами, даже если за ними стояла боль.

В глубине улицы мы увидели полуразрушенный храм, его своды обвалились, но мозаика всё ещё блестела под снегом, и в этом блеске было что-то жуткое, потому что она сияла не яркостью, а упрямством, словно сама память о свете не собиралась сдавать позиции даже перед тьмой. Я остановилась, вглядываясь в лица святых, которые казались выжженными, и вспомнила, как в детстве однажды разбила зеркало, и осколки тоже блестели так же, насмешливо и холодно. Тогда мне сказали, что к несчастью, но я никогда не верила в приметы, а всё равно несчастье пришло.

Мы зашли вглубь, и под ногами хрустел снег, смешанный с пеплом. Я заметила детскую игрушку – деревянного коня, почерневшего от огня, и сердце кольнуло так сильно, что пришлось остановиться. Мастер сказал, что такие вещи лучше не трогать: память в них злее любого заклятия, и она кусает тех, кто пытается её пробудить. Я усмехнулась, что, может быть, именно такие куски прошлого и делают нас живыми, иначе мы все давно превратились бы в таких же безликих статуй, как стены вокруг. Его глаза блеснули – не иронией, а чем-то, что напоминало согласие, хотя он тут же отмахнулся.

Дальше улица вывела нас к площади, и там всё было застыло в вечном молчании: обрушенные колонны, статуя, лишённая головы, и колодец, заваленный камнями, будто сам город пытался спрятать свою жажду. Я вдруг почувствовала, что этот город и есть мы – не люди, а именно мы, со всеми трещинами, пеплом и попыткой прятать то, что болит. Мастер заметил, что я слишком долго смотрю на развалины, и спросил, не собираюсь ли я превратиться в камень вместе с ними. Я усмехнулась и ответила, что, пожалуй, камень честнее, чем человек.

Снег усилился, и ветер завыл так, что казалось, будто голоса прежних жителей снова вернулись и требуют, чтобы их услышали. Я на мгновение прикрыла глаза и увидела картины: дети бегут по улице, женщины торгуют на рынке, мужчины спорят у колодца. Всё это жило во мне так ясно, что я почти протянула руку к невидимой фигуре.

Но, открыв глаза, я снова увидела пустоту, и стало так больно, что я невольно прикусила губу до крови. Мастер молчал, и его молчание было громче любых слов.

Вдруг из тени обрушенной стены вышел старик, и мы оба замерли. Его шаги были медленными, будто он сам был частью этого города, ожившей его памятью. Он посмотрел на нас и сказал, что город под пеплом живёт дольше, чем люди, и те, кто сюда приходит, сами становятся его голосами. Я почувствовала холод не только от снега, но и от этих слов, потому что они зазвенели правдой. Мастер усмехнулся, что старик говорит загадками хуже него, но я знала: в этой усмешке прячется страх.

Мы слушали старика, пока ветер рвал его слова на куски, и всё же каждая фраза оставалась со мной. Он сказал, что признания, даже ненужные, ложатся в пепел и становятся частью памяти, а память крепче любого камня. И я вдруг поняла, что мои слова из зала не исчезли, они вплелись в этот город, как ещё один слой боли и надежды. Мастер не сказал ни слова, но его пальцы дрогнули, когда он поправлял плащ, и этого было достаточно.

Когда мы уходили, я обернулась и увидела, как снег окончательно завалил следы, оставив город в том же молчании, в каком мы его нашли. Но внутри меня что-то изменилось: я знала, что даже если признания кажутся ненужными, города под пеплом умеют хранить их, чтобы однажды кто-то другой смог услышать. И это знание стало для меня теплом, пусть и таким хрупким, как лепесток в руках зимы.

Глава 14. Долгая дорога

Дорога из города под пеплом тянулась серой лентой меж сугробов, и снег то и дело обрушивался с ветвей, будто небеса сами устали смотреть на нас и пытались спрятать от глаз всё, что осталось позади. Ветер поднимал искры белых хлопьев и нес их вперемежку с сажей, которая никак не уходила даже отсюда, словно память о сгоревшем городе цеплялась за нас, не позволяя сделать шаг к свободе. Я шла, вдыхая этот странный воздух, и чувствовала, как ноги становятся тяжелее, чем камни, а каждый шаг отзывается не в теле, а где-то глубоко внутри груди.

Мастер шел чуть впереди, как будто дорога принадлежала ему, а я всего лишь случайная попутчица, и от этого мне хотелось сказать какую-нибудь колкость, чтобы сбить его величавый вид. Но он, словно угадав, обернулся и с насмешкой заметил, что иду я так медленно, будто за мной тащится караван слоняющихся сомнений. Я едва не ответила, что его собственная тень тянется длиннее дороги, и без неё я бы шла быстрее, но прикусила язык, оставив его довольным своей победой. Иногда молчание приносит больше яда, чем слова.

Мы остановились у замерзшего ручья, и я заметила, как лёд трескается под тонким слоем снега, будто сама река не хотела смириться с холодом. Мне показалось, что это отражение нас: поверхность молчит, но внизу бьётся живое, которое всё равно прорвётся наружу. Мастер сказал, что глупо искать символы там, где есть лишь лёд, и добавил, что мне бы стоило меньше размышлять и больше смотреть под ноги. Я же не удержалась и ответила, что его вечные наставления звучат так же однообразно, как шум ветра, и что даже река слушать их не станет.

Дальше дорога вела между холмов, и там снег ложился ровным покрывалом, словно пытался стереть все следы. Но внутри меня разрасталось странное ощущение, будто эта дорога не ведёт вперёд, а возвращает назад. Я вспоминала свои шаги в прошлое: деревню, где пахло дымом и хлебом, вечерние разговоры у печи, первые слова о чужой боли, которую я пыталась лечить, не зная, как лечить свою. Всё это стояло перед глазами, словно дорога открывала мне страницы памяти, которые я давно пыталась закрыть, но они всё равно вплетались в настоящее.

Мы говорили мало, но каждый раз, когда он что-то произносил, это звучало как вызов. Мастер спросил, не собираюсь ли я снова спасать кого-то, кого не стоит спасать, ведь дорога учит: те, кто падают, сами выбирают, хотят ли они встать. Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться, и сказала, что, возможно, он сам однажды упадёт, и тогда посмотрим, каково будет вставать без чужой руки. Он хмыкнул, будто принял мои слова за шутку, но в глазах мелькнула тень, которую он тут же спрятал под холодной иронией.

К вечеру дорога вывела нас к рядам деревьев, и запах хвои резанул ноздри так резко, что я впервые за день почувствовала себя живой. Снег ложился на ветви, и в этом молчании был странный уют, словно сама зима пыталась показать, что не всё в этом мире обречено на пепел. Я вспомнила, как в детстве собирала шишки и верила, что в каждой из них спрятано чудо, которое стоит лишь открыть у огня. Сейчас эта вера казалась смешной, но часть её всё же шевельнулась во мне, словно старая песня, которую напевают наугад.

Мы устроились на привал у костра, и огонь трещал, выбрасывая искры в небо. Мастер сказал, что дорога длиннее, чем я думаю, и что у неё нет конца, потому что она ведёт не в место, а в человека. Я усмехнулась, что если это так, то у него впереди вечность, ведь он сам себе дорога, замкнувшаяся кольцом. Он отозвался, что кольцо хотя бы цельное, в отличие от меня, которая больше похожа на разбросанные осколки. Его слова задели глубже, чем хотелось признать, но я только протянула руки к огню, будто могла согреться не теплом, а упрямством.

Ночь принесла тишину, и лишь хруст снега под ногами зверей доносился издалека. Лежа у костра, я слушала дыхание Мастера и думала о том, как странно переплетаются наши пути: он – тень, я – усталость света, и вместе мы всё равно идём туда, где, возможно, никого больше нет. В темноте память снова подняла своё лицо: мать, что шептала сказки, дом, где я верила в завтрашний день, руки, которых давно нет рядом. Всё это возвращалось, чтобы напомнить – дорога не стирает прошлого, она лишь вплетает его в шаги.

Под утро мы снова двинулись вперёд, и туман спустился с холмов, укрыв нас белым саваном. В нём было что-то жуткое, потому что каждый шаг отдавался в пустоту, и казалось, будто мы идём не по земле, а по зыбкой памяти, которая может провалиться в любой момент. Мастер сказал, что дорога любит тех, кто не боится тумана, ведь только в нём видно, кто ты есть. Я усмехнулась, что он, вероятно, видит там только собственную тень, и удивилась, когда он не ответил – лишь ускорил шаг, будто бежал от слов, которые могли оказаться правдой.

Когда солнце наконец прорезало туман, дорога потянулась дальше, бесконечной линией в снегу. Я смотрела на неё и понимала, что она ведёт не столько к новым городам, сколько к новым шрамам. Но, может быть, именно в этом и есть смысл: идти, пока ноги держат, пока сердце бьётся, пока память напоминает, что ты всё ещё жив. И, глядя на Мастера, я впервые подумала, что, возможно, эта долгая дорога дана не для того, чтобы уйти, а для того, чтобы однажды вернуться к себе.

Мы шли дальше, и ветер снова поднимал снег, скрывая следы, словно сама дорога не хотела, чтобы кто-то смог узнать, где мы были. И в этом исчезновении было странное облегчение: пока дорога стирает наши шаги, у нас есть шанс начать заново, даже если мы идём в никуда.

Глава 15. Враг со смехом

Снег за ночь превратился в колючее крошево, и шаги отдавались хрустом, словно сама земля возмущалась нашим упорством. Мы шли через пустошь, где ветер носил сухие вихри, и казалось, что вокруг нет ничего, кроме белого безмолвия, готового поглотить даже мысль. Но в этом молчании вдруг раздался звук – смех, хриплый, будто надломленный, но всё же настоящий, и он так не вязался с этим пространством, что я остановилась, будто наткнулась на стену. Мастер тоже прищурился, и впервые в его взгляде мелькнуло не раздражение, а настороженность, и я поняла: этот смех принадлежал врагу, но врагу не простому.

Мы обогнули сугроб, и там, на каменной плите, сидел человек, укрытый рваным плащом. Его губы трескались от холода, но смех рвался наружу, как будто сам воздух щекотал ему лёгкие. В его глазах не было ни радости, ни злобы – лишь безумие, и именно это безумие оказалось страшнее любого оружия. Мастер шагнул ближе и произнёс что-то, что я не расслышала, но чужак только рассмеялся громче, подбросив в воздух горсть снега, будто хотел доказать, что даже снег служит ему. Я же ощутила, как этот звук раздирает память: мне вспомнился день, когда соседи смеялись на похоронах, потому что не знали, как иначе скрыть страх.

Мастер сказал, что этот человек опаснее десятка воинов, потому что он потерял не только всё, но и себя. Я фыркнула, что он просто не встретил ещё того, кто даст ему по зубам, и добавила, что его смех раздражает не меньше, чем лекции Мастера. Тот бросил на меня взгляд, полный холодной иронии, и заметил, что иногда мои сравнения глупее, чем снег в июле, но всё же не удержал уголков губ от лёгкой усмешки. А враг, будто почуяв наше внимание, поднялся, и снег посыпался с его плеч, словно сдвинутый саван, и в этот миг я ощутила, что игра закончилась.

Он шагнул вперёд, и его смех превратился в тихое бормотание, в котором слышались обрывки слов. Я не сразу поняла, что это были имена – чужие, возможно, мёртвые, и каждое имя звучало как нож по коже. Я сжала руки, пытаясь удержать равновесие, ведь память тут же подкинула свои призраки: лица, которых давно нет, голоса, растворившиеся в тишине, руки, что больше никогда не коснутся моего плеча. Смех и шёпот врага сливались с этими образами, и я почувствовала, что вот-вот сорвусь, если не найду в себе силы выдохнуть.

Мастер выставил руку, словно защищая меня, но сделал это так демонстративно, что я не удержалась и прошипела, что мне не нужна нянька. Он ответил, что я скорее похожа на ребёнка, который тянется к огню, думая, что это свет, и даже не подозревает, что обожжётся. Я хотела огрызнуться, что он сам весь соткан из пепла, но враг снова засмеялся, и наш спор оборвался, потому что этот смех не оставлял места для слов. В нём было всё: боль, отчаяние и такая пустота, что становилось ясно – он уже перешёл грань, куда нам только предстояло шагнуть.

Мы медленно приближались, и враг вдруг достал из-под плаща нож, тонкий, как осколок льда. Лезвие блеснуло в тусклом свете, и я почувствовала, как холод пробежал по спине. Мастер сказал, что этот человек ищет не нас, а себя, и что, возможно, мы всего лишь зеркало, в котором он хочет увидеть свой конец. Я ответила, что, может быть, зеркало стоит разбить, пока оно не решило разбить нас. Мастер усмехнулся, но в его глазах мелькнуло напряжение, которого он никогда не показывал, и я поняла: шутки закончились.

Враг кинулся вперёд с таким диким криком, что снег взлетел вверх, словно сама земля испугалась. Мастер встретил его удар холодно и точно, и их столкновение отозвалось эхом среди холмов. Я стояла рядом, готовая в любой миг вмешаться, но внутри всё сжималось, потому что этот смех, прорезавший бой, не прекращался. Он бил по нервам, как молот, и в какой-то момент я закричала, чтобы он замолчал, но только услышала собственное эхо, возвращённое пустотой. Враг словно питался этим звуком, превращая бой в танец, где кровь и смех были равными партнёрами.

Я схватила камень и бросила его в лицо безумца, но тот лишь рассмеялся громче, даже не моргнув. Мастер успел нанести удар, сбив его с ног, но враг тут же поднялся, будто его тело не знало усталости. Я почувствовала, как в груди поднимается волна ярости, и крикнула, что если он хочет зрителей, то ошибся дорогой, и что смех его звучит жалко, как у старика, потерявшего зубы. Это сработало: враг остановился на миг, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на боль. Мастер воспользовался паузой и нанёс удар, который мог стать последним.

Но враг снова рассмеялся – и даже падая в снег, продолжал хрипеть своим ужасным голосом. Этот смех не умолкал, даже когда кровь проступила на губах, и я вдруг поняла, что он будет звучать во мне ещё долго, даже если его тело останется здесь. Мастер вытер клинок о снег и сказал, что хуже всего враг со смехом, потому что он убивает не мечом, а эхом. Я не ответила, потому что знала: это эхо теперь поселилось в нас обоих, и дорога от него не избавит.

Мы оставили его лежать среди белизны, но я всё ещё слышала этот смех за спиной, и каждый шаг давался с трудом, будто земля не хотела отпускать нас. Мастер молчал, и его тень казалась длиннее, чем обычно, а я думала только о том, что, может быть, самый страшный враг – это не тот, кто поднимает оружие, а тот, кто заставляет слышать себя даже после смерти.

К вечеру мы добрались до холма, с которого открывался вид на дальний лес, и снег там казался чище, чем вокруг. Но даже в этой тишине смех врага всё ещё звенел в ушах, и я знала: дорога стала длиннее не из-за расстояния, а из-за звука, который теперь никогда не исчезнет. Мастер сказал, что смех врага – это клеймо, и его не смоет даже время. А я посмотрела на белые ветви и подумала, что, может быть, всё же однажды снег заглушит его, оставив лишь треск огня и тихое дыхание зимы.

И всё же, когда ночь опустилась и мы развели костёр, я услышала, как искры в небе будто повторяют его смех. И мне стало ясно: эта встреча была только началом.

Глава 16. Алый след на снегу

Снег под ногами больше не был тем мягким хрустящим полотном, что сопровождал дорогу вчера, теперь каждая ступень оставляла за собой тёмные пятна, словно сама зима решила показать, что её белизна легко окрашивается, стоит только одному человеку потерять равновесие и пролить то, что течёт внутри нас. Я смотрела на эти пятна и понимала: кровь в снегу выглядит особенно чужеродно, как будто сама земля не принимает её и тут же пытается заморозить, спрятать, закопать под кристаллами льда. Мастер, разумеется, не комментировал, но его взгляд был таким, что я ощущала, как он подсчитывает каждую каплю, словно это не кровь врага, а страницы какой-то книги, которую он привык вести внутри себя.

Я сказала, что снег делает всё драматичнее, чем оно есть на самом деле: если бы эти пятна были на камне, никто и внимания бы не обратил. Он усмехнулся, мол, если бы я жила среди камней, то давно бы сама стала частью их коллекции. Я огрызнулась, что уж лучше быть камнем, чем ходячим сборником недовольных цитат, но в глубине души понимала, что его молчание и правда давит сильнее, чем мои слова. И всё же, в этих пятнах я видела не столько чужую смерть, сколько собственные воспоминания: лица, шаги, те моменты, когда кровь уже проливалась, а я ничего не могла изменить.

Мы продолжили путь, и снег всё так же хрустел под ногами, но теперь этот звук смешивался с внутренним стуком в висках. Я чувствовала, как холод подбирается ближе, и каждый вдох давался тяжелее, будто в лёгкие попадали не воздух и кристаллы льда, а тени самого прошлого. Мастер спросил, не собираюсь ли я падать, потому что, по его словам, выгляжу так, будто вот-вот решу сыграть в трагическую героиню, и ему придётся тащить меня на руках. Я ответила, что предпочитаю падать сама, а не быть его ношей, и всё же в этот момент ощутила, что тело дрожит не только от ветра.

Снег вокруг действительно напоминал о похоронном покрывале, и я вспомнила день, когда у дома соседей хоронили мальчика, упавшего с крыши. Тогда все пытались говорить громко, чтобы заглушить тишину, но именно эта тишина впиталась в меня сильнее всего. Я смотрела на лица тех, кто шёл следом за гробом, и чувствовала, что никто из них не знает, что делать с пустотой внутри. И вот сейчас, среди белизны и крови, это чувство вернулось: пустота внутри гудела, как колокол, и никакие слова её не заглушали.

Мастер остановился и провёл рукой по снегу, словно проверяя его прочность, хотя глупо проверять то, что подтаивает с каждым вдохом. Он сказал, что кровь быстро остывает, и в этом есть своя справедливость: зима стирает всё, кроме памяти. Я хотела пошутить, что память стирает быстрее вино, но слова застряли, потому что он говорил с таким спокойствием, что даже сарказм показался бы неуместным. Я лишь сжала губы и пошла дальше, но его фраза зацепилась где-то глубоко, и мне вдруг стало ясно, что именно память делает снег таким холодным.

Мы добрались до оврага, и там снег был залит алыми разводами, словно сама земля истекала кровью. Враг со смехом остался позади, но его эхо будто догнало нас и впиталось в эти пятна. Я невольно сжала пальцы, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и сказала, что если бы земля могла кричать, то кричала бы именно так. Мастер усмехнулся и заметил, что у земли куда больше терпения, чем у людей, и что она спокойно ждёт, пока мы сами падём в неё. Я хотела ответить, что его оптимизм пугает сильнее самой крови, но промолчала, потому что это было правдой.

Мы решили сделать привал, и я уселась прямо на снег, чувствуя, как холод проходит через плащ и цепляется к коже, оставляя ожоги невидимого льда. Мастер разжёг огонь, и его лицо на миг стало мягче в отблесках пламени. Я вдруг поймала себя на мысли, что этот свет подходит ему больше, чем привычная тьма, и что, возможно, он когда-то умел смеяться иначе. Но тут же отогнала мысль, потому что рядом раздавался треск пламени, и кровь на снегу не исчезала, а казалось, что огонь только подчёркивает её тёмный цвет.

Внутри поселилось странное чувство: будто я смотрела на собственную историю, написанную не чернилами, а этими пятнами. Я вспомнила тот вечер, когда отец упал с лестницы и кровь стекала по его виску, а я стояла и не могла пошевелиться, потому что мир в тот момент тоже окрасился в белое и красное. Тогда сосед сказал, что лучше бы я не видела этого, но память оказалась настойчивей любых советов. И вот теперь снег снова показывал мне ту же картину, только в другом месте и с другими людьми, но смысл не менялся: кровь остаётся навсегда.

Мастер сел рядом и сказал, что в каждой капле крови – история, но не каждая заслуживает того, чтобы её слушали. Я усмехнулась и заметила, что его истории порой скучнее, чем снегопад, длящийся неделю. Он приподнял бровь и ответил, что мои шутки настолько плоские, что даже снег их не укроет. Я хотела огрызнуться, но заметила, как уголки его губ чуть дрогнули, и это почему-то согрело сильнее костра. Я отвернулась, делая вид, что смотрю на огонь, но внутри чувствовала: этот миг важнее, чем все слова.

Когда ночь спустилась, снег вокруг будто потемнел, а пятна крови стали чернее, словно земля решила хранить их до утра. Я укрылась плащом и прислушалась к звукам леса – там трещали ветки, стонали деревья, и всё это сливалось с тихим дыханием рядом. Мастер молчал, но его присутствие было ощутимее любых слов, и я поймала себя на мысли, что этот молчаливый союз куда крепче, чем любые клятвы. И всё же, кровь на снегу продолжала напоминать: завтра дорога станет ещё труднее.

Я уснула поздно, и сон был тяжёлым: мне снились шаги по белой дороге, где каждый след окрашивался красным, и неважно, кто шёл первым. Когда проснулась, утро оказалось ещё холоднее, чем вчера, и снег блестел так ярко, что резал глаза. Мастер сказал, что дорога ждёт нас, и что кровь всегда остаётся позади. Я не поверила, но промолчала, потому что знала: впереди снег только чище, а значит, скоро он снова окрасится.

И когда мы двинулись дальше, я почувствовала, что несу с собой не только усталость, но и этот образ – кровь в снегу, которая всегда идёт рядом, даже если сам снег исчезает.

Глава 17. Сломанные кости

Склоны холмов, куда нас занесла дорога, напоминали о старых переломах: всё вокруг трещало под тяжестью зимы, ветки гнулись под снегом так, будто в любой момент могли хрустнуть, и этот звук заранее отдавался во мне неприятным эхом. Я слишком хорошо знала, как кости трещат при падении, как тело предательски сдаётся и ломается, даже если разум кричит, что ещё держится. В детстве я однажды сорвалась с забора, и хруст тогдашнего запястья вписался в память навсегда, так что теперь каждый шаг по скользким камням отзывался воспоминанием. Мастер шёл впереди, и его уверенные движения бесили: казалось, что сам лёд стесняется тронуть его ноги, а подо мной всё время пытался провернуть грязный фокус.

Он заметил моё недовольство и лениво сказал, что, похоже, в прошлой жизни я была фарфоровой куклой, которая разбивалась от малейшего толчка. Я огрызнулась, что в его случае прошлые жизни, должно быть, состояли из бесконечных лекций о том, как все вокруг бездарны и хрупки. Он усмехнулся и добавил, что в этих лекциях я бы всё равно сидела на первой парте, потому что упрямо нуждаюсь в его одобрении. Я едва не споткнулась, услышав это, потому что злость и странное тепло взорвались вместе, и пока я подбирала достойный ответ, он уже шагал дальше, словно нарочно оставляя меня в догоняющих.

Снег здесь был жёстче, как будто в нём спрятаны камни, и каждый удар о поверхность отзывался болью в голенях. Я вспомнила, как когда-то брат рассказывал про драку в подворотне: он говорил, что самое страшное – это не удары кулаков, а звук, когда чьё-то тело сталкивается с брусчаткой. Тогда я смеялась, мол, всё это мужские игры. Но теперь, вдыхая запах железа и холода, я поняла, что этот звук живёт и здесь, в каждом треске ветки, в каждом шаге по насту. Мир словно напоминал, что всё ломается, стоит только чуть сильнее нажать.

Мы добрались до развалин, где среди снега торчали обломки колонн. Я села на одну из них, чувствуя, как холод быстро впивается в ноги, и спросила, сколько ещё нужно идти, прежде чем он решит, что я окончательно не гожусь для этой дороги. Он посмотрел внимательно и сказал, что в отличие от костей упрямство не ломается, оно только трескается, а потом становится острее. Я хмыкнула, что если упрямство – это единственная кость, которая у меня цела, то, пожалуй, придётся благодарить судьбу за такой странный дар.