Адам Протопласт

Однако кое-что, выходящее за привычные рамки, с ним всё-таки тогда происходило. Начало этому положило происшествие, случившееся в третьем классе.

Он угадал четыре номера из шести в популярной советской лотерее «6 из 49», одном из двух подвидов знаменитого «Спортлото», в котором хотя бы раз попробовали сыграть все без исключения советские граждане. Да что там раз, наверняка старшие товарищи меня сейчас поправят и скажут, что десяток – это самый предельный минимум.

Не буду особо спотыкаться на том, что это была за штуковина. Все вы её прекрасно помните. Два вида лотерей: «6 из 49», превратившаяся в середине восьмидесятых в «6 из 45» для увеличения вероятности выигрышей, и «5 из 36», которая существовала всё отмеренное ей время без изменений. Лотереи возникли в 1970 году (это я сейчас в Википедии вычитал) и прожили вплоть до постсоветских времён.

Вроде бы, в каком-то извращённом виде они существуют и поныне.

Ну, вы знаете, в «6 из 49» надо было угадать минимум четыре цифры, чтобы выиграть деньги, в «5 из 36» – минимум три. Какое-то время за отгадывание максимума в каждой из лотерей – по шесть и пять номеров соответственно – выплачивали ровно по десять тысяч рублей.

В советские времена это была своего рода магическая цифра, ей определялся уровень настоящего богатства.

В перестроечное безвременье максимальные выигрыши стали варьироваться по суммам. Хотя я этот момент плохо помню, могу и ошибаться.

На выигрышах в меньшем количестве номеров выплаты определялись в зависимости от призового фонда и количества победителей. Иногда за три угаданных номера в «5 из 36» можно было получить максимум полтинник (что вообще-то тоже неплохо по советским временам). Иногда – тысячу с лишком.

В «6 из 49» выигрыши всегда были больше, даже на минимальных четырёх номерах. Однако в ту осень 1981 года выигрыш по четырём номерам лотереи «6 из 49» оказался достаточно скромен – всего по четыреста с чем-то рублей на каждого угадавшего.

Впрочем, должен тут же оговориться: скромен по сравнению с тысячными выигрышами, на которые можно были приобрести автомобиль или хотя бы мотоцикл, но просто огромен по меркам зарплаты воспитательницы детского сада.

Помнится, Мария Анатольевна даже что-то вроде удивления изобразила в тот момент, когда Павлик преподнёс ей самостоятельно купленный и заполненный билет. Он и денег на него не просил у матери. Набрал по микрорайону пустых молочных и пивных бутылок, чем забавлялась тогда вся детвора (и не только), сдал – и вот вам, пожалуйста, получите выигрыш.

Это была одна из немногих прорвавшихся сквозь её броню эмоций. Немногих за всю жизнь.

К удивлению сомневавшихся бабки с дедкой («Э-э, да неправильно что-нибудь Пашка заполнил, вот увидишь!»), деньги Марии в Сберкассе выплатили все разом, до копеечки. А она, чистое советское создание, тут же, не выходя из здания, лишь засунув в сумочку червонец на продукты, положила оставшуюся сумму на книжку.

До Пашиного совершеннолетия.

Червонец благополучно был истрачен в близлежащих магазинах, а оставшуюся сумму, которая к моменту распада СССР выросла на порядок, ни Мария Анатольевна, на сам Павел никогда больше не увидели. Она сгорела в приснопамятный период обесценивания денег.

Но дело не в этом. Дело в том, что Павлик почувствовал тогда за собой нечто особенное. Талант – не талант, дар – не дар, но что-то такое, чем можно ковыряться в пахучей туше вечности и изымать из неё некоторые преимущества вместе с правдивыми определениями реальности.

Вслед за тем успешным случаем внезапного зарабатывания больших денег последовало несколько десятков неуспешных, после чего, разумное и ответственное существо, Павел Тимохин прекратил выбрасывать деньги на ветер.

И даже вовсе не потому, что разочаровался в лотереях. Ему, сказать по правде, уже в том возрасте стала казаться отчаянно глупой функция денег и необходимость строить свою жизнь в порабощённом к ним отношении.

Он попросту не понимал, что будет делать с этими самыми деньгами.

Вот, допустим, не положила бы мать те четыреста с лишним рублей на книжку, а отдала бы ему – и что? Он мучительно прокручивал эту мысль в голове и так и эдак, но с какой-то совершенно отчаянной пустотой осознавал, что потратить ему их совершенно не на что.

Однако сам факт неожиданного выхода за рамки обыденности, подчинения каких-то высших и вроде бы неподвластных сил, засел в его головушке более чем крепко. Смутно и неосознанно, но настойчиво и дерзко пробивались в нём ростки понимания: окружающий мир совсем не так многолик и шумен, как кажется на первый взгляд. В нём есть свои закономерности, свои явные и скрытые правила.

Что ими, этими закономерностями и правилами, при большом желании можно научиться управлять.

Я сейчас описываю мыслительный, а скорее даже подсознательный процесс в достаточно ясных формулировках и сам ощущаю, что некоторым образом противоречу себе. Что можно лишь пожелать своему герою стать особенным – и он непременно им станет. Покорит все стихии мира, разгадает все тайны и перекуёт себе в сверхчеловека.

Разумеется, на самом деле всё происходит не так.

Погружаясь в процесс письменного отслеживания мыслей, эмоций и побуждений ты заведомо начинаешь творить обманчивую матрицу псевдореальности, в которой всё более-менее логично, органично и взаимосвязано.

В действительности мы мыслим и рассуждаем иначе. Вспышка-образ, вспышка-звук, вспышка-ощущение. Относительно правдиво её можно передать технологией потока сознания, чем я сам неоднократно занимался в предыдущих своих произведениях, но лишь относительно. Любое словесное описание мыслительного процесса, пусть даже самое авангардное и вычурное – лишь блеклый оттиск того величественного и изящного бурления, что рождает наш мозг.

Впрочем, мозг ли?

Мне кажется порой, что изобретение речи вовсе не расширило возможности человека, а неимоверно сузило их, ибо даже миллиардами слов не передать все оттенки мыслеформ, которые проносятся по нашему сознанию.

Слово произнесённое есть ложь. Эта не мной придуманная сентенция абсолютно верна не только с философской, но и с медицинской точки зрения.

В рамках этого произведения мне не хотелось бы впадать в авангардные навороты потока сознания, потому что, во-первых, не хочу повторяться, а, во-вторых, они всё равно не выразят и малой доли тех образов, что проносятся в голове столь неординарного человека, как Павел.

Поэтому буду лишь скромно и поверхностно фиксировать некоторые из промежуточных итогов наблюдений, рассуждений и выводов, которые приводили к каким-то либо изменениям в Пашиной жизни.

Быть может, это примитивнее, но зато честнее.

Итак, ежесекундный процесс отражения окружающей реальности и её преломления в детской, но пытливой голове длился неустанно. И в какой-то момент, где-то к средним классам школы, он начал приносить плоды.

В частности, Паша с крайне высокой точностью стал определять, за каким углом его поджидает опасность. Развязные гопники с неумолимым желанием отобрать деньги, безумный и, вероятно, пьяный мотоциклист, отчаянно лающий и кидающийся на прохожих пёс.

В основе своей этот талант развился в нём из способности наблюдать и подмечать. И заострился врождённой харизмой складывать цельную картину из отдельных фрагментов.

Если первая смена в школе заканчивается около часа дня, то, ясное дело, наплыв гопничков у ближайшего магазина произойдёт где-то после часа. Вполне реально определить и места, куда затем они будут рассасываться.

Мотоциклов в микрорайоне немного. При желании их можно запомнить по внешнему виду и по характерному для каждого двигателя шуму, определить места дислокации, прочертить в голове примерный маршрут движения и его время.

С псами то же самое: их можно запомнить, выучить по лаю и внешнему облику, а также приметить, в какое время хозяева выпускают их на улицу.

Другое дело, что неприятности в жизни гопниками, мотоциклами и собаками не ограничиваются. Необходимо фиксировать абсолютно всё происходящее, подмечать любую деталь и что самое главное – делать из неё верные выводы.

Человеческому сознанию это не под силу.

Обыкновенному – да, но только не сознанию Павла Тимохина. Он обнаружил способность вмещать в себя весь мир, целиком и полностью, со всеми его шумами, запахами, мерзостями и приятностями, со всеми его значительными и незначительными деталями.

Причём для этого ему вовсе не требовалось наблюдать за ним двадцать четыре часа в сутки.

По озабоченному выражению лица проходящей мимо женщины он моментально понимал, что у неё семейные проблемы.

В другой раз он фиксировал пьяные крики и подмечал небритого мужика, матерившегося с балкона того самого дома, в котором скрылась три месяца назад та грустная и озабоченная женщина.

А ещё через полгода он встречал её на улице снова: мужчина рядом был трезв и весел, но Павел безошибочно узнавал в нём того самого пьяного буяна, что так витиевато матерился с балкона.

И потому для него не виделось ничего удивительного в том, что ещё через год он встречал у того самого подъезда милицейский «бобик», а рядом карету «скорой помощи».

В карету выносили тело, прикрытое брезентом – лишь выбивавшаяся из-под него женская рука свидетельствовала о половой принадлежности, а на землю стекала струйка крови. В «бобик» в это время сажали едва державшегося на ногах мужчину, вновь небритого и мертвецки пьяного.

Примерно так всё это работало. В общем-то, ничего удивительного и сверхъестественного. Лишь фиксация деталей, правильная их сортировка и приведение к логическим выводам.

Наверняка, каждый из нас производил за свою жизнь не одно похожее мыслительно-дедуктивное путешествие с чертовски правильными выводами. Но для каждого из нас подобная детализация мира с верными предсказаниями будущего становилась лишь краткими эпизодами, а для Паши с определённого момента, лет этак с десяти, она превратилась в полноценный и непрекращающийся процесс.

И давался этот процесс ему легко, непринуждённо, естественно.

Он глядел на человека – и вмиг понимал о нём если не всё, то очень многое. Понимал, устанавливал связь с другими явлениями – от погодных до политических – и формировал чёткое представление если и не о будущем этого существа, то о его внутреннем мире, побуждениях, желаниях и терзаниях.

Впрочем, делать правильные выводы у него получалось не всегда.

Вот он свернул в подворотню, повинуюсь сложной цепочке наблюдений и выводов, замешанных на сильном предчувствии – свернул, чтобы избежать встречи с гопотой – и вдруг эта самая гопота, причём в количестве человек шести, облепляет его как рой назойливых мух, выворачивает все карманы и щедро раздаёт тумаки.

Побитый Павел без денег, а значит и без молока с хлебом, которые ему вменялось приобрести, бредёт домой и отчаянно анализирует обстановку, мучительно отыскивая в реальности фрагмент, который подвёл его. Показался не тем, что есть. Заставил прийти к ложному решению.

Иногда он находит такой фрагмент – и безумно радуется находке. Она делает его опытнее и сильнее.

Иногда фрагмент не находится – и Павел погружается в депрессию. Чёрную и клокочущую, из которой крайне тяжело выбраться. Его отчаянно злит коварство мира, который не желает открывать перед ним все свои стороны.

Тем не менее, к старшим классам Тимохин настолько хорошо развил в себе способность предугадывать агрессивные проявления реальности, что практически не попадался ни гопникам, ни милиции, ни другим злым и неадекватным силам.

Для него это превратилось в некий автоматический определитель маршрута и линии поведения. Какой дорогой пройти, к какому человеку обратиться, какие выбрать слова – всё это рождалось в нём совершенно естественно и почти неосознанно.

При этом наедине с самим собой он понимал, что устраняется от мира, уворачивается от его ударов и потрясений, а потому вроде как грешен и недостоин в нём находиться.

Эта трагическая мысль сопровождает его с тех пор постоянно, и почему-то он не находит в себе сил перебороть её или хотя бы отстранить.

Если разбирать кругозор его суждений, сформированный в школьные годы, с научной, так сказать, точки зрения, которая подразумевает некую обобщённую понятийную пунктирность, то можно отметить следующее.

Первое: в нём сформировались вполне определённые и устоявшиеся представления об окружающей действительности. Носили они в целом, осязательно-защитный характер и призывали относиться к миру с величайшей осторожностью. А на уровне чувств формировали к нему, миру, значительную долю недоверия и неприятия.

Второе: первичные и неизбежные побуждения устраниться от окружающей действительности путём самостоятельного завершения собственной жизни были в нём успешно преодолены. Желание покончить с жизнью посещало его лишь на уровне крайне отстранённой теоретизации и ни разу не вылилось в реальные действия.

Третье: несмотря на некоторые эмоциональные ожоги, как то холодные отношения с матерью, отсутствие отца (степень ожога сомнительная) и полное отсутствие друзей, а также обязательная череда подростковых огорчений, расстройств и обид, в нём присутствовало маленькое, но плотное и цельное ядро понимания, состоявшее в следующем: этот мир ему по силам. Он, Павел Тимохин, выше, шире и больше его. Он вполне может вместить в себя все его истины и не подавиться ими. Он силён и стоек.

Откуда в нём рождалось это умозаключение, мне не вполне понятно. Особенно принимая тот факт, что Тимохин выглядел как крайне тихий и неприметный субъект, который никогда не выпячивался и не стремился понравиться окружающим.

Ну да я и не должен этого понимать. Я лишь наблюдатель его жизни и некоторых мыслительных коллизий.

Сделаю предположение, что степень управления окружающей действительностью лишь возрастала в нём с возрастом, что приводило его к мысли-ощущению-побуждению о способности не подчиняться ей, действительности, а существовать параллельно, как бы на равных.

О подчинении мира собственной воли он тогда не помышлял.

Что касается его взглядов на этот вопрос сейчас, то однажды мы приблизимся к ним.

Ограничусь тремя этими пунктами. Остальные не столь существенны.

Законченная десятилетка подразумевала поступление в институт. Высшее образование и благородная кабинетная работа (так всё это виделось) представлялись для него одним из этапов к ослаблению уз жизни. Ему казалось, что рабочий человек гораздо более несвободен в своих поступках и жизненных суждениях, чем человек интеллигентной профессии.

Но буквально в десятом классе он резко изменил отношение к этому вопросу и вместо вуза поступил в расположенное неподалёку от дома профессионально-техническое училище на специальность «повар».

Помнится, в моём детском сознании тоже присутствовала этакая элегантная иллюзия о собственном бестревожном будущем. Она была внедрена в меня матерью.

Ей, выходцу из деревни и бухгалтеру по профессии, почему-то крайне привлекательной виделась юриспруденция. И она отчаянно внушала мне этот вариант развития событий: ты будешь юристом.

Да-да, юристом! Ну а кем тебе ещё быть, если не юристом, правильно? Юрисконсультом на заводе. Хорошая работа, высокая зарплата. Уважение и почёт.

Она не знала ни одного заводского юрисконсульта, да и просто юриста в любой формации, понятия не имела о его обязанностях и заработной плате, но отчего-то родила в себе эту иллюзию и всеми силами проецировала на меня.

Я так и отвечал на все вопросы о том, кем я хочу стать:

– Юристом! Разумеется, юристом!

Тогда, на приличном отдалении от реального воплощения эта профессия действительно виделась мне спокойной и гармоничной. Но по мере взросления идиллическая картинка меркла.

А однажды и вовсе сморщилась.

– Юристом? – переспросил меня кто-то из одноклассников. – Мусором что ли?

– Ну почему мусором? – непроизвольно сжавшись от вторжения в мой светлый Эдем этой чужеродной бандитско-ментовской реальности, горячо возражал я. – Юрисконсультом на заводе. С документами работать, договора отслеживать.

– Ну, это если возьмут, – хмыкнул одноклассник. – А вообще юристы в ментовке оседают. Или в прокуратуре.

Примерно так жестокими и приземлёнными людьми разбиваются хрупкие мечты фантазёров. Но тот одноклассник молодец, я благодарен ему за урок.

Надо принимать явления во всеобъемлющей полноте – это избавляет от пустот и недопонимания. Недаром говорят: дьявол в деталях. Если упустишь даже незначительную – она тебя накроет.

Он был чертовски прав, этот простой, но мудрый одноклассник, имя которого я не помню. Юриспруденция – вшивое направление жизни, чтобы там ни врали голливудские кинофильмы, где все юристы богаты и надуты. Для него нужна определённая тупость, крайне сдержанная эмоциональность, а лучше и вовсе её отсутствие, и полное смирение с предложенной повесткой жизни.

Да и заводской юрисконсульт – крайне нервная и геморройная профессия. Особенно по нынешним временам.

Я категорически не подходил для этой профессии. Она категорически не подходила мне. Господи, благодарю тебя, что избавился от этого насильственного внедрения ещё до окончания школы и не сломал себе жизнь поступлением на юрфак!

Как бы между делом замечу, что далеко не все мои фантазии были разбиты жестокими и приземлёнными людьми. От самой главной и самой дикой – стать писателем – я не отказался. Хотя в плане реализации и практического воплощения она несоизмеримо труднее, чем превращение в промышленного юрисконсульта.

Со стороны матери в адрес Паши почти никаких внедрений не отмечалось. Даже стоит сказать более определённо: совсем никаких. Она тихо и безропотно тянула свою лямку и, похоже, просто не в состоянии была предложить сыну ни одного варианта будущей жизни.

А вот бабушка с дедушкой, родители матери, которые продолжали играть для Павла достаточно заметную роль, варианты предлагали.

Баба Варя, которая была в этом вопросе более активной, да и более разумной, надо заметить, рисовала ему образ высшего технического образования. Её идеалы тоже были связаны с заводскими гудками и сварочными всполохами, но в более практической плоскости – ей хотелось, чтобы внук стал инженером.

Политехнический институт в Пирогове присутствовал – кстати, это был единственный городской вуз – так что вариант с получением профессии инженера-строителя выглядел очень даже вероятным.

Тем более что бабка с дедкой сами были строителями.

Деду Толе, однако, виделся чуть более экзотический вариант: мастер по ремонту телевизионной аппаратуры. За этим, как и в большинстве случаев нашей жизни, стояло нечто личное.

Всякий раз, вызывая на дом телевизионного мастера для починки своего «Горизонта», он клял себя за то, что никто не подсказал ему в юности о существовании подобной профессии.

Вот он какой чистенький этот телемастер, спокойненький. Пришёл, снял с телевизора заднюю крышку, поработал паяльником – и до свидания. Сейчас зайдёт в пивную, выпьет кружечку перед следующим визитом. А я и в дождь и в снег под чистым небом всю жизнь кирпичи клал. Сколько болезней себе заработал! Спина не разгибается!

Да, профессия телемастера виделась дедушке Толе идеалом.

Новость о поступлении в ПТУ на повара мать восприняла без эмоций, а дедушка с бабушкой, после некоторого первичного удивления, очень даже положительно.

– Ну а что, хорошая профессия! – решили она. – Всегда сыт будет. Э-э, а соображалка-то работает у Пашки!.. Не, нормальная профессия, нормальная…

Павел вполне прилежно отходил в училище год и получил удостоверение повара.

Неожиданным образом этот вроде бы случайный рывок в иную плоскость жизни принёс ему некоторые дивиденды. В сентябре девяностого его забрали в армию, Тимохин даже на работу устроиться не успел. Или просто не стал из разумных рассуждений – не суть важно. Как бы то ни было, человек со специальностью повара советской армии оказался нужен.

Служил Павел на Дальнем Востоке в войсках связи. Поваром. Место службы – приемлемое, род войск – тоже. Другое дело, что время для службы оказалось самым что ни на есть негодным. Уходил он служить в советскую армию, увольнялся в запас – уже из российской.

Перестроечная реальность сотворила из армии ад на земле: такой она представлялась в фильмах и газетных публикациях, примерно такой и была на самом деле.

Явление жизни и наше представление о нём – они теснейшим образом взаимосвязаны. Если вам внушают, что в армии вас ждут кошмары и истязания, именно это вы там и встретите. Потому что хоть сон разума, хоть его бодрствование порождает химер. Миллионы напуганных пареньков погружаются в армейскую реальность и творят из неё именно те образы, которые им были внушены.

Унижения, избиения – через все эти красоты пришлось пройти и Паше. Впрочем, чуть в меньшей степени, чем рядовому солдату тогдашних лет. Постоянная занятость на кухне в значительной степени избавляла от общения с себе подобными. Сейчас, спустя четверть века, он понимает, что пара выбитых зубов и пара сломанных рёбер – далеко не самая страшная плата за два отданных государству года.

На службе он держался обособленно, одиночкой – что, в общем-то, не самый лучший вариант. Одиночек и в повседневной жизни не любят, а в шакальей стае, по образу которой устроен армейский быт, не любят вдвойне. Однако были в том и свои плюсы: например, на втором году службы, когда большинство его сослуживцев из терпил превратились в зверьё, он этого соблазна избежал и не запятнал собственные воспоминания картинами ответных унижений.

На самом деле они, эти ответные выпады насилия, не приносят ни успокоения, ни самоутверждения, они лишь погружают тебя в животный цикл и явственно доказывают, каким говном ты являешься. Каким говном является всё человечество.

Сослуживцы над Пашей посмеивались, он считался среди них слабаком за неспособность подчинить себе кого-либо, но в то время Тимохин решал уже куда более серьёзные задачи своих взаимоотношений с реальностью, чем вся эта подростковая и диковатая бредятина о мужественности.

Служба в армии дала ему прекрасную пищу для размышлений о природе жестокости и методах противостояния ей. Пожалуй, это были лишь пассивные рассуждения и почти столь же пассивное выстраивание линии обороны.

Но осознание явления и источников, из которых оно проистекает, – уже немалое достижение. Большинство человекозверей проживают всю жизнь в беспрекословном подчинении условиям реальности и царящим в ней нравам, беспрекословно принимает их и, более того, выводит из этого подчинения некую жизнеутверждающую философию.

Павел далеко не всегда мог внятно и чётко отреагировать на предлагаемые ему обстоятельства, но он никогда не принимал их как неизбежную данность. Протест – пусть робкий, пусть не вполне осознаваемый им самим – жил в нём постоянно.

Да, пожалуй, это дорога к душевному неспокойствию, но жизнь сама по себе крайне неспокойная вещь: она всё равно выдавит из тебя все соки и всё самоуспокоение, вопрос лишь во времени. Так что лучше ей хоть в чём-то сопротивляться, чем принимать полностью и безоговорочно.

Все явления жизни взаимосвязаны – эту истину Павел уяснил ещё в раннем детстве. Если тебя бьют в туалете ногами два пьяных сержанта, значит за этим стоит долгая – наверняка, вековая – дорога из сонма взаимоотношений, явных и неявных ритуалов, проникновений и внедрений поведенческих инстинктов, стандартов сознания. Этот эпизод рассказывает о человеке гораздо больше, чем все учебники по истории и психологии.

Он даже не вполне удивлялся жестокости как таковой – в конце концов, человек лишь часть животного мира и обязан быть агрессивным ради выживания – но для чего его учат жестокости в такой обильной и концентрированной форме? Вот вопрос, который не давал ему покоя.

Да, я вполне могу стать таким же, рассуждал он, клыкастым и яростным, мне это по силам, я чувствую в глубинах личности осязаемое пространство для принятия подобной поведенческой матрицы. Но при этом я понимаю, что в повседневной жизни она не принесёт мне никакой пользы. В обыкновенной стабильной реальности агрессивность и жестокость смогут привести лишь в тюрьму. Они воспринимаются обществом как угроза, как бунт, как выпадение из нормы. Почему же их столь настойчиво внедряют здесь?

Ответа действительность не давала. Но подтверждение своих сомнений Тимохин находил постоянно, уже после того, как годы службы превратились в воспоминание.

Ни с кем из сослуживцев контактов он не поддерживал, ни на какие совместные встречи не выезжал, но новости то об одном, то о другом вольно или невольно постоянно долетали до него.

Особенно много их стало в нулевые, когда Павел приобрёл компьютер и погрузился в интернет-реальность. В эпоху интернета новости не сдерживает ничто. Вот один сел в тюрьму. Другого убили. Третий повесился. Четвёртый разбился на машине. И все – самые прыткие, самые агрессивные. Принимавшие правила жизни сполна, во всех гулких ответвлениях и жестоких проявлениях.