Когда-нибудь ты вернёшься…

На похороны Ник-Ника отправились папа, Кирилл Антонович, мама и я с Юлькой. Мальчик-китаец, что нашёл меня и принёс прощальную записку от Ник-Ника, прицепил поводок к ошейнику Рыньки, и она безропотно пошла рядом со мной.

2 апреля 1920 года. Ах, как быстро бежит время! Вот уже и весна, но мороз, жгущий до костей, пока мы пробирались в Харбин, не даёт о себе забыть. У папы постоянно болят ноги, суставы раздуты. Он ходит с тростью и стесняется этого.

Вчера, наконец, у нас объявился Станкевич. Он ни разу не приходил к нам, хотя Кирилл Антонович предлагал свою помощь в поисках работы, а мы готовы были потесниться, чтобы на первых порах он пожил у нас. Но Станкевич очень гордый и независимый человек. Он работал в каком-то гараже механиком, а недавно стал водителем автомобиля – такси. Комнату себе он нашёл в районе Пристани. Мама взяла с него слово, что он не будет нас забывать. «Ведь мы почти родственники», – сказала мама, и это правда. Станкевич – часть нашей прошлой жизни. После его ухода Юлька вдруг замучила меня расспросами, желая выведать о Станкевиче всё, что я знаю. Из чего я с изумлением делаю вывод: он ей небезразличен! А мне некогда, да-да, некогда! Мне надо хорошо закончить гимназию. Я поняла, что хочу быть учительницей, вспоминая малышку Анюту. Гимназия Марии Алексеевны Оксаковской действительно замечательная, в особенном почёте там гуманитарное образование и языки. Но золотые червонцы из маминого пояса заметно тают. Пока ещё обменивают на какие-то «боны» «николаевские» ассигнации, привезённые из России. Мы-то думали, что они совершенно бесполезны! «Боны» пошли на покупку одежды и обуви. То, что приехало с нами, настолько старомодно, что хотелось плакать. Местные дамы такие франтихи! Удивительно: подобные мысли мне и в голову раньше не приходили.

***

…Настойчиво звенел колокольчик, извещая о чьём-то приходе. Торопливо захлопнув тетрадь, Александра поспешила в прихожую, распахнула дверь и радостно вскрикнула: «Илья Семёнович, как хорошо, что вы пришли!»

Прошли в комнату, посидели немного, глядя друг на друга и улыбаясь. Александра вдруг заплакала, начала искать платок, под руку подвернулось полотенце, вытерла им лицо, посмотрела на своего гостя: «Вот видите, всё уже упаковано… Ночью еду. А вы-то как же? Почему не хотите тоже уехать?»

– Нам некуда ехать, и нас никто не ждёт, некому… А вы, Сашенька, передайте поклон родной земле от меня и моей супруги. Она тоже собиралась проститься, да что-то задерживается.

Илья Семёнович беспокойно посмотрел в окно: «На душе тревожно, и колокола звонят по всему городу. Пойду встречать жену… Сашенька, а вы бы дома остались». «Вот уж нет! – решительно возразила Александра, – вовсе не хочу вас одного отпускать!»

Они быстро шли по улице, и Александра, чуть отстав от своего спутника, в который раз удивилась его лёгкой походке и прежней выправке. «Сколько же ему лет? – раздумывала она. – Лет восемьдесят точно есть…»

Между тем, спешили рядом, отставали или забегали вперёд люди, и тревожный ропот сопровождал их. Добежав до Соборной площади, они увидели дикий шабаш, происходящий вокруг Свято-Николаевского собора. Деревянный храм, ровесник Харбина, возносился ввысь шестигранным куполом и был виден издалека. И вот теперь на его ограде кривлялись, орали и раскачивались молодые китайцы, совсем недавно воспитанные и учтивые. Такие же мальчишки забрались на крышу и сбивали кресты с луковиц, стоящих по краям купола. Горели костры, в которые летели иконы и церковная утварь. Женщину, пытавшуюся спасти из костра икону, наотмашь ударил совсем молодой парень. Женщина упала, и парень начал избивать её. С потемневшим от бешенства лицом, бывший казачий есаул Плетнёв Илья Семёнович рывком отшвырнул этого хунхуза, подхватил женщину и смешался вместе с ней в толпе. «Уходим немедленно, Илья Семёнович! – закричала Александра, повиснув на его руке. – Мы ничего не сможем сделать. Хорошо, что они заняты были, а то бы и вам досталось!»

Опьянённые разрушениями, криками, колокольными стонами, хунвэйбины подожгли храм, и огонь начал лизать деревянные стены. Поднимался к небу чёрный дым костров, а с горящих икон смотрели скорбные глаза святых…

Напрасно тянула за рукав Александра, молила: «Уйдём, Илья Семёнович!» Стоял есаул Плетнёв, в бессильной ненависти глядя на огонь. Он что-то тихо пробормотал. «Что, что вы говорите? – пыталась перекричать шум Александра. – Вам плохо? Илья Семёнович, милый, пойдём, прошу вас!» Он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, сказал отчётливо: «Всё повторяется!» Повернулся и пошёл прочь от пожарища, гоня давние воспоминания. Рядом шла Александра, бережно поддерживая старого есаула под руку. Оба молчали, думая о своём, и не сразу заметили жену Плетнёва, спешившую навстречу. Она, запыхавшись, подбежала к Илье Семёновичу, обняла его и расплакалась: «Ну, где же ты ходишь? Я всё вокруг обошла, искала вас обоих! У Саши дверь нараспашку и никого нет. Что я могла подумать? Тут такое творится!» Плетнёв гладил её по голове, успокаивал: «Ну что ты, девочка моя, что же со мной может случиться?»

На проводы Плетнёвы решили прийти вечером, чтобы до отхода поезда посидеть вместе в последний раз. И от сказанного «в последний раз» у Александры заныло сердце.

Чтобы скоротать время решила полистать свой дневник. Улыбнулась: «Жизнеописание»! Открыла наугад тетрадь и наткнулась на неоконченное письмо, всего в несколько строчек: «Дорогой мой братик Митенька! Как же я скучаю по тебе! Наши письма, видимо, не доходят, хотя мы посылаем их на прежний адрес». Больше ничего не было написано на свёрнутом пополам листе бумаги.

***

Дневник Саши Мальцевой

2 марта 1922 г. Теперь я знаю, что в каждой снежинке может отражаться луна, как когда-то, в прошлой жизни, говорил Митя. Я влюблена! На всю жизнь! Мы встретились с НИМ на благотворительном балу. Это был «Белый бал», и я, совсем непривычная к таким событиям, ждала каких-то чудес. Мне сшили белое крепдешиновое платье, а к нему купили вышитый бисером пояс и такую же сумочку. Юлька тоже была в белом платье с жемчужным ожерельем. Она загадочно и таинственно поглядывала на меня, пока я стояла у зеркала, поправляя волосы, и потом, когда мы вошли с ней в зал. Она помахала кому-то рукой, и я увидела спешившего навстречу Станкевича. Я была немного ошеломлена: Станкевич давно знаком мне, но я впервые заметила, что он очень привлекателен, насколько я могу судить о мужской привлекательности. Он подошёл не один, и нас представили друг другу. Его зовут очень длинно: Коррадо Маттео Серджо Чезаре, он итальянец, торговый представитель автомобильной фирмы «Фиат». Мне показалось, что пол у меня под ногами качнулся, когда я подняла на него глаза. Он самый непохожий ни на кого из мужского племени, даже его длинное имя с двумя «т» в «Маттео» и раскатистым «р» в «Коррадо».

Он не отходил от меня целый вечер, мы танцевали, ели мороженое, болтали на забавной смеси русских и английских слов. Я, спасибо Юльке, значительно преуспела в английском, а у Коррадо очень милый акцент, когда он говорит по-русски.

С бала мы уезжали в автомобиле Коррадо. На водительском месте сидел Станкевич, рядом – Юлька, а сзади устроились мы – Коррадо и я. Станкевич предложил немного покататься по ночному городу, мы с восторгом согласились. В автомобиле было холодно, поэтому Юльку и меня закутали пледами, и мы поехали. И луна отражалась в каждой снежинке! Хотя снег начал кое-где уже чуть-чуть подтаивать – весна!

19 апреля 1922 г. Сегодня произошло событие, смешавшее вместе нежданную радость и печаль. В одном из магазинов Чурина, куда я и мама зашли, чтобы купить какую-то мелочь, увидели Лору Бухбиндер! Она, оказывается, работает там продавщицей и манекенщицей. Удивительно, что мы не встретились раньше – Лору наша общая судьба забросила в Харбин летом 1920 г. Вечером она пришла к нам, и мы дали волю слезам. Родители Лоры погибли, она осталась совершенно одна, и просто чудо, что ей удалось добраться до Харбина. Конечно, вопрос, который мучил нас, – Митина судьба, остался без ответа.

7 мая 1922г. Коррадо и Станкевич устроили для Юльки и меня пикник за городом. Но перед этим Станкевич представил Коррадо моим родителям, иначе мамочка с её пуританским воспитанием никуда бы меня не пустила. А мне восемнадцать лет!

Это первый пикник в моей жизни. Когда я росла и взрослела, была война с германцами, революция, гражданская война и наше бегство из родного Екатеринбурга, из России.

Всё было удивительно! Что ещё можно сказать о солнце, сиявшем изо всех сил, о нежной зелёной траве, мимо которой мы проносились в автомобиле, а ещё больше – об ожидании счастья, которое не покидало меня с нашей первой встречи с Коррадо. Мы сделали привал на лужайке и стали запускать воздушных змеев. Когда же мы изрядно набегались, и очередь дошла до корзинки с бутербродами, аппетит был неукротим у всей компании. Потом завели патефон, и Юлька учила меня танцевать танго. Вдруг вместо Юльки напротив меня оказался Коррадо, и обучение пошло гораздо быстрее. Теперь я могу сказать, что умею танцевать танго!

13 июля 1922г. Он уехал, уехал! Дела фирмы заставили Коррадо покинуть Харбин, и я не знаю, как скоро мы увидимся вновь. И когда на меня накатывает тоска, я ухожу с Рынькой на берег Сунгари. Собачка моя давно уже привыкла ко мне, а я привязалась к ней. Мы идём к маленькому прудику, скорее, большой луже, оставленной рекой после весеннего разлива. По вечерам там начинается лягушиный хор, по воде носятся жуки-водомеры, и всё это так напоминает Кыштым, речку Течу, что, кажется, вот-вот бабушка позовёт меня ужинать, а за столом дедушка уже шуршит газетой и пьёт чай из своей китайской чашки.

Меня застала гроза. Она была короткой, но бурной. Я сидела под перевёрнутой лодкой, прижав к себе, скулившую при каждом громыхании Рыньку. Дождь закончился быстро, мы вылезли из своего укрытия, и, Боже мой, какая же красота была вокруг! Над Сунгари повисли целых две радуги! И под одной радугой-коромыслом плыла лодочка с парусом, совсем такая же, как на дедушкиной чашке.

***

…Александра торопливо листала тетрадь, выхватывала взглядом дневниковые записи сорокалетней давности, посвящённые первой любви. Итальянец Коррадо, ворвавшийся внезапно, поначалу захватил её жизнь без остатка. Но Коррадо, к досаде Саши, оставаясь неизменно галантным, сдержанным и немного снисходительным, относился к ней, как к маленькой девочке.

Летом 1924 года Коррадо и Станкевич участвовали в автомобильных гонках и надеялись, что их «Фиат» придёт первым. Ради этой победы они всю последнюю неделю доводили до немыслимого совершенства автомобиль Коррадо. Так сказала Саше Юлька, которая была в курсе всего, что касалось Станкевича.

Они стояли среди группы болельщиков, ожидая сигнал старта нескольким автомобилям, которые уже нетерпеливо рычали моторами. Но Юльку мучил вопрос, не слишком ли затянулся «бестемпературный», как она выразилась, период у Саши и итальянца. Не обращая больше внимания на происходящее вокруг, она поделилась своими сомнениями с Сашей.

– Ах, всё очень непонятно, – в ответ на жадное Юлькино любопытство вздохнула Саша.

– Да, очень непонятно, – согласилась Юлька. – А ты целовалась с ним?

– Юлька! – возмутилась Саша и покраснела. – Конечно, нет…

Она так громко вскрикнула, что стоявшие неподалёку люди обернулись. В это время автомобили, сорвавшись с места, пронеслись мимо, образовав небольшой ураган. Он подхватил Сашину шляпку с незабудками и понёс её вслед за автомобилями.

– Алекс! – весело закричала Юлька. – Твоя шляпка решила выиграть в гонках! А впрочем, она всё-таки поймана, вон спаситель уже несёт её.

Саша не ответила Юльке. Она тихо-тихо пошла навстречу «спасителю», но смотрела не на него, а на свою шляпку с незабудками, потому что боялась смотреть и боялась поверить невозможному! Потому что, о Господи, это был Покровский, Костик Покровский, отставший в страшном 1920 году от их поезда в Нижнеудинске.

Она уткнулась ему в грудь и заплакала. Потрясённый Костик Покровский обнял Сашу и что-то бормотал.

– Сашенька, – прошептал он, – жива… А Степан Иванович, Софья Викентьевна? А Станкевич?

– Папа и мама живы, а Станкевич мчится в автомобиле навстречу рекорду. Как же вы не видели его, он же возле «Фиата» стоял. В такой кожаной куртке поверх белой фуфайки, ещё очки большие…

И вдруг замерла в тревоге, не решаясь спросить, но Костик уже догадался, кивнул головой: «Да, всё в порядке, есаул тоже в Харбине». Саша прерывисто вздохнула и внимательно посмотрела на Покровского. Он возмужал, стал выше ростом, шире в плечах и совсем не походил на того смешного Костика, каким был в Томске. Покровский тоже смотрел на Сашу с радостным удивлением.

– А я ведь вас поначалу не узнал, Сашенька!

– Столько лет прошло, что я успела вырасти и чуть-чуть состариться, да? – сквозь непросохшие слёзы засмеялась Саша. – Ой, я же вас не познакомила. Это – моя самая близкая подруга Юлия Иваницкая. Юля, вот тот самый Константин Покровский, который потерялся, и вот он нашёлся. Прав был Ник-Ник, когда говорил, что надо верить и надеяться. Костенька, вы сейчас ничего не рассказывайте о себе, вечером соберёмся, вот тогда и послушаем вашу историю. Ах, Боже мой, какое счастье, вы живы, Илья Семёнович жив, и мы все опять будем вместе!

Они ничего не видели вокруг и, занятые разговорами, очнулись лишь тогда, когда Юлька, радостно взвизгнув, побежала к автомобилю, первым завершившим гонку. И по Юлькиному звонкому голосу стало понятно, что это «Фиат» Коррадо. Плотное кольцо почитателей окружило Коррадо и Станкевича, а потом их принялись качать, и лишь после этого им удалось, наконец, вырваться.

– Алекс! – кричала Юлька. – Мы победили!

Она держала обоих друзей под руки и, приплясывая от восторга, тащила их к Саше. Коррадо снисходительно улыбался и с настороженным вниманием поглядывал в сторону Саши и незнакомого молодого мужчины. Станкевич, занятый тем, что снимал на ходу свою куртку, не обращал на них внимания, пока Юля торжественно не произнесла: «Уважаемые господа, сюрприз!»

…Станкевич, увидев Костю замер от неожиданности, не веря в правдивость происходящего, потом они крепко обнялись…

– А есаул? – опомнился Станкевич.

– Здесь он, тоже здесь! – счастливо засмеялся Костя. – Он у Бринера8 в охране. Он в охране, а я – в конторе у того же Бринера.

– Алекс, – напомнил о себе молчавший до той поры Коррадо, – поздравьте же нас!

– Да-да, поздравляю! Мы были уверены в победе, – смущённо заторопилась Саша. С весёлым ужасом она внезапно поняла, что Коррадо, ещё недавно занимавший так много места в её мыслях, куда-то исчезает. Неловко извинившись, она представила ему Покровского. – Это наш старый друг… – Саша хотела сказать «мой старый друг», но в последний момент смутилась и начала предательски краснеть.

Сделав вид, что не заметил её заминки, итальянец протянул руку Покровскому. Они внимательно смотрели друг другу в глаза, и рукопожатие, как показалось Саше, немного затянулось, и было излишне крепким.

– Господа, – весело обратился ко всем Коррадо, – приглашаю посидеть в каком-нибудь ресторанчике, отметить нашу победу! – Он посмотрел на Покровского и добавил: – И наше знакомство.

– Я согласна! – захлопала в ладоши Юлька. – Алекс, мы на полчасика, а? Ну поедем!

Коррадо спокойно и небрежно вёл автомобиль, не переставая говорить. Он обращался в основном к Покровскому, иногда смотрел на Сашу, словно призывая её в сообщники.

– Имена харбинским кафе давали люди с хорошим чувством юмора. Ну, например, – «Вася, заходи!» Как вам это понравится? Но мы туда не поедем, так, Алекс? А вот, смотрите! «Привал трёх бродяг»! Но нас больше трёх, поэтому и это весёлое место мы проезжаем. К некоему Яше тоже не по пути, хотя хозяин кафе уверяет, что «Яша – свой человек». Что же вы молчите, Покровский? Вам не нравятся названия? Станкевич, ваш друг всегда так немногословен? А Жюли очень нравятся – смешно, правда? А вот сюда мы, пожалуй, зайдём!

Автомобиль остановился возле дорогого ресторана «Эдем». Юлька перестала смеяться и взглянула на Станкевича. Тот пожал плечами и усмехнулся. Никто из их компании никогда не был в «Эдеме». Даже храбрая Юлька внутренне слегка поёжилась, входя в роскошный зал с фонтанами, зеркалами и хрустальными люстрами.

– Зачем вы это сделали, Коррадо? – уже потом, когда они покинули ресторан, спросила Саша.

– Чем вы недовольны, милая Алекс? Я хотел развлечь вас и вашего друга.

– Нет, Коррадо, вы лукавите. Вы хотели унизить его, прекрасно понимая, что у него нет денег, и он не сможет ответить вам тем же.

– И всё-таки, Алекс, должен сознаться, держался он великолепно – спокойно и с достоинством. Но… Вы правы, я хотел, чтобы вы сделали выбор…

Коррадо не успел договорить: они уже подходили к автомобилю, где их ждала вся компания. Станкевич и Покровский беседовали о чём-то своём, а Юлька смотрела на Сашу с таким интересом, что стало понятно: вечер будет посвящён обсуждению событий.

У дома Иваницких Коррадо церемонно со всеми распрощался.

– Милые девушки, благодарю вас за этот необыкновенный день. – Он протянул руку Покровскому. – Прощайте, Покровский, рад был нашему знакомству. Станкевич, мы увидимся нескоро: мне предстоит поездка в Италию. Прощайте, Алекс!

Он взмахнул на прощание загорелой рукой, автомобиль резко сорвался с места и вскоре исчез.

– Был Коррадо, и нет Коррадо. Один синий дымок остался, – засмеялась Юлька. – Умчался поспешно, как будто его обидели. – Она взглянула на Сашу и замолчала.

– Надо было маму как-то подготовить, а то разволнуется… – Саша вела себя так, словно разговор с Коррадо нимало не задел её. Она озабоченно посмотрела на Костю и подтолкнула его к флигелю.

Увидев на пороге Покровского, Софья Викентьевна вскрикнула от неожиданности, миска со спелым крыжовником выскользнула из её рук, и крупные зелёные ягоды, похожие на нефритовые бусины, раскатились по полу. Должно быть, чтобы справиться с волнением, Покровский наклонился и начал быстро-быстро собирать их.

– Костенька, милый мальчик, нашёлся! – заплакала Софья Викентьевна. —Да оставьте вы эти ягоды, дайте я обниму вас. – И тут же беспокойно посмотрела за его плечо. – А где?.. – Она не успела договорить.

– Он жив, жив! Есаул тоже в Харбине! – радостно крикнул Костя.

Тем же вечером в просторной столовой Иваницких, на чём настоял Кирилл Антонович, собрались Мальцевы, Станкевич, есаул Плетнёв и Лора Бухбиндер, за которой специально послала Софья Викентьевна: «Бедная девочка совсем одна, да и мне будет казаться, что Митя где-то недалеко». После неизбежных объятий, слёз, поцелуев и восклицаний все расселись по местам. Кирилл Антонович, дождавшись тишины, торжественно обратился к гостям:

– Дорогие мои! Я рад, что Степан Иванович и его супруга Софья Викентьевна обрели утраченных друзей. Четыре года они надеялись на это, и наконец, встретились. Вот за что мы и поднимем бокалы. Ура!

Посреди общего радостного возбуждения заплакала Софья Викентьевна. Степан Иванович обнял её за плечи и тихо-тихо, успокаивая, начал что-то шептать на ухо. Тревожно глядя в их сторону, Саша громко попросила слова:

– Покровский, вы так и не рассказали, как же Илье Семёновичу и вам удалось оказаться в Харбине?

Мгновенно все замолчали, молчал и Покровский. Есаул подошёл к открытому окну и закурил трубку.

– В Нижнеудинске мы решили зайти на станцию, чтобы хоть что-то разузнать, – начал свой рассказ Покровский. – Разузнать, особенно после того, как увидели Колчака арестованным. Было понятно – его арестовали чехи, но пока ещё лицемерно делали вид, что охраняют Адмирала. Еле-еле протиснулись в здание станции, такое скопище народу! Больные тифом лежат недалеко от покойных, дети плачут, у матерей глаза страшные – пустые… Продуктов нет, лекарств нет… Вдруг кто-то крикнул, что на путях стоят вагоны с морожеными тушами, к ним никого не подпускают. Что тут началось! Обезумевшая толпа ринулась к выходу, давя тех, кто упал. Нам повезло: нас вынесло наружу. Мы побежали к нашему составу, но опоздали…

С казаками Семёнова добрались до Иркутска, а там – до Хабаровска. Что делать? Решили осмотреться, пожить, а потом продолжить поиски… Я начал работать в газете, а есаул…

Плетнёв повернулся от окна, продолжил рассказ Покровского:

– Выяснили с Покровским, что многие санитарные вагоны отправлены были в Харбин, стали думать, как туда пробираться. Этой весной Хабаровск заняли красные, на казаков охоту устроили, а значит и на меня. Покровский-то что? Он газетчик, но и за ним следили: подозрительная личность! Решили плыть через Амур на китайскую сторону. Ширина – 2 километра, июнь, вода холодная. Сделали маленький плотик, сложили на него одежду, замаскировали ветками. Покровский свой студенческий билет и мои документы в клеёнчатые мешочки уложил и воском залил. Поплыли тайно, глубокой ночью. Оглянулись на Хабаровск: прощай, Россия! Господи, помоги! Обратной дороги не было… Вскоре нас обнаружили, открыли стрельбу, пришлось нырять, плыть под водой, несколько раз прощались с жизнью, но всё-таки выплыли на безопасное расстояние…

Саша зябко передёрнула плечами, представив себе холодную чёрную воду Амура и двух друзей, решивших, во что бы то ни стало доплыть до другого берега. Вспомнилась зима 1920 года и барак, в котором оказались, когда приехали в Харбин. Неужели нет обратной дороги в Россию, домой? Но обещал же Станкевич, когда ехали в промёрзшем вагоне неведомо куда: «Уж вы-то, Сашенька, непременно вернётесь».

– Ничего не хочу, только бы домой вернуться! – тихий голос Софьи Викентьевны среди полной тишины прозвучал с отчаянной силой. – Да! На родную землю, к родным людям, кто ещё жив остался… Ведь душа изболелась! За что это всё нам? Как можно было нас поделить навек?

– Эх! – вдруг воскликнул Кирилл Антонович и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнула, зазвенев, посуда. – Всё-таки не верится, что когда-нибудь в этой истории не будет поставлена точка! Вот только дожить бы… – Он залпом выпил рюмку водки и обратился к дочери. – Вот что, Юлька, любимая дочь наша! А спой-ка ты нам, да развесели нас, артистка!

Шепнув что-то Станкевичу, Юлька подала ему гитару и легко присела на подоконник распахнутого настежь окна. Первые же аккорды, сорвавшиеся из-под пальцев Станкевича, были Саше знакомы. Навсегда, казалось, забытый романс, который Станкевич пел в их екатеринбургском доме, нежно и печально зазвучал в Харбине. Переплетался Юлькин голос с голосом бывшего поручика Станкевича, пели они об ушедших в никуда выпускниках Николаевского кавалерийского училища:

Звуки вальса в гулком зале,

Генералы смотрят гордо,

Молодые офицеры вихрем кружат юных дам.

Хрусталём звенят бокалы,

Воздух дымкою подёрнут…9

«А слова-то романса Станкевич мне так тогда и не переписал, – грустно думалось Саше. – И Ларису Константиновну я напрасно ревновала к нему. Как они там, живы ли? Анюта уже подросла, а няня совсем старая стала. На Шамсутдинова всё так же ворчит наверное… И Митя с ними, а не с нами…»

Очнулась от своих невесёлых мыслей с последними словами романса: «Им казалось всё навеки, Был четырнадцатый год». Замолчали Юлька и Станкевич, ждали, что им скажут… Есаул сидел, опустив голову, положив крепко сжатые кулаки с побелевшими костяшками на стол. Степан Иванович, сняв пенсне, протирал стёкла, глядя куда-то далеко. Софья Викентьевна плакала, не стесняясь, и Лора гладила её по руке.

– Да, развеселили, – подал голос Кирилл Антонович. – Эх, жизнь наша! Угробили поколение сначала на одной войне, потом на другой…

Расходились за полночь. Есаул пошёл провожать Лору, и Софья Викентьевна, глядя им вслед, сказала, ни к кому не обращаясь:

– Как в шестнадцатом году… Митя провожал её тогда, и она походила на красивую лёгкую бабочку. Лора по-прежнему хороша, дай ей бог счастья с Ильёй Семёновичем.

Дождавшись, когда останутся одни, Саша и Юлька устроились на террасе, чтобы всласть наговориться. День с его продолжением был таким длинным, событий произошло так много, что непременно надо было всё обсудить. Ночные тени и полная луна, освещающая лица девушек, добавляли таинственной значимости каждому слову.

– Ах, Алекс, – начала Юлька и подула в сторону луны. Серебристый парок тут же растаял, а Юлька продолжила. – Алекс-Алекс, мне очень понравился твой Покровский. Не спорь, – твой Покровский! Ведь у них с Коррадо настоящая дуэль была, неужели ты ничего заметила? И Покровский выиграл! Но не знаю, хорошо ли это для тебя: судя по всему гордый итальянец, потомок римлян, исчезнет из твоей жизни навсегда. А что такое Покровский? Пока ничего… Тебе же нужна основательность, прости меня за такую прозу. Ну что ты молчишь, не согласна?

– Ничего я, Юлька, не понимаю. За один день всё так изменилось. Целых два года была влюблена в Коррадо, страдала, думала, что не дождусь от него признания, и тут вдруг, как ты говоришь, дуэль! А Покровский когда-то такой забавный был! Я считала его неповзрослевшим мальчишкой, а он – вон какой!